Я начал прощаться.

— Когда мы снова увидимся? — спросил меня Филд.

Я выразил сомнение в том, что это удастся в ближайшее время: я буду занят.

— Ну что ж, если найдешь минутку, — сказал он, — черкни, я дам тебе адрес. — Он записал адрес и почти насильно сунул его мне в руку. — Не будем терять друг друга из виду, а? — просительно произнес он. — Конечно, если ты не против.

В его просьбе было столько искреннего простодушия и дружелюбия, что я почти готов был тут же условиться о новой встрече, но вовремя удержался. Я слишком хорошо знал Джонни Филда.

— Итак, — сказал он, когда мы вышли из кафе, — нам с Наоми надо еще успеть в театр, поэтому мы с вами прощаемся.

— Вам куда? — спросил я Элен.

— К Пиккадилли.

— Я провожу вас.

Какое-то время мы шли молча. Наконец я спросил, почему она не любит танцевальную музыку — она так демонстративно отказалась принять участие в общем разговоре.

— Что вы, я очень люблю танцевать, — сказала она без особого энтузиазма.

— И часто вам это удается?

— Теперь нет. Очень редко.

— Знаете, меня поразило замечание Наоми о том, как много значат для нас некоторые из довоенных мелодий. Мне кажется, что у меня почти каждое значительное событие связано с какой-нибудь песенкой, которая была популярна в то время. Хотя раньше она могла даже не нравиться мне.

— Я вас понимаю, — сказала Элен. У нее была какая-то особая, очень изящная походка — она делала маленькие шажки и ступала так осторожно, будто шла босиком по густой и высокой траве, где ее могли подстерегать всякие опасности. — У меня тоже так. Иногда до боли знакомая мелодия воскрешает в памяти то, что хотелось бы забыть. — Она взглянула на меня. Она чувствовала себя теперь гораздо свободнее, чем в обществе Филдов, и с готовностью поддержала разговор.

— Это верно, — согласился я, — и даже не потому, что она воскрешает неприятные воспоминания. Она может напоминать о вполне счастливых мгновениях, которые были слишком короткими.

— Не всегда. Иногда она самым непосредственным образом связана с откровенным поражением.

— Не представляю, чтобы вы могли в чем-либо потерпеть поражение, — сказал я просто так, чтобы вызвать ее на дальнейшую откровенность.

— Иногда бывало. — Она чуть-чуть ускорила шаг.

— Филд представил мне вас как миссис Эштон? Кажется, я не ослышался?

— Да. Мой муж погиб в сороковом году.

— Война?

— Он служил в авиации, — ответила она.

— Тогда очень многое должно вам об этом напоминать, — сказал я с неожиданным чувством неловкости.

— Да.

— Простите.

— Это было очень давно, — ответила она и поспешила переменить тему разговора. — Ваша галерея открылась в среду, не так ли?

Мы поговорили о галерее, о Крендалле, я поделился сомнениями относительно того, стоит ли мне становиться его компаньоном. Так мы дошли до станции метрополитена у Грин-парка. Здесь мы распрощались, и она ушла.

Меня заинтересовала Элен Эштон, ее нервная ирония, резкость суждений, беспощадность к себе и несомненное одиночество. Она относилась к числу тех женщин, которым с годами становится все труднее быть откровенными, но которые продолжают неизменно испытывать жгучую потребность в этом. Поэтому Элен прибегала к хитростям и уловкам и сама создавала ситуации, при которых ее вынуждали бы к откровенности. Ее замечание о «до боли знакомых» мелодиях явно противоречило ее поведению в кафе во время моего разговора с Наоми. Оно было столь же неожиданным и странным, как если бы министр финансов, прервав свой официальный доклад о бюджете, пустился в воспоминания о первой юношеской любви. Элен столь же необъяснимо, прямолинейно и не очень искусно придала нашей вежливо-банальной беседе откровенный характер, а ведь ее никак нельзя было упрекнуть в том, что она лишена такта. Просто ей необходимо было рассказать о себе, о своем прошлом, и она сделала это, как могла.

За все время я лишь трижды видел улыбку на ее губах, но это была неожиданно искренняя и щедрая улыбка, идущая откуда-то изнутри, будто Элен тихонько и незлобиво подтрунивала над собой. Я подумал о ее муже; когда он погиб, ей было не более двадцати двух. Какой была она в свои двадцать два года, прежде чем окончательно сформировалась в ту Элен, которую я знаю теперь? Когда надела на себя эту личину строгости? Какую прическу носила тогда? Какие из мелодий, которые мы с Наоми и Джоном припоминали, пробудили в ней горькие воспоминания о любви и поражениях?

