Она говорила громко и словно заново переживала эту сцену, которая казалась такой банальной, когда ее пересказывали, но для нее была полна мучительных воспоминаний.

— …я ему ответила: «Тогда мне по крайней мере никто не запретит головные боли».

Она внезапно встала и выключила свет.

— Зачем вы об этом думаете? Почему так любите сгущать краски и преувеличивать?

Она задохнулась от удивления.

— Что преувеличивать?

— Все. Особенно свою вину. Что это за глупость вы мне как-то сказали, будто Эрик сам искал смерти? Это все вздор. Я не верю, чтобы он вас так любил.

— Не верите? — На мгновение в ее голосе послышалось огромное облегчение. Но лишь на мгновение. — Но это так! Я не имела права не любить его. Ни одна женщина не имела права так вести себя в то время.

— Не говорите чепухи! При чем здесь право? Есть вещи, которые сильнее нас.

— Нет, — воскликнула она тихо и убежденно, — нет, неправда. Даже такое чувство, как любовь, поддается контролю. Я знаю. Это известно немногим, но я знаю. — Она остановилась у камина, опершись локтем на каминную доску и поставив ногу на решетку. Ее хрупкая фигурка казалась четким, тонким рисунком. — Это было мне уроком.

Я посмотрел на нее, и наши глаза встретились. Она была на грани слез.

— У вас способность из всего делать трагедию, — сказал я. — Вы не умеете рассуждать здраво. Смерть Эрика простая случайность. Если бы он остался в живых, вы продолжали бы ссориться, пока ему самому все это не надоело бы, и тогда вы бы преспокойно развелись.

— Нет, — ответила она и провела пальцами по туго стянутым волосам. Руки ее дрожали.

Чтобы успокоить ее, я начал расспрашивать ее о муже — кем он был до войны, о его планах на будущее. Она отвечала почти механически, а затем сказала:

— Эрик и я, мы были люди разных политических взглядов. И это тоже было одной из причин… Он был на стороне франкистской Испании во время гражданской войны и даже сражался там. Я узнала это лишь потом, когда мы поженились.

— Итак, совершенно ясно, что между вами мало было общего, не правда ли? Зачем же так терзать себя?

Она внезапно вся напряглась и повернулась так резко и неожиданно, что я даже привстал.

— Я уже говорила вам, что просто ненавижу эту вашу черту!

— Черт побери, какую?

— То, как вы умеете лишать меня всякой уверенности! Что вы рассказали мне о себе? Что я о вас знаю?

— Никто не заставляет вас отвечать на мои вопросы, если вам это неприятно, — сказал я, думая, как бы вывести ее из этого опасного состояния.

Она воскликнула с гневным пренебрежением:

— Вы-то прекрасно знаете, что я буду отвечать на все ваши вопросы. Вы знаете, что я хочу вам все рассказать. Почему же вы сами не откровенны? Какая эта дружба, если вы все время отмалчиваетесь? Почему вы так невеликодушны?

— Хорошо, — сказал я. — Я расскажу вам все, только не сегодня, во всяком случае не сейчас, когда вы так разъярены. Когда вы в таком состоянии, я едва ли смогу быть с вами откровенным.

Послышался шум отпираемой двери. Это был отец Элен. Он вошел, не заметив нашей ссоры.

— Здравствуйте, ночные совы! — с шутливой бесцеремонностью сказал он. Было всего лишь без четверти десять.

— Да, да, — воскликнула Элен с деланным оживлением, — уже поздно. — И она решительно подтолкнула меня к двери.

Она была настолько непреклонна в своем намерений выпроводить меня, что я решил отомстить ей и поцеловал, поцеловал впервые за все время — в лоб. Я знал, что этот отеческий поцелуй приведет ее в бешенство, и не ошибся. Она целую неделю отказывалась видеть меня.

Наступило редкой прелести лето. Я считал его даром богов, летом из древнегреческой мифологии. Как зачарованный следил я за плывущими облаками, которые внезапно сменялись то серыми и черными тучами, сулящими гром и дождь, то снова ослепительно чистой голубизной умытого неба. Так и казалось, что с него вот-вот спустится кудрявое румяное божество в белоснежных одеждах; тугие завитки его волос, ногти рук и босых ног и огромный сноп пшеницы в руках будут сверкать, заново выкрашенные золотой краской. Излучая сияние, бог коснется земли — и она покроется цветами, пышными, как кроны деревьев, а деревья станут сказочными замками.

Я нарисовал эту картину Суэйну, но он, разумеется, только высмеял меня. Лично ему мое божество представлялось в виде толстого, обрюзгшего буржуа, бесцеремонно отстегивающего воротничок сорочки где-нибудь на набережной в Маргейте[9].

