Памела Джонсон - Решающее лето

Я спросил, как она поживает.

— Хорошо, Клод. Я позвонила, чтобы сказать… — Она на мгновение умолкла, а затем торопливо продолжала, — чтобы извиниться за все, что наговорила тогда о Чармиан. Это не мое дело, вы правы. Я очень сожалею. — Наступила долгая пауза. Я был так счастлив, что утратил способность говорить. И я торжествовал; мне стыдно признаться, но это было так.

— Ну вот и все, что я хотела вам сказать. До свидания.

— Подождите, — крикнул я, словно она была за сотни миль от меня, в каком-то другом мире. — Вернитесь, Элен!

— Я здесь.

— У Гвиччоли, в семь?

— Сегодня?

— Да.

— Я не смогу сегодня.

— Сможете, если захотите. Вы придете, да?

Она ответила почти шепотом, словно в комнату кто-то вошел и она не хотела, чтобы ее слышали:

— Я постараюсь. Хорошо, я приду. Только я, возможно, опоздаю.

Но, как всегда, она пришла раньше. Когда я подходил к ней, она встала и сделала несколько шагов мне навстречу. Лицо ее светилось радостью.

Мы ни словом не обмолвились о Чармиан, о нашей размолвке и о радости этой встречи, более теплой, чем все, что были до сих пор. Мы говорили о книгах, новых фильмах и о политике. Я рассказал ей о Филде, и она не поторопилась, как обычно, вынести свое категорическое суждение, а лишь посмеялась и сказала, что, пожалуй, не очень удивлена. Во время ужина мы не касались ничего, что могло больше всего нас интересовать; в этом не было необходимости. Наш разговор, о чем бы он ни шел, был лишь хрупкой завесой, за которой прятались невысказанные слова, волнующие и полные значения.

После ужина я, как обычно, спросил, куда бы она хотела пойти.

— Чудесный вечер, — сказала она, — давайте пройдемся… и помечтаем.

В полном молчании мы спустились по шелковистой траве парка к Темзе и смотрели на разноцветные огни, дробящиеся в воде, и золотисто-серебряную цепочку автобусов на мосту Ватерлоо.

Я ощущал непонятный страх и восторг: страх открытия и радость оттого, что оно сделано.

Элен тоже, должно быть, испытывала нечто похожее, ибо вдруг торопливо, словно защищаясь от чего-то, стала подробно рассказывать мне о каких-то сложных интригах в министерстве, которые могут отразиться на положении Эйрли, а следовательно, и на ее положении тоже. Я не отвечал, ибо почти не слушал ее. Мы повернули к Стрэнду, через Сен-Мартин-лейн и Лестер-сквер вышли на Пиккадилли, вошли в темный в блестках фонарей Грин-парк и побрели прямо по траве.

— …И если до понедельника не состоится заседание и Эйрли не удастся переговорить с Картером, а Картер не согласится взять на себя часть ответственности за решение, принятое Конвеем, во всяком случае, ту часть, которая касается его, тогда вся эта история…

Она вдруг умолкла, словно то, что она говорила, внезапно потеряло всякий смысл. Мы остановились, почти изнемогая от усталости. Напряжение между нами звенело, как натянутая струна, которой коснулись пальцем. Я положил руку ей на плечо. Она повернулась ко мне. Мы словно вновь узнали друг друга.

Элен рассмеялась. Мы оба беспричинно смеялись, потом Элен сказала:

— Господи, мы прошли, должно быть, не меньше ста миль. Я падаю от усталости.

— Сейчас мы поймаем такси, — сказал я, и, бережно поддерживая друг друга, словно каждый шаг стоил нам усилий, мы вышли из парка на ярко освещенные улицы. Мы были пьяны от радости примирения, чувства новой близости, которая установилась между нами. Но мы не торопились заменить ее откровенной радостью высказанной любви.

Я знаю, что не смог передать словами всю прелесть обаяния Элен. Больше того, я был просто несправедлив к ней. Я создал образ самоуверенной, лишенной чувства юмора молодой особы с острыми чертами лица и не менее острым язычком. И тем не менее Элен была обаятельной женщиной, и известная доля ее обаяния заключалась именно в этих ярко выраженных недостатках: способности преувеличивать, бурно выражать симпатии и антипатии, в непримиримости и стремлении яростно отстаивать свое мнение, вплоть до ссоры и разрыва, лишь бы никто не посмел заподозрить ее в малодушии и трусости. Эти недостатки, несколько сглаженные нашей новой близостью, казались мне теперь загадкой, а порою вообще чем-то непостижимым. Уславливаясь о встрече, я никогда не знал, в каком настроении увижу Элен.

