— Как сказать. За последнюю неделю я получил семь фунтов комиссионных от продажи картин.

— А в предыдущую неделю?

Она была похожа на журналистку, которая берет интервью. Я даже мысленно украсил ее хмурое лицо большими очками в роговой оправе.

— А-а, пустяки, — небрежно отмахнулся я.

Она окончательно замкнулась.

После обеда мы решили пойти в кино. Несмотря на то что фильм был довольно интересный, я чувствовал, как Элен буквально лопается от нетерпения и ждет, когда он наконец кончится. Шел дождь, и мы зашли в кафе в Сохо, ярко освещенное и пустое, как операционный зал. Элен даже сострила, спросив у меня, кто сегодня оперирует.

Голос ее был резок, она явно злилась. Усевшись за стол, она застыла в неподвижной позе и категорически отказалась что-либо съесть. Она смотрела, как я уплетаю сандвичи с помидорами, с презрительной брезгливостью, как смотрит мать на чужое невоспитанное дитя.

Зная Элен и зная, чего ей стоит удерживать на кончике языка вот-вот готовые сорваться язвительные замечания, я нарочно делал вид, будто получаю от сандвичей и кофе особое удовольствие — гораздо большее, чем они того заслуживали. Какое-то время нам еще удавалось хранить вполне дружелюбное молчание. Но вот в кафе вошел юноша. Лицо его от ламп дневного света казалось иссиня-бледным, а длинные, падавшие на воротник русые волосы отливали зеленью. Довольный тем, что кафе пусто, с громким вздохом удовлетворения он уселся за соседний столик и раскрыл новый номер журнала поэзии.

Элен, казалось, только этого и ждала.

— Вы должны немедленно бросить работу у Крендалла, — сказала она.

— Почему?

— Потому, что ничего хорошего из этого не выйдет. Вы должны заняться чем-то настоящим, или вас ждет… — она бросила на юношу уничтожающий взгляд, — вот это.

— Грешен, я тоже люблю поэзию, — ответил я, — и не вижу в этом ничего дурного. Правда, что касается современной, то дальше Элиота я не рискую идти. Не понимаю, почему вы решили отчитывать меня тоном добродетельной матроны, каковой вы, надеюсь, не являетесь?

— Меня это просто возмущает. — Должно быть, она имела в виду не только внешний вид злополучного любителя поэзии. Она буквально впилась в меня пристальным и напряженным взглядом, будто уже видела зримые признаки ненавистного ей перевоплощения. Как и Чармиан, она навязывала мне свою опеку. — У вас просто нет ни малейшего желания взяться… Конечно, вы считаете, что это не мое дело, да?

— Я ничего не считаю. Я просто еще не знаю, что вы хотите сказать.

— Я хочу сказать… Вы, разумеется, сочтете это вздором, но вам следует уйти от Крендалла и заняться настоящим делом. Вы не можете там вечно оставаться.

— Могу, если захочу. Это моя работа, и мне повезло, что я могу заниматься тем, что мне по душе.

— Вернее, не заниматься, ничем?

— Допустим, что так.

— Значит, вы не собираетесь ничего менять?

Она действительно была раздражена больше, чем сама того хотела. Если, бы не этот слишком яркий свет в кафе, возможно, ей удалось бы сдержать себя, но слепящие, как юпитеры, лампы делали нас похожими на боксеров на ринге, и нам ничего не оставалось, как сбросить халаты и поприветствовать толпу.

— Не знаю. Я об этом пока не думал.

— Но вы должны! Неужели вы совершенно лишены честолюбия?

— Почти. По крайней мере, сейчас.

— А знакомо ли оно вам вообще?

— Я всегда был слишком занят, чтобы задумываться над этим.

— Чем вы были заняты?

— Не рычите на меня. Я написал пять книг. Они имели известный успех, у меня есть какое-то имя.

— Почему, — уже перестав сдерживаться, торжествующе воскликнула Элен, — почему же какое-то?

— Потому что я неудачно начал, у меня нет университетского образования, я мало путешествовал и всем, что знаю, я обязан только самому себе. Но главное, я начал с любительской книжонки, где сделал три фактические ошибки и два неверных вывода. Этого мне по сей день не могут простить.

— Однако ваших знаний вполне достаточно, чтобы заняться чем-нибудь серьезным, не так ли?

— Перестаньте понукать меня. Когда я сочту нужным, я займусь поисками чего-нибудь другого, а возможно, не сделаю этого никогда.

— Вы просто-напросто малодушны, — категорически заключила Элен. — Мне все равно, что вы обо мне подумаете, но говорю вам: вы безвольный человек. Вы плыли по течению вслед за Хеленой, теперь готовы плыть за Чармиан.

