Жюльетта Бенцони - Рено, или Проклятие

Сражаясь, Людовик пробивался поближе к Бахрэс-Сегиру, чтобы вести бой напротив лагеря, где герцог Бургундский выстроил арбалетчиков. Король разом оказывался в десяти местах, враги охотились за ним, но ему всякий раз удавалось избежать опасности. Однажды шесть мамелюков окружили его, и один уже взял за узду его коня, но мощными ударами клинка король избавился от них.

Герцог Бургундский счел, что ему с арбалетчиками нужно приблизиться к сражающимся, поэтому он наскоро соорудил подобие моста, и к закату солнца арбалетчики выстроились по другую сторону канала. Армия неверных начала отступать и укрылась за стенами города, оставив свои шатры христианам. В этот день крестоносцы победили, им теперь принадлежали два лагеря.

После битвы настало время заняться ранеными и похоронить погибших, повсюду слышались заупокойные молитвы. Непогребенными остались павшие в Эль-Мансуре, и Людовик опасался, что среди них находится и его любимый брат.

Опасения его подтвердились. Уже дважды король слышал горькую весть о кончине брата. Еще до того, как Рено и его маленький спутник, все в земле и царапинах, появились в лагере, из ночной тьмы вышел командор госпитальеров, Жан де Ронэ, который чудом избежал ловушки Бейбарса и успел покинуть город до того, как затворились ворота. Залитый кровью врагов и обливаясь собственной, сочащейся из многочисленных ран, он предстал перед королем и со слезами на глазах поцеловал ему руку, еще закованную в железо.

– Сир Жан, – обратился к нему Людовик, большим усилием воли придав своему голосу твердость, – есть ли у вас вести о моем брате, Робере д’Артуа? Он попал в плен?

– Сир, Господь повелел мне принести вам другую весть, и я прошу прощения за нее. В этот час ваш брат находится у престола Господа в раю…

Воцарилась тишина.

– Всякому велению Господа должно покоряться с благоговением, – прошептал наконец Людовик.

Голос его прервался всхлипом, и без ложного стыда король заплакал, горюя об отважном безумце, который был дорог его сердцу больше других его братьев. И все, кто видел его слезы, не могли не заплакать вместе с ним, потому что непобедимый герой прошедшего дня плакал о любимом брате, как плачут простые смертные.

И когда на заре сержант сторожевого охранения привел к королю Рено с маленьким Василием на руках, Людовик уже все знал. Молодой человек и ребенок были грязны и утомлены до крайности: путь по подземному ходу оказался гораздо труднее, чем они предполагали, они едва не погибли при обвале.

– Если наши люди, сир, восстановят подземный ход, Эль-Мансура будет вашей, – горячо проговорил Рено, страстно желая смягчить доброй вестью горе, исказившее худое лицо короля.

Но как ни была значительна принесенная весть, горя Людовика она не развеяла. Он жаждал услышать рассказ о последних минутах Робера, о его последнем бое, когда, потеряв всех своих товарищей, он продолжал биться один с многочисленными врагами. Рено постарался припомнить все до мельчайших подробностей, чтобы последние мгновения жизни брата надежно запечатлелись в памяти короля, который так жаждал узнать о них.

Рено закончил рассказ, когда на небе уже сияло солнце. Лагерь просыпался. Рыцари, которых не сковали неподвижностью раны, проспав всю ночь в кольчугах, расправляли болезненно затекшие тела.

Людовик сочувственно положил руку на плечо Рено.

– Постарайся немного отдохнуть до того, как мы вновь начнем сражаться! Я благодарю тебя, и отныне ты становишься моим рыцарем. Ребенка, который помог тебе, я отправлю к королеве на одном из судов, которые нам подвозят провиант.

– Демоны вернут вам тело сира Робера? – отважился задать вопрос Рено.

– Я хочу попросить их об этом…

И в Эль-Мансуру было отправлено посольство. В свое время Саладин вернул тело погибшего принца с подобающими ему почестями, но Бейбарс не был Саладином: когда снова начался бой, он сбросил тело Робера со стены.

Сражение продолжалось до глубокой ночи, и уже в полной темноте воины Шампани преследовали сторожевой отряд кавалерии мамелюков. Еще два дня продолжали сражаться крестоносцы, и снова король успевал быть одновременно повсюду – в одном месте он помогал освободиться от обступивших его мамелюков брату Карлу, в другом теснил врагов, в третьем приказывал применить тактику, использованную при Дамьетте: в землю втыкались копья пеших рыцарей, направленные в грудь летящей на отряд бешеной конницы сынов Аллаха…

Наконец ворота крепости закрылись за изрядно потрепанным врагом. И больше не открывались.