— Пшеничный сноп? Что за блажь? Ручаюсь, что ты не узнал бы самого господа бога, даже если бы столкнулся с ним нос к носу. В наше время бог ходит в брюках. Чем я не бог, когда счастлив и доволен?

В это лето я был так счастлив, что даже стыдился этого. Я не выполнил своего обещания и не поговорил с Шолто, хотя Чармиан сказала, что ничего не изменилось. Я, пожалуй, совсем забыл бы о нем, как забывают о потерянном ключе или монете, если бы не увидел его однажды в одном из наихудших его состояний.

Чармиан устроила обед и пригласила меня, Эдгара и Джейн Кроссмен и Айвса Элвордена с женой.

Эдгар не пришел, — он вывихнул ногу и вынужден был лежать.

— Воображает себя молодым, — возмущалась Джейн, — по лестнице — только бегом, вот и допрыгался. «Для кого ты стараешься? — спрашиваю я его. — Кто на тебя смотрит?» Но ведь он обязательно должен порисоваться. — В ее глазах запрыгали лукавые бесенята. Она была по-прежнему красива, золотистую башню волос украшала голубая бархатная лента, нелепая и очаровательная. — Клод! — взвизгнув от удовольствия, повернулась она ко мне — Что я вижу, компот из ананасов?

— Посылка из Америки, — пояснил я. Это действительно была посылка от Хэтти.

— Ах ты негодник, негодник! — Она подцепила ломтик ананаса и, попробовав его, закатила глаза от удовольствия. — Прелесть! Хочешь попробовать, Мэри?

— О да, пожалуйста, — ответила жена Айвса. Она знала всего несколько слов по-английски. Айвс не знал ни китайского, ни другого восточного языка, и я удивлялся, как они умудряются объясняться. Мэри было двадцать два года: золотисто-смуглое, тонко очерченное скуластое личико, черные глаза, маленький нежный рот.

— Клод и рис получил тоже, — таинственным шепотом сообщила Чармиан, — и дал мне целый фунт.

— Он не только это тебе дал, — заметила миссис Шолто, восстанавливая справедливость. — Он дал тебе еще и шоколад, изюм, масло и муку для кекса.

— О, шоколад! — прошептала Мэри, закрыв глаза от удовольствия.

— Я дам вам немного, — пообещала Чармиан. — Напомни мне перед уходом, Айвс, чтобы я не забыла.

— Ужасно мило с твоей стороны, но как же твоя малышка? — спросил он, изобразив легкое смущение.

— Ей еще нельзя есть шоколад.

— А мне? — обиженно протянула Джейн. — Неужели мне ты не дашь ни кусочка? О, это несправедливо!

— Ты и так слишком толста, — пошутила Чармиан. Джейн обиженно хихикнула.

Эван появился перед самым обедом. Лицо у него было багрово-красное, но он был настроен добродушно и держался вполне корректно. Вместе с нами он выпил стакан австралийского хереса и отказался от пива. Однако за те полчаса, что мы сидели за столом, он не произнес ни слова, сидел как-то неудобно, боком и равнодушно ковырял вилкой в тарелке. Потом вдруг неожиданно громко сказал:

— Чарм, не будь сукой.

Чармиан сделала вид, будто не слышит. Джейн вскинула на него испуганные глаза, Айвс покраснел, а Мэри, ничего не поняв, встревоженно посмотрела на мужа.

— Я помню, — сказала миссис Шолто своим звонким переливчатым голоском, — как любил ананасы мой отец. Разумеется, свежие ананасы. Помню, как он приносил их домой, огромные, перевязанные лентой. Это был целый ритуал, когда он разрезал ананас серебряным ножом. Только серебряным.

— Чарм, — еще громче произнес Эван, — не будь сукой.

— Ну как ты можешь? Она совсем не… — запротестовала Джейн, повернувшись к нему с широкой улыбкой. — Уж я-то знаю, поверь мне, женщине.

— Ну хорошо, хорошо, — тихо увещевала его Чармиан.

— Я не понимаю, — продолжала миссис Шолто, делая явное усилие над собой, — почему серебряным? Может, кто-нибудь знает почему? Я уверена, что Клод знает.

— Как вкусно, — промолвила Мэри, слизывая липкий сок с пальцев.

— Тебе нравится, детка? — спросил Айвс, нежно заглядывая ей в глаза.

Разговор о серебряных ножах и ананасах кое-как поддерживали все, пока не закончился обед и со стола не была убрана посуда. Тогда Чармиан извинилась и ушла посмотреть на Лору. Я вышел вслед за нею в спальню. Она стояла на коленях возле кроватки Лоры, прижавшись лицом к щеке ребенка. В спальне горела небольшая лампа под высоким белым абажуром. Пахло жженым парафином.