— Что значит «плыть за Чармиан», объясните, пожалуйста?

— Вы так заняты ее делами, что у вас не хватает времени подумать о себе. Вы ничего не хотите делать для себя, потому что целиком поглощены трагедией Чармиан. Это служит для вас оправданием. Я убедилась в этом.

Я подозвал официанта и расплатился с ним.

— Вы обиделись? — спросила Элен.

— Нет.

Она улыбнулась. Лицо ее тут же стало нежным и добрым. Она, казалось, успокоилась и вздохнула с облегчением, как актриса, удачно сыгравшая роль и готовая снова стать сама собой.

— Да, я вас обидела. Либо надоела вам. В таком случае — простите. Единственное, что меня огорчает, это сознание, что, скажи я вам это другими словами, вы бы выслушали меня и не рассердились. Во всем виноват мой проклятый язык!

— О да, язык змеи, — сказал я. — Не язык, а жало. Пойдемте, уже поздно.

Кто-то вошел и с порога окликнул Элен. Она радостно вскочила со стула.

— Чарльз! Идите к нам! А мы уже собрались уходить. Клод, познакомьтесь — Чарльз Эйрли. А это Клод Пикеринг.

Чарльз Эйрли был очень высокого роста, тучный, в помятом костюме. У него была крупная круглая голова, квадратное добродушное лицо, седеющие белокурые в крутых завитках волосы. Маленькие глазки необыкновенно яркой голубизны смотрели пытливо и внимательно. Взгляд их быстро перебежал с Элен на меня, а потом снова остановился на Элен, и их блеск угас. На вид Эйрли было лет сорок восемь.

— Куда вы? — спросила его Элен. — Домой?

— Куда же еще? Я устал и в скверном настроении. Можно мне сесть за ваш столик? Вы действительно собрались уходить? Подождите. Мне необходимо общество разумных, уравновешенных людей, чтобы избавиться от отвратительного осадка. Элен, Клод!..

Его непосредственность подкупала. Он запросто назвал меня по имени, словно собственных догадок относительно меня было вполне достаточно для более близкого знакомства.

— Вы позволите называть вас по имени, как это делает Элен? Знаете, где я только что был?

— Нет. — В голосе Элен было искреннее любопытство.

— В театре. Не угадаете, что я видел. Я повел сестру и племянницу в театр. Делаю это регулярно раз в год. Сестре захотелось посмотреть «Волшебную луну». — Это была нашумевшая музыкальная комедия, несколько лет пользовавшаяся неизменным успехом у зрителя, потому что считалось, будто она дает ответы на вопросы, волнующие молодое поколение. — Вот где мы были. Думал получить удовольствие и больше всего огорчился, что не получил его. Вы, кажется, заказывали сандвичи с помидорами? Официант, мне сандвичей с помидорами, пожалуйста. А кофе у вас с натуральным молоком или с порошковым? Если с порошковым, тогда, пожалуйста, черный.

— О Чарльз, — с упреком произнесла Элен. — Как могли вы подумать, что пьеса вам понравится?

— А почему бы нет? Ведь многим она все же нравится. Моей сестре, например. Племянница, правда, была возмущена. Ей тринадцать лет, и она мечтает посмотреть Шона О’Кейси. Ужасная интеллектуалка, вроде вас, моя дорогая.

— Я совсем не интеллектуалка, — запротестовала Элен, словно он сказал что-то обидное. — Отнюдь нет, — добавила она. — Чтобы быть ею, у меня нет времени.

— Похоже, что вы жалеете об этом! — ехидно воскликнул Эйрли. — Знаете, Клод, она ужасно переживает, что стала государственным чиновником, а не профессиональным мыслителем.

— Мне все равно приходится профессионально мыслить… за вас, — проворчала Элен; подшучивания Эйрли явно импонировали ей.

— Что верно, то верно. — Эйрли вдруг оставил покровительственно-насмешливый тон, и, когда он внимательно и спокойно посмотрел на Элен, я понял, почему он так нравится женщинам. — Как дела дома, Элен?

— Как всегда.

— Стивен опять чем-нибудь болен?

— О нет. По крайней мере сейчас.

— Не принимайте это близко к сердцу, дорогая.

— Меня беспокоит только одно, ведь он может в любую минуту по-настоящему заболеть, а я ему не поверю.

— Я уверен, что, когда он заболеет всерьез, вы сумеете разобраться, — ласково сказал Эйрли. — Почувствуете сразу, потому что любите его. Вы не должны позволять Элен так беспокоиться об отце, Клод, — обратился он ко мне, словно само собой было ясно, что это входит в мои обязанности. — Она просто изводит себя, это никуда не годится.