Крестоносцы начали считать потери, которые понесли под стенами Эль-Мансуры, – они были немалыми. Триста рыцарей погибли вместе с Робером д’Артуа, и еще двести восемьдесят тамплиеров во главе с великим магистром Гийомом де Сонаком, который предупреждал о гибельном исходе безрассудного принца, тоже сложили головы. Погибли Эрар де Бриенн, Жан де Шеризи, Роже де Розуа, англичанин Гильом Солсберийский. Не стало Жерара де Френуа и Гуго де Круазиля. Погиб и Рауль де Куси…

Трагическая смерть той, кого Маргарита называла Флорой де Безье, глубоко поразила ее. Прошло слишком мало времени, чтобы она могла всерьез привязаться к незнакомке, но безвременная смерть полной сил красавицы – а южанка Маргарита была необыкновенно чувствительна к красоте – произвела на нее гнетущее впечатление. Огорчало ее и то, что с уходом войска она лишалась возможности отыскать убийцу.

Эльвира де Фос не раз повторяла своей госпоже, что несчастную скорее всего убил кто-то из воинов, живших в лагере.

– Должно быть, у нее были какие-то сердечные дела и из-за предстоящего отъезда она отважилась отправиться на последнее свидание. Но вместо любви бедняжка встретила смерть.

– Поэтичный рассказ, но уверена, что вы ошибаетесь, – возразила дама Герсанда. – Ее убили сарацинским кинжалом, а значит, убийцей был один из тех неверных, от которых наш господин так старался избавить свой лагерь. Он встретился ей на пути и покончил с ней.

– Кинжал – ложная улика, и я склонна верить в любовную историю, которая закончилась трагедией, – настаивала Эльвира. – Она стремилась следовать за рыцарем, который этого не хотел…

– Не увлекайтесь! Из вашего предположения следует, что причиной была внезапная вспышка гнева или приступ ненависти, но турецкий кинжал противоречит вашей версии. Наш рыцарь – если предположить, что он способен убить женщину, во что лично я не верю, – схватился бы за первое, что попалось ему под руку, за свой собственный кинжал! Или вы предполагаете еще худшее – злой умысел? Заранее спланированное убийство?!

– А почему бы нет? Да и рыцарь мог без всяких намерений купить себе мусульманский кинжал. Здешнее оружие очень красиво, богато украшено, и я знаю, что не один воин соблазнился им. А у бедной Флоры, как мне кажется, не было никого, кроме ее родственника, молодого де Куртене, весьма привлекательного юноши. И могло быть…

– Не могло! – отвергла предположение королева с гневом, который удивил ее самое. – Шевалье де Куртене не из тех, кто способен поднять руку на женщину!

– Между тем до меня дошли слухи… Не помню, в каких краях, но его обвиняли в отравлении своей приемной матери, а она как раз и доводилась родственницей мадемуазель де Безье…

– Сам папа подтвердил невиновность шевалье де Куртене, и трудно предположить, что Его Святейшество мог обойти вниманием такой тяжкий, может быть, самый тяжкий грех!

– Да, конечно, – пробормотала Эльвира, беря в руки лютню и ласково, но беззвучно проводя пальцами по струнам. – Умоляю Ее Величество не гневаться из-за моего желания пролить свет на это печальное событие. На Кипре мне показалось, что шевалье де Куртене был не слишком доволен, когда его родственница оказалась среди нас. Между тем она не скрывала своего желания сопровождать его в крестовом походе… Но он этого не хотел.

Несколько прекрасных звуков, которые с присущим ей искусством Эльвира извлекла из лютни, не смягчили Маргариту.

– Довольно! – оборвала она собеседницу. – Если вы желаете оставаться среди моих приближенных, постарайтесь не пересказывать сплетен. Я этого не люблю!

– О, я не хотела рассердить королеву и умоляю ее простить меня, – жалобно проговорила певица, скромно опуская глаза.

Маргарита, ничего ей не ответив, вышла во внутренний дворик, куда выходила ее опочивальня, и подозвала к себе благоразумную и занудную Эделину де Монфор. Эльвира осталась сидеть на ковре с лютней и, словно сама того не замечая, принялась наигрывать мелодию, которую она сочинила для одного из лэ Марии Французской, поэтессы, живущей в Англии, чьи стихи королева Элеонора прислала своей сестре Маргарите. Это было «Лэ о жимолости», вдохновленное чудесной и печальной историей о любви рыцаря Тристана и королевы Изольды.

