Бледный, как смерть, Танкред вышел из дому. Лестница и квартира Фолькмара были уже полны любопытных; два доктора входили в переднюю одновременно с графом. У старой ключницы сделался нервный припадок, и несколько соседок оказывали ей помощь. Но Танкред пошел впереди всех и поспешно направился к бюро, где тело Фолькмара находилось еще все в том же положении, только пистолет лежал теперь на ковре.

Почти такой же бледный, как и его друг, Танкред наклонился к нему и помутившимся взглядом всматривался в красивое неподвижное лицо, сохранившее в складках губ выражение горечи и страдания. «Евгений, Евгений! Как мог ты это сделать?!» — шептал он, взяв его руку, не успевшую остыть.

В эту минуту пришел комиссар, и доктора освидетельствовали рану, из которой еще сочилась кровь. Они могли лишь констатировать смерть.

— Пуля попала прямо в сердце, — заявил один из них, — он был слишком хороший доктор, чтобы не суметь направить пистолет, и рука его не дрожала!

Тело положили на постель, и граф, объявив свое имя и свои отношения к покойному, взял на себя все необходимые распоряжения до приезда родственника Фолькмара, на имя которого Евгений оставил письмо.

Когда наконец все ушли, Танкред предался отчаянию с тем страстным пылом, какой он проявлял во всем. Он лишился своего лучшего друга; и виновницей этого была женщина, только что нанесшая ему оскорбление и оттолкнувшая его с презрением. Едкое чувство, близкое к ненависти, заговорило в его сердце против Лилии, вызвавшей своим молчанием эту трагическую катастрофу.

Было около трех часов утра, когда он вернулся домой. В гостиной, смежной с его кабинетом, он нашел Сильвию, Арно и Лилию. Они были подавлены несчастным событием и не ложились спать. Арно очень желал присоединиться к брату, но боялся оставить дам в их тревожном состоянии, особенно невестку, с трудом приведенную в чувство от глубокого, продолжительного обморока.

Увидев смертельную бледность и изменившиеся черты брата, Арно поспешно встал и пожал ему руку, сказав несколько слов сердечного участия. Ничего не отвечая, Танкред повернулся к жене и проговорил голосом, преисполненным горечи:

— Радуйтесь, графиня Рекенштейн, так искусно придуманный вами сюрприз удался сверх вашего ожидания. Ваше молчание, мотивированное опасением, что друг мой предупредит меня, избавит меня хотя бы от малой доли страдания, хотя бы насколько-нибудь уменьшит мое смешное положение, привело к самоубийству честного человека, любившего вас.

— Танкред, какое несправедливое обвинение! Могла ли я это предвидеть? И разве я этого хотела?

— Так чего же вы хотели? — жестко спросил Танкред. — Не молчат, когда искренне желают отделаться от кого-нибудь, и не поддерживают невинными улыбками страсть и надежды человека, будучи еще связанной с другим. Но вы мечтали лишь о том, чтобы отомстить, унизить мужа, который бился, как муха в паутине, вам на потеху. О, вы достойная дочь своего отца; и вы, как он, поклоняетесь лишь самой себе и вашей гордости. Он тоже, этот безупречный рыцарь, этот раб чести, возбуждает безумную страсть, затем, преклоняясь перед своей собственной честностью, отталкивает женщину, которая его любит, доводит ее до преступления и до самоубийства. Безжалостная и эгоистичная, как он, вы хотели заклать меня в жертвенник вашей оскорбленной и кровожадной гордости; но стрелы ваши не попали в цель, и бедный Евгений поплатился жизнью за песнь сирены, пропетую прелестной Лорелеей.

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел в сопровождении Арно, который чувствовал, что никогда молодой человек так не нуждался в слове любви и дружеской поддержке.

— Прости Танкреду, что он так несправедлив в своем горе, — молвила Сильвия, плача и обнимая невестку.

Разбитая душой и телом, Лилия вернулась к себе и легла; но сон бежал от ее глаз и множество мучительных мыслей терзали ее. Смерть Фолькмара преследовала ее, как упрек совести, и она строго разбирала и судила свое поведение относительно него. Конечно, она никогда не поощряла ухаживаний молодого доктора, держалась с ним любезно, насколько то следовало с человеком, посещавшим дом баронессы; но дал ли бы он своей любви развиться, если бы она с самого начала честно призналась ему, что она замужем? Нет, он, быть может, забыл бы ее.