— Что с тобой?

— Ничего. Пожалуйста, уйди. Я сейчас приду. Когда он такой, я прихожу сюда, чтобы набраться сил. Пожалуйста, уйди.

— Но, послушай…

— Я сказала тебе, уходи. У него сегодня новое словечко, это всегда так ужасно, пока не привыкнешь.

Я вернулся к гостям. Беседа стала более оживленной. Айвс рассказывал о голландской колониальной системе. Мэри одобрительно кивала головой после каждой его фразы. Джейн делала вид, будто слушает, а миссис Шолто время от времени высказывала свое принципиальное несогласие. Шолто сидел в одиночестве подле письменного стола и что-то чертил на листке бумаги.

Наконец вошла Чармиан, неся поднос с кофе, и весело воскликнула:

— Извините, что так долго! Подвиньте мне этот столик, мама. Мне удобнее будет разливать. Тебе черный или с молоком, Джейн?

— С молоком, — ответила Джейн, — хотя я и толстая. — Она поняла, что неудачно съязвила, и тут же поспешила исправить свою оплошность: — Я очень люблю твой кофе, Чарм, ты так вкусно его готовишь. У меня получается много осадка, как бы я ни старалась, и Эдгар злится.

— Не будь сукой, Чарм, — вдруг снова произнес Шолто.

— Хороший кофе надо уметь варить, — в полном отчаянии воскликнула миссис Шолто. — Хочешь кофе, дорогой? — Она схватила чашку, предназначавшуюся для Мэри, и засеменила через комнату к сыну, перехватив взгляд его налитых кровью глаз.

— Как Элен? — спросила меня Чармиан. Нас всех охватило чувство странной легкости, словно мы могли сейчас, как эквилибристы, выделывать любые фигуры на натянутой проволоке.

— Хорошо. Она часто спрашивает о тебе.

— Ты должен как-нибудь привести ее к нам. Почему ты этого до сих пор не сделал?

— О, вы говорите об Элен Эштон! Ты мне рассказывала о ней, Чармиан, — воскликнула Джейн. — Эдгар знает ее начальника, Чарльза Эйрли. Я нахожу его просто обворожительным. Очень высокий, несколько полноват, пользуется невероятным успехом у женщин. Когда ты рассказала мне об Элен, мне показалось, что я что-то слышала о ней, но что именно — не помню.

— Да, это она, — ответил я.

— Пусть она навестит меня, — сказала Чармиан, передавая мне чашку. — О, какой ты неловкий. Все расплескал на блюдце.

— Ничего, если я вылью обратно в чашку?

— Ах ты, свинтус, свинтус, — пожурила меня Джейн, — как ты плохо воспитан! Я тоже хочу познакомиться с Элен. Это что, — она сделала многозначительную паузу, — серьезно?

— Кто знает! — ответила Чармиан, — Клод ужасно скрытен. Иногда его скрытность меня просто бесит.

— Не будь сукой, Чарм, — опять очень громко сказал Эван. Он встал и глядел на нее в упор.

Чармиан, выдержав его взгляд, спокойно сказала:

— Успокойся, милый. Все хорошо.

Джейн поднялась и с видом опытной укротительницы, собирающейся приручить свирепого зверя, которого не удалось усмирить другим, решительно направилась в тот угол комнаты, где стоял Эван.

— Эван, дорогой, ты не должен вмешиваться в разговор женщин. Разве ты не знаешь, что мы кусаемся?..

— Джейн… — произнесла Чармиан, но так тихо, что Джейн не услышала ее.

— Все вы, женщины, суки, — сказал Эван.

— Он ужасно устает, — обращаясь ко мне, драматическим шепотом произнесла миссис Шолто. — Ему нужен отдых. Врач так считает, я знаю.

— Конечно, конечно, милый, — успокаивала Эвана Джейн. — Все женщины такие. А теперь выпей кофе и побеседуй с Айвсом о политике. Ему не терпится поспорить с кем-нибудь.

— Ты красотка, Джейн, — заявил он, и та, желтая, тоже ничего. А кто она?

Айвс, взбешенный, вскочил со стула. Мэри бросила испуганный взгляд на мужа.

— Эван! — промолвила Чармиан. — Джейн! — У нее был голос усталой, немолодой, много изведавшей на своем веку женщины. — Эван, тебе надо лечь в постель. Джейн, я хочу показать тебе свое новое платье. Оно не совсем хорошо сидит, ты должна посмотреть. Мама, проводите Эвана в спальню.