Я пока еще не сознавал, насколько серьезно беспокойство Элен об отце.

— Если Элен не в духе, — продолжал Эйрли, и в глазах у него запрыгали бесенята, — так и знайте — ее папаше опять взбрело в голову, что он серьезно болен. А когда Элен не в духе, вывести ее из этого состояния столь же трудно, как убедить ее родителя, что он совершенно здоров, и тогда, ох, как худо приходится тому, кто попадется ей под руку! — Он допил свой кофе и взглянул на белый циферблат стенных часов, на котором из-за слепящего света едва различалась стрелки и цифры. — Я вас, должно быть, задерживаю?

— Нет, Чарльз, — ласково сказала Элен. — Разумеется, нет. Мы так рады, что встретили вас.

— Клод, — произнес Эйрли и внезапно умолк. — Вам нравится ваше имя?

— Нет. Это фантазия моей матушки, но мне как-то не пришло в голову сменить его. Мое имя — одно из самых нелепых английских имен.

— Тогда считайте, что это французское имя. Как французское оно вполне приемлемо. Кстати, это мое второе имя. Вот почему я и спросил вас. Кого из великих людей так звали? Клод Дюваль, Клод Желе, Клод Дебюсси, Клод Моне — все они были французы, ни одного англичанина. Почему это некоторые имена кажутся нам странными, даже нелепыми? Не понимаю. Моего брата звали Уилфред, но мы иначе как Джорджем его не величали. Теперь он уже официально носит имя Джордж, и никто не может запретить ему это.

— Когда человек тебе приятен, как-то безоговорочно принимаешь и его имя, — заметила Элен. — Имя связано с человеком, оно неотделимо от него. — Она улыбнулась мне. — Ваше имя по крайней мере оригинально, а вот мое всего лишь производное от Хелен, Хелены, Эллен, Эллы, Элеоноры и так далее. Это ведь все варианты одного и того же имени.

Ее слова почему-то вызвали у меня смутное беспокойство. Причину его я понял позднее.

Наконец Эйрли поднялся. Мы проводили его до Кембридж-серкус, там он сел в такси. Элен и я вдруг опять вспомнили о нашей ссоре и до Пиккадилли шли в полном молчании, а затем церемонно распрощались.

Воспоминание об этой ссоре в кафе заставило меня вспомнить и замечание Элен относительно ее имени, и я вдруг понял, что так обеспокоило меня тогда. Неужели ее имя привлекло меня к ней? Неужели в женщинах я по-прежнему ищу не только сходства с Сесиль, но еще и сходство с Хеленой? Мне вдруг показалось, что, несмотря на явное различие, между Элен и Хеленой все же есть что-то общее. Обе хотели устанавливать законы, повелевать, руководить. Хелена шла напролом, требовала и угрожала, словно к дубинке, прибегала к ранящей насмешке и неизменно добивалась своего. Элен добивалась власти надо мной скорее своим подчеркнутым молчанием или внезапными резкими и беспощадными атаками.

Небо над Пиккадилли казалось отяжелевшим от звезд, которые напоминали искрящиеся островки на темно-зеленой водной глади. Я думал о путешествиях и открытиях, о кораблях, плывущих мимо неизвестных атоллов, о новых землях, встающих белыми миражами над туманными горизонтами, приветствиях или угрозах на незнакомом языке, встречающих путешественников, и о голосах, поющих непонятные, но прекрасные песни.

Свобода остается иллюзией для тех, кто никогда ее не знал. Если с детства вас приучали к «ответственности», к тому, что домой следует возвращаться не позднее половины десятого, уезжая на каникулы, немедленно посылать домой открытку с извещением о благополучном прибытии, сообщать за завтраком, от кого вы получили письмо, на память знать номер своего страхового полиса, разрешения на пользование радиоприемником и библиотечного абонемента, если все эти вещи — неотъемлемая часть вашего ежедневного существования, тогда вы не знаете, что такое свобода. В силу той или иной случайности мы можем оказаться относительно свободными людьми, вольными ехать или идти, куда нам вздумается, без предупреждения оставить свой дом и так же неожиданно в него вернуться. Мы можем сесть на корабль и уплыть туда, где никто нас не знает и мы не знаем никого. Но, разбив старые цепи, мы уже через неделю начинаем ковать новые. Мы придумаем для себя миллион обязанностей, завяжем уйму новых связей, стремительно воздвигая стены новой тюрьмы, потому что нам так не хватает старой.