Я долго думал о ней в тот вечер, а затем необъяснимо легко забыл.

Утром я получил письмо от Хэтти Чандлер. Оно было на четырех страницах. Мне казалось, ее письмо должно обрадовать меня. В действительности же я обрадовался ему не более, чем обрадовался бы, скажем, письму Крендалла. Письмо было живое, остроумное, написано в шутливо-дружеском тоне, однако с прозаической припиской. В ней-то и заключалось то главное, что она хотела сказать:

«Я не забыла о посылке, а вы не забывайте об обещанном обеде. Не забудете? Только посмейте!»

Мой ответ был вежливым и осторожным. Я мог припомнить, как была одета Хэтти Чандлер, помнил даже цвет ее волос, но я решительно не помнил ее лица.


Элен Эштон снова завладела моими мыслями, когда я неожиданно увидел ее во сне. Этот сон мог означать и все что угодно, и ровным счетом ничего. Он снова заставил меня думать об Элен. Почти все утро я представлял себе, как она вдруг появляется в галерее (мог же в ней, например, неожиданно пробудиться интерес к искусству), и настолько увлекся этим, что почти уверовал, будто так оно и будет. Ощущение того, что она живет со мной в одном мире, в одной стране, в одном городе было настолько острым, что я не мог себе представить, что она не испытывает сейчас того же. Не может быть, чтобы и ей не хотелось меня видеть.

Крендалл, получивший предложение от комиссионера с Кондуит-стрит продать картину Бонингтона, злился, что я совершенно безучастен к решению такого важного для него вопроса.

— Да перестань ты витать в облаках и скажи мне наконец, что ты думаешь об этом предложении! Ведь я могу получить раз в восемь больше того, что заплатил за нее. (Он всегда безбожно преувеличивал, ибо был не в ладах с арифметикой, но неизменно гордился результатами своих подсчетов.) С другой стороны, мне, возможно, никогда уже не купить такой картины. Она мне чертовски нравится, а я суеверен. Может, она принесет счастье. Как ты думаешь?

— Не знаю. Решай сам.

— Он требует, чтобы я дал ответ сегодня же. Как бы ты поступил на моем месте?

— Продал бы ее.

— Хорошо, — заявил Крендалл с самым решительным видом, — тогда я продаю. — Он спустился вниз и громко хлопнул дверью. Через пять минут он снова был в зале. — Нет, не могу. Подумай хорошенько. Ты уверен, что продал бы ее?

— Абсолютно уверен.

— Хотел бы я быть так уверен, как ты, — проворчал он и совсем убитый снова спустился вниз, а я стал с надеждой смотреть на дверь, веря, что сейчас придет Элен.

Но Элен, разумеется, не пришла. В этот день в галерее было довольно много посетителей, и Крендалл упустил покупателя, потому что никак не мог решить, продавать ли ему Бонингтона. Надо сказать, что мы оба в этот день: он — из-за своей глупой нерешительности, а я — погруженный в нелепые мечты и ожидания, — были никудышными дельцами.

К пяти часам я уже окончательно пришел в себя и смог наконец сказать Крендаллу, что если он хочет аккуратно выплачивать аренду за галерею — тысячу двести фунтов в год, — он должен немедленно позвонить на Кондуит-стрит и дать согласие на продажу картины. На это он ядовито заметил, что я вынуждаю его продавать Бонингтона, потому что из ослиного упрямства не желаю стать его компаньоном и дать ему какую-то жалкую тысячу фунтов для нашего общего дела. А кроме того, он терпеть не может, когда на него «нажимают». Так и не поняв, чего он от меня хочет, я ушел домой.

Всегда нелегко расставаться с мечтой. Она цепка, словно лишайник на камне. У меня не было никаких оснований думать, что я могу заинтересовать Элен Эштон — основанием мог послужить разве что мой собственный интерес к ней. Ну а можно ли это принимать всерьез?

Если бы головка Элен Эштон не выплыла во сне из темноты, в ожерелье из странных металлических пластин, на фоне черного бархата, словно голова манекена в витрине парикмахерской, ее образ, возможно, так же быстро стерся бы в моей памяти, как образ Хэтти Чандлер. Но во сне я ясно увидел лицо Элен — тонко очерченное, чистое и печальное, и мои руки почти ощутили нежную кожу ее щеки. Я убеждал себя, что друзья Филда не могут быть без изъянов, что где-то в ней прячется дурное, но тут же успокоил себя, подумав, что у славной и доброй Наоми могут быть хорошие друзья. Затем я подумал, что Элен наверняка обручена или по крайней мере влюблена в кого-нибудь. Но нежелание расставаться с мечтой тут же услужливо подсказало: она похожа на влюбленную.