Похороны Фолькмара происходили с большой пышностью; гроб исчезал под массой венков, и немало искренних слез было пролито над телом доброго, симпатичного человека, погибшего преждевременно жертвой рока.

Накануне похорон Лилия и ее невестка в сопровождении Арно отправились в дом покойного. Графиня плакала, долго молилась у гроба и положила букет цветов на грудь усопшего. Но при погребении ни та, ни другая не присутствовали, чтобы не обращать на себя внимания любопытных.

Душевное состояние Лилии было печально и уныло; и лишь неукротимая гордость давала ей силу иметь всегда спокойный и холодный вид. Ее отношения к Танкреду ограничивались ледяной вежливостью; и сверх всех неприятностей, она должна была еще деятельно заняться туалетами, так как граф заявил, что в назначенный им день они начнут делать визиты, что затем дадут большой обед и что она должна позаботиться о приготовлении надлежащих туалетов как для названных случаев, так и для непредвиденных.

Наконец суетливое время выездов и приемов пришло к концу. Молодая графиня Рекенштейн была должным образом представлена обществу, приняла различные приглашения, появлялась с мужем в театре и наконец созвала всех знакомых на большом обеде перед отъездом в деревню.

Когда все гости разъехались, молодые супруги остались одни в маленькой красной гостиной.

— Слава Богу, что вся эта суета кончилась! — воскликнул Танкред с видимым нетерпением. — Я хочу как можно скорей уехать в Рекенштейн и попрошу вас, графиня, поторопиться со сборами, чтобы нам выбраться отсюда дня через три: самое позднее.

Он слегка поклонился и направился к дверям.

— Танкред! — окликнула вполголоса Лилия.

— Что вам угодно?

— Я хотела просить вас отпустить меня одну в Рекенштейн, — сказала графиня, подходя к нему. — Никто не будет удивлен, что вы не сопровождаете меня в замок; останьтесь в городе, где больше развлечений; они нужны вам.

— Я искренне тронут вашим внезапным и нежным участием, — прервал ее насмешливо граф, — но успокойтесь; я не приношу жертвы, а желаю отдохнуть в деревне от удовольствий последнего времени. Не бойтесь, впрочем, я ничем не буду вам мешать; замок велик; могу даже занимать отдельный флигель. Что касается развлечений, в них не будет недостатка; у нас не мало соседей: я буду много выезжать, и так как наши отношения не замедлят сделаться басней всей окрестности, — меня будут жалеть от всей души.

— Что вы хотите этим сказать? Полагаю, что каждый разумный человек будет гораздо более жалеть меня, — сказала Лилия, сморщив лоб.

Граф насмешливо улыбнулся.

— Вы ошибаетесь, моя премудрая супруга. Будучи вынужден объяснить как-нибудь ваше внезапное появление, я сказал, что женился на вас против воли вашего отца, который тотчас из-под венца увез вас неизвестно куда, сделав мне самую тяжелую сцену. К этому я прибавил, что, возвратясь сюда, я не говорил о моем браке, так как был глубоко оскорблен, но найдя вас, поспешил примириться. Теперь ясно, что каждый объяснит мое внезапное охлаждение сделанным мной печальным открытием, что я напрасно поспешил; что, когда женщина, молодая и красивая, отваживается жить одна в течение пяти лет, муж становится так же далеко от сердца, как и от глаз. И вы сами бросили на себя тень, оказывая мне при посторонних так много доброты; моя холодная сдержанность достаточно доказала, что оскорблен, обманут — я.

Каждое слово этого объяснения была ложь. Но он хотел оскорбить Лилию, довести до бешенства и заставить ее раскаяться, что она так грубо оттолкнула его. Заметив, что достиг цели, так как графиня пошатнулась как ошеломленная, он продолжал, прислоняясь к столу и скрестив руки:

— Неужели вам, действительно, никогда не пришло на ум, что по наружному виду все будет против вас и что самая строгая добродетель может подвергнуться пересудам злых языков? Без серьезных причин муж не бывает холоден к красивой жене, с которой его разлучили в церкви и которую он снова принял с распростертыми объятиями; и если из честности и сожаления я бы не продолжал отказывать в разводе, на вас указывали бы пальцем и не сомневались бы в причинах, заставивших нас разойтись.

С воспаленным лицом и тяжело дыша, Лилия прислонилась к столу. Да, их несогласие не могло не возбудить подозрений; слуги не знали, где она провела все время; но чтобы подозрения были такого рода, это не приходило ей на ум.

— Гнусная ложь! — вскрикнула она прерывистым голосом.