Помню, как однажды в начале мая она вошла в залитый серебристо-розовым светом зал ресторана Гвиччоли и, протянув мне руки, радостным и каким-то необычайно молодым и звонким голосом воскликнула, привлекая всеобщее внимание: «Не правда ли, когда мы встречаемся, это всегда какие-то необыкновенные вечера?» Вспоминаю также, как мы ссорились, негромко, но яростно — не помню уже по какому поводу, — и она, посмотрев на меня, вдруг серьезно сказала: «Мне кажется, нам надо немедленно прекратить это. Я хочу, чтобы сегодня мы расстались друзьями».

Я был влюблен в Элен и хотел на ней жениться; однако радостное чувство свободы удерживало меня от решительного шага. Я так наслаждался этим преддверием любви, что не спешил перешагнуть через порог. Элен тоже, казалось, упивалась сладостью дружбы, когда чувственная любовь спрятана в руке, как давно обещанный драгоценный подарок.

Мы виделись ежедневно, и я обрадовался, когда узнал, что моя поездка в Нью-Йорк откладывается до июня.

Однажды вечером Элен пригласила меня к себе. Мать Элен умерла, и теперь они с отцом жили в большой квартире на Бэйзуотер-роуд.

Стивену Коупленду, отцу Элен, было за семьдесят. Это был грузный, вялый человек, подверженный приступам ипохондрии.

— Никогда не говорите при нем о болезнях, — предупредила меня Элен, — не то он тут же обнаружит их у себя.

В мой первый визит он был одержим мыслью, что заболел ангиной Винсента, и тщательно следил за тем, чтобы мы не перепутали приборы за столом, не взяли бы его нож, вилку, тарелку или чашку.

— Я сам их вымою, Нэлл, — заявил он, — добавь только дезинфицирующего раствора в воду. Не мешает соблюдать осторожность. Ты не знаешь, где мое полоскание?

Он то и дело исчезал в ванной, где полоскал горло и разглядывал десны с помощью двух карманных зеркалец, взятых у Элен.

— Бедный папа, — сказала Элен. — никогда не жаловался на зубы, пока соседка не рассказала ему, как во время войны заболела ангиной Винсента. Теперь он будет мучиться, но ни за что не покажется врачу. Видите ли, врач может сказать, что он совершенно здоров, а тогда ему взбредет в голову, что если это не ангина, то что-нибудь еще хуже.

И она засмеялась грубоватым добродушным смехом, как смеются дети над причудами впавших в детство родителей. Она любила отца, но его капризы и странности, очевидно, были нелегким испытанием для нее.

Это был один из тех вечеров, когда нам почти не о чем было говорить. Мы вели какую-то тягостную беседу, прерываемую булькающими звуками, которые доносились из ванной, где отец Элен полоскал горло. Он даже не потрудился закрыть дверь ванной, чтобы мы, не дай бог, не забыли, как он, бедняжка, мучается.

Элен включила радио. Передавали танцевальную музыку.

— Вам не мешает? — спросила она.

— Нет, я люблю, когда где-то далеко играет музыка. Вы слышите эту мелодию?

— Да. Что это?

— Не знаю, но она всегда напоминает мне о вас.

— Почему? — засмеялась она. — Не потому ли, что она такая монотонная?

— Разве вы не помните, где мы впервые услышали ее?

— Нет.

— Однажды вечером, в ресторане Гвиччоли. Уличный музыкант играл под окном.

Она задумалась на секунду, но потом отрицательно покачала головой.

— Нет, не помню. Да и уличного музыканта что-то не помню.

И обаяние мелодии вдруг исчезло. Могло ли быть иначе? Ведь она ровным счетом ничего не значила для Элен. В одно мгновение ее прелесть угасла и для меня.

Комната Элен мне понравилась и явилась даже в известной степени неожиданностью. Я представлял себе, что Элен и аккуратность — вещи совершенно неотделимые. В действительности же мне очень скоро пришлось убедиться, что она была ужасно беспорядочным человеком и аккуратность ее проявлялась только там, где это касалось ее работы и внешности. Как выяснилось, она любила яркие цвета и вместе с тем никогда не носила платья ярких тонов. Однако стены ее комнаты были выкрашены в ярко-желтый цвет, занавеси на окнах были желтые в черных узорах, ковер ярко-синий. На каминной доске, кресле, тумбочке для радиоприемника — всюду в беспорядке валялись книги, журналы. На стенах, приколотые булавками, висели дешевые репродукции — Элен явно не хватало художественного вкуса.