Я попытался отыскать номер ее телефона в телефонной книге, но там его не было. Хорошо, подсказывал мне все тот же голос, а что мешает тебе позвонить ей в министерство? Послушай, не стоит делать глупостей! — тут же одернул я себя. Разыскивать приглянувшуюся тебе особу по телефонам министерства торговли — на что это похоже? Голос, смирившись, умолк, и я на время освободился от плена нелепой фантазии.

Но я пользовался свободой всего два дня, ибо, возвращаясь после ленча, на Хэймаркете нос к носу столкнулся с Элен. Она шумно приветствовала меня, словно старого друга, и улыбка, характерно изогнувшая полумесяцем ее тонкие губы, была вполне искренней. Однако не успели мы обменяться и несколькими словами, как Элен снова стала сухой и сдержанной. Я терялся в догадках, что тому причиной, и решил, что, должно быть, слишком откровенно выказал радость при встрече, и это шокировало ее. С каким-то непонятным злорадством я представил себе, насколько смешным показался я ей в эту минуту, и, когда наступила пауза, я не смог ее прервать.

— Мне пора, — сказала Элен. — Я опаздываю.

Я многое бы отдал, чтобы еще задержать ее, но тут же отверг все избитые фразы, которые пришли на ум.

— Я тоже, — только и смог выдавить я из себя.

— Возможно, мы еще увидимся у Филдов, — сказала она и, вежливо улыбнувшись, исчезла в толпе.

Меня охватило острое чувство разочарования, досады и раздражения на себя и на нее и жгучего стыда, когда я вспомнил свои недавние нелепые предположения и надежды. Возврат к реальности был беспощадным и жестоким, как пощечина, и настроение безнадежно испортилось.

Я вернулся в галерею в наихудшем расположении духа. Здесь, прохаживаясь по залу, ждал меня Эван Шолто.

— Приношу извинения, что не смог зайти раньше. То да се, сам знаешь. Совсем неплохо здесь у вас. Я, правда, не ждал чего-то грандиозного. Чей это «Крикет»? Суэйна? Я не заглядывал в каталог, хочу себя проверить.

Даже если бы он и заглянул в каталог, все равно ничего бы не увидел, ибо был сильно пьян, хотя и держался отлично.

— Да, — подтвердил я, — это Суэйн.

— В таком случае один — ноль в мою пользу. Я хочу хорошенько все осмотреть. Покажи мне все, что ты считаешь наиболее интересным. В моем распоряжении всего полчаса, поэтому упрости для меня, если можно, знакомство с экспозицией, а? — Он с явным удовольствием произнес это слово и сделал паузу, как бы вслушиваясь в его звучание.

Он шествовал впереди меня, неуклюжий и отяжелевший, слегка выпятив живот и широко ставя ноги, и добросовестно всматривался в картины. Он полюбовался Фредом Ульманом, кремово-кружевной Евой Кёрк, спросил, сколько стоит небольшое полотно Роберта Бюлера: мягкая размытая зелень лужаек и садовые деревья — мне и самому оно очень нравилось, — а затем, довольно ухмыляясь, остановился перед одной из уличных сценок Лоренса Лоури: школьники, играющие в «классики» на ярко-сером заиндевевшем тротуаре.

Я представил его Крендаллу, и тот, заметив, в каком Эван состоянии, решил, должно быть, что это самый подходящий случай что-нибудь продать. Желая помешать этому (платить в конечном итоге пришлось бы Чармиан), я шепнул Эвану, что мне надо с ним поговорить, и увел его вниз.

Присев на край стола и раскачиваясь взад и вперед, он вежливо спросил:

— Так что ты хотел мне сказать? — Он как бы милостиво отдавал себя в мое распоряжение. — У меня еще уйма времени, целых десять минут.

— Я просто хотел спасти тебя от Крендалла, чтобы он не вздумал что-нибудь всучить тебе. По крайней мере сейчас.

— Вот это дельцы! — воскликнул Эван, удивленно уставившись на меня. — Черт побери, да эдак вы очень скоро прогорите! А почему бы мне и не купить что-нибудь, а?

— Не мешает прежде подумать.