— Докажите противное, — возразил граф, подергивая с усмешкой усы.

В эту минуту глаза их встретились. Жестокая радость, что ему удалось уколоть ее, так ясно выражалась в жгучем взгляде Танкреда и в беспечной, насмешливой улыбке, скользнувшей по его губам, что это мгновенно возвратило графине ее хладнокровие. Она выпрямилась, и взгляд, брошенный ею на мужа, ответил ему насмешкой за насмешку; губы ее дрожали, и она сказала язвительным голосом:

— Так радуйтесь нанесенному вам оскорблению, которое заставит друзей и соседей жалеть вас. Но ваша ветреность известна всем. Вы не можете отрицать ваших шумных любовных похождений с брюнеткой Розитой, наездницей цирка, с танцовщицей Браун, с оперной певицей мадемуазель Адари, которую вы содержали эту зиму открыто для всех. Я уже не говорю о таких маленьких грешках, как хорошенькая белошвейка на Вильгельмштрассе, как цветочница и… целый реестр, достаточный, чтобы возмутить самую терпеливую жену и вызвать неприятности, способные испортить мужу его настроение духа.

Эти слова на минуту привели Танкреда в замешательство.

— Ах, не знал, что вы так за всем следите, — заметил он.

— Не я, а баронесса. Она рассказала мне о ваших успехах.

— Бедная Элеонора не знала, какую опасную соперницу она приютила у себя и как ее откровенность была неуместна. Это заставляет меня выслушивать первую супружескую проповедь. Благодарю.

И с насмешливым низким поклоном добавил:

— А все же, графиня, ваши колкости не производят на меня большого впечатления и не изменяют того, что я высказал на ваш счет.

Лилия повернулась к нему спиной, и, ничего не говоря, вышла из комнаты. Минуту спустя в ту же дверь вошла Сильвия, раздраженная, с покрасневшим лицом.

— Чем ты опять так расстроил Лилию? Как тебе не стыдно сердить и оскорблять ее на каждом шагу?!

— Она тебе жаловалась? — спросил невинным тоном Танкред.

— Нет, но я застала ее в слезах, и она не хотела объяснить мне их причину; но я сама угадываю ее, находя тебя здесь.

— Так я открою тебе истинную причину ее слез. Бедной Лилии не удалось взбесить меня; ее язвительные слова скользнули по мне, как вода по стеклу. А что может быть ужаснее для женщины, как неуспешная попытка вывести из себя человека, если ей того хочется? Эта неудача и вызвала ее слезы.

— Фи, Танкред! Ты обижаешь жену, а потом лжешь на нее, вместо того чтобы пойти попросить у нее прощения.

Танкред повернулся на каблуке и стал насвистывать охотничий мотив.

— Мне, просить у нее прощения?! — резко возразил он некоторое время спустя. — Это зачем? Отчего не ей у меня? Расстояние между нами одинаковое. Но оставим этот разговор; наши ссоры с Лилией не твое дело. Я имею предложить тебе более важный вопрос, милая сестра. Скажи, сделай милость, что заставило тебя отказаться от двух таких выгодных партий, как барон Дорн и граф де Гейерштейн? Оба красивы, богаты, оба сделают блистательную карьеру, один на военном поприще, другой на дипломатическом. Потом, они самые искренние мои приятели, и я был уверен, что ты выберешь одного из двух.

— Оттого я им и отказала, что они неизменные товарищи всех твоих безрассудств и похождений.

— Это очень лестно. Но твои опасения напрасны. Самый ветреный человек делается солидным, когда на его шее висит супружеская цепь; и ревнивая жена лучше всякого тюремного сторожа. Достаточно нескольких бурных супружеских сцен, чтобы обратить в ягненка, в надломленный цветок самого отчаянного кутилу. А тебе это будет еще легче, так как оба очень в тебя влюблены и просили меня уговорить тебя.

— Нет, они слишком в твоем роде; даже в их предложении не было слышно того глубокого и полного чувства, той истинной любви, которая выражается в каждом взгляде, звучит в голосе и чувствуется сердцем. Что касается сильной любви графа, — Сильвия расхохоталась, — она явилась у него по приказанию отца; старый граф был очень недоволен его открытой связью с вдовой коммерции советника Гаммера и приказал сыну покончить и жениться приличным образом.

— Кто тебе это сказал? — спросил удивленный Танкред.

— Его сестра. Ты видишь, источник очень верный. Нет, нет, если я не найду человека серьезного, умного, сердечного, я не избавлю тебя от твоих опекунских забот.