Герсанда, вышивая рубашечку для будущего малыша, прислушалась, узнала мелодию, но ничего не сказала. Поначалу Эльвира только наигрывала ее, напевая про себя. И вдруг пропела слова, не слишком громко, но все же так, что их можно было разобрать:

– Два цветка жимолости как их сердца. – И снова мычанье без слов, а потом опять слова: – Мы как эти цветы, любимая, ни вы без меня, ни я без вас…

Дерзость певицы показалась Герсанде до того неслыханной, что она даже уколола себе палец и, чтобы не запачкать кровью рубашечку, отложила ее в сторону, а потом забрала из рук недовольной певицы лютню и посоветовала:

– На вашем месте я спела бы что-то другое! Честное слово, можно подумать, что вы ищете себе неприятностей!

– Почему я должна петь что-то другое? Ведь только правда колет глаза!

– А когда в словах нет правды, они именуются клеветой. Вот уж чего я советую вам избегать! Вы должны знать, что королева не отличается терпеливостью, а ее беременность и отсутствие супруга делают ее особенно раздражительной. Не злоупотребляйте своим даром и не портите ей удовольствия, которое она получает, наслаждаясь вашим искусством.

– Хорошо, не буду, – вздохнула Эльвира. – Но я не имела в виду ничего дурного, просто шутила. Вы из наших краев и прекрасно знаете, что трубадуры без устали распевают там песни о безнадежной любви к прекрасным дамам.

– Да, знаю. Но тем не менее послушайтесь меня и пойте о чем-нибудь другом. Наш господин – не король Марк, и мадам Маргарита обожает своего супруга.

Герсанда так настаивала на любви Маргариты к своему супругу, потому что после пребывания на острове Афродиты не была в этом так уж уверена. И особенно после того, как в окружении королевы появилась Флора де Безье. Вместе с ней Рено словно бы приблизился к королеве. А Ее Величество – Герсанда знала историю Рено – давно уже проявляла к юноше участие. Поначалу из желания противоречить властной Бланке. Потом из сочувствия к влюбленной в него маленькой Санси де Синь, о которой они давно уже не имели никаких известий. Ослепительная красота его «кузины» помогла красивому молодому человеку стать еще привлекательнее, подчеркнув, до чего он небезопасен для женских сердец, и даже для сердца королевы. Герсанда не раз задавала себе вопрос: а что, если Маргарита, несмотря на всю свою любовь к мужу, мечтает иной раз о красавце-рыцаре, чьи светлые волосы так мягко оттеняют его золотистую кожу? А рыцарь – она знала это с той самой ночи в Пуасси – пламенел к Маргарите страстной неутолимой любовью. А всепоглощающая страсть рано или поздно становится магнитом для молодой женщины, обреченной из года в год только рожать детей…

Маргарита тоже услышала неподобающую песню, но не имела ни мужества, ни желания остановить певицу. Остановить ее значило бы придать особое значение ее дерзости. В душе Маргарита и не хотела возмущаться чудесным гимном куртуазной любви, стихи поэтессы, ее сестры, вызывали у нее не возмущение, а восхищение. Когда-то она снисходительно улыбнулась истории Изольды Белокурой. Что ей было за дело до несчастий королевы? Тридцатилетний Людовик ничуть не походил на немолодого короля Марка. Но за последний год или два все как-то незаметно изменилось. Маргарита покидала Францию с чувством несказанного облегчения и радости. Она освобождалась от гнета деспотичной свекрови, ревностной католички, но долгое путешествие и не менее долгое пребывание на Кипре открыли ей, что с Бланкой или без Бланки ее жизнь с Людовиком всегда будет подчинена суровому монастырскому распорядку. На теплом благоуханном острове, где все дышало радостью жизни и сладостной любовью, Людовик ни на миг не забывал, что ведет священную войну и является паломником, поэтому каждая секунда должна быть посвящена Господу Богу, Иисусу Христу, Деве Марии и Святой матери-церкви. У Маргариты даже возникло ощущение, что супруг позаботился о ее беременности для того, чтобы она не участвовала в придворных развлечениях и празднествах… Продолжая любить мужа и восхищаясь им, хотя, возможно, уже с меньшим пылом, Маргарита запретила себе думать о молодом де Куртене, чью тайну, как женщине чувствительной и умной, ей не составило труда разгадать. Молодой человек любил ее с той всепоглощающей страстью, какую она надеялась вновь обрести в супруге, уехав из Франции, со страстью времен лестницы в Пуасси. Она прочитала ее во взглядах Рено, которые не могли ее скрыть.