Однако это был какой-то милый и уютный беспорядок, и в свой второй визит к Элен я уже чувствовал себя здесь совсем как дома. В этот раз Стивена не было, и Элен держалась более непринужденно. Нас вдруг охватило непонятное смущение. Я старался подолгу не задерживаться взглядом на Элен, она тоже избегала смотреть на меня. Был чудесный тихий вечер. Цепочка фонарей убегала в сумерки, словно в спокойную синюю даль моря. Детишки, которым давно уже пора было спать, громко кричали за окном, и их высокие звонкие голоса доносились до нас, будто далекое эхо курантов; где-то на соседней улице играла шарманка, и сквозь уличный шум до нас долетали обрывки грустной мелодии.

— Элен, расскажите мне о вашем муже, — попросил я.

Мы не зажигали электричества, и в квадрате окна я видел ее темный силуэт.

— Рассказывать нечего.

— Хорошо, тогда не рассказывайте.

— Не будьте идиотом. Я не то хотела сказать. Просто действительно нечего. Не прошло и месяца, как я уже разлюбила его. Он находился в это время в Линкольншире, я жила поблизости. Мы так поспешно поженились, что потом, одумавшись, я горько пожалела об этом.

— В чем же была его вина?

— Ни в чем! — яростно воскликнула она.

Она замолчала. Шарманка, доиграв мелодию, умолкла.

— Ни в чем, — повторила она уже спокойно. — Во всем была виновата одна я. Понимаете, он был необычайно красив, непостоянен и остроумен. А я решила, что красота, непостоянство и остроумие — это именно то, что мне нужно.

— Что же, в самих этих качествах нет ничего дурного.

— Согласна. Только он умудрялся оставаться таким даже наедине со мной. Он вел себя со мной так, как вел бы себя в кабачке с первой встречной. Он всегда оставался случайным знакомым. Он ухаживал поголовно за всеми женщинами, на глазах у всех, открыто и не стесняясь, и так же вел себя со мной, когда мы оставались одни. Разница была лишь в том, что он еще и спал со мной. Между нами не было искренности, не было ничего нашего… сокровенного… Я не знаю, как это вам объяснить… Словом, у нас не было ничего, что было бы известно только нам двоим. И от меня он требовал, чтобы дома я вела себя с ним так же, как в кафе или в баре. Более веселую и бесшабашную особу, чем я в то время, трудно было сыскать. Я старалась быть такой, какой он меня хотел видеть. А потом вдруг поняла, что не выдержу. — Огни проходящего автобуса упали на лицо Элен. Оно показалось мне постаревшим от горечи и самоосуждения.

— Однажды мы были в баре — Эрик, я и наши друзья; все немного выпили. Посторонних было всего несколько человек, Эрик ухаживал за всеми женщинами сразу — легко, бесстыдно и бездумно, как только он один умел это делать. Рядом со мной сидела девушка из войск противовоздушной обороны, голубоглазая, с желтыми кудряшками. Она сказала: «Я могу сразу сказать, кто здесь с кем. А вот об этом — не могу. Раз он такой ничейный и свободный, я решила — пусть будет мой». Тогда я сказала ей: «Если уж на то пошло, то это мой муж». — «Подумайте, вот уж никогда бы не сказала», — ответила она простодушно. На той же неделе Эрик получил назначение.

— Ну хорошо. А что же все-таки послужило причиной окончательного разрыва?

— Собственно, разрыва не было. Мы часто ссорились, вернее, я кричала, а он слушал и улыбался. Он требовал, чтобы я всегда была веселой. И лишь однажды вышел из себя. Мы ждали гостей, а у меня вдруг разыгралась мигрень. Он сказал мне: «Черт побери, прими таблетку аспирина и забудь о своей дурацкой головной боли». Он не выносил, когда у меня было плохое настроение.

Она закурила и бросила мне сигарету.

— Когда я попросила у него развод, он только рассмеялся. Но я продолжала настаивать. Наши отношения окончательно испортились, однако для всех мы продолжали оставаться дружной, веселой и остроумной супружеской парой. Накануне своего последнего вылета вечером он вдруг сказал: «Господи, какой же ты будешь унылой вдовой. Слава богу, я не увижу тебя в этой роли». А я, я ему ответила…