— Нет, — сказал Эван, посмотрев на нее в упор своими голубыми глазами. — Лаванда не уборщица. Он один из лучших механиков в этом квартале, и я не знаю, что бы я без него делал.

— Ну, тогда Морис, — не сдавалась Чармиан.

— Он моет, хотя этого и не видно. Здесь осталось столько грязи после войны, да и кого в этом грязном мире беспокоит грязь? Главное, что теперь это все мое. Я сам себе хозяин.

— У тебя и гараж есть поблизости? — спросил я.

— Пока всего лишь сарай. Однако далековато. — Он стряхнул толстый слой пепла с сигареты прямо на пол. — Теперь дел у меня побольше, чем у тебя, старина, — шутливо заметил он, обращаясь ко мне. — Или мне так кажется?

— Нет, я думаю, что ты теперь по-настоящему занят.

— У тебя на сегодня есть еще какие-нибудь дела? — спросила Чармиан. — Может, передашь их Лаванде и Морису, и мы захватим тебя с собой?

Эван отрицательно покачал головой.

— Я жду клиента к четырем часам. Я не могу уйти.

У входа остановился невзрачный «остин». Из него вышла высокая, нарядно одетая девушка с длинными растрепанными, как у цыганки, волосами; она с независимым видом вошла в магазин, держа под мышкой щенка. Эван соскочил с прилавка. Девушка радостно устремилась к нему.

— Эван! Есть новости?

Эван еле заметным кивком указал на нас. Она повернулась и, увидев нас, растерялась от неожиданности.

Эван представил ее.

— Мисс Хардресс.

— Здравствуйте, как поживаете? — пролепетала она.

— Здравствуйте, — ответили мы с Чармиан нестройным дуэтом.

— Сюзан — моя клиентка, — пояснил Эван, — она племянница Рэя Паркера. Мы пытаемся подобрать ей что-нибудь поприличнее. Но боюсь, что это почти безнадежно.

— Нет, не может быть! — Мисс Хардресс, придя к заключению, что мы особого интереса для нее не представляем, очевидно, решила нас попросту игнорировать. — Вы ведь были почти уверены, Эван, помните?

— А теперь все изменилось. Я позвоню вам завтра.

— Ах черт, вот досада! — Девушка сделала движение, словно собиралась уйти.

Чармиан, не глядя на нее, сказала:

— Эван, мы, пожалуй, пойдем. У тебя дела, а нам хочется где-нибудь еще выпить чаю. До вечера.

— Пока, детка, — промолвил Эван с явным облегчением.

Появился Лаванда и, увидев, что мы уходим, церемонно пожал нам руки, как бы утверждая свой особый статус в магазине Эвана. Мисс Хардресс тут же села на стул, который освободила Чармиан.

Когда мы с Чармиан шли к машине, она, не глядя на меня, тихо сказала:

— Даже здесь он их находит. Ну что за… — она явно подыскивала слова, которые произнесла бы в этом случае Хелена, — …что за блудливый кот!

— Надеюсь, ты довольна визитом?

— Радоваться нечему. Именно этого я и боялась.

— Чего?

— Подозрительной неизвестности. Какие дела может вести Эван в такой дыре и с такими помощниками, как этот его… Лаванда? О господи, что за фамилия! Он просто ужасен! А Эван перед ним лебезит. Что они затевают?

— Не знаю. Меня это мало интересует. Говорил я тебе, что не надо было ехать.

— А та Сюзан? Кто она? Нет, все это очень и очень странно.

— Ей-богу, нет ничего странного в том, что Эван увивается за женщинами. Пора бы к этому привыкнуть.

— Разумеется, если это его очередная любовница, в этом нет ничего странного. Но она его клиентка!..

— Ну и что здесь такого?

— Не представляю, какие у него вообще могут быть клиенты.

Мы ехали по пустынной улице, оставив далеко позади похожий на дурной сон «Автомобильный салон «Марта».

— Неужели ты намерена ломать себе голову над этим? — спросил я Чармиан.

— Ты имеешь в виду Сюзан? Конечно, нет. Я привыкла, и к тому же мне теперь безразлично.

— Нет, я имею в виду магазин. Право, не стоит. Это бесполезно.

— Нет, я не буду ни терзаться, ни ломать себе голову. У меня было только одно желание — выяснить. Это все, что мне было нужно. Теперь, когда я знаю о «салоне», Лаванде и Морисе, они меня больше не интересуют.

Мы поговорили еще о чем-то, пока не въехали в кварталы Вест-Энда.

— Я увижу тебя до отъезда? — спросила Чармиан.

— Не думаю.

— Ты надолго?

— На месяц, не больше.

— А что говорит Элен? — спросила Чармиан.

— Уверен, что ей все равно.

— А я уверена, что нет, — загадочно произнесла Чармиан. — Даже наверняка знаю, что нет. Смотри, будь осторожен. Слышишь?

— Ты о чем?

— Не испытывай ее терпения. Оно может кончиться, и совсем неожиданно для тебя. Я буду в отчаянии, если это случится. Мне хочется, чтобы вы были вместе.

Чармиан довезла меня до моей новой квартиры у вокзала Виктории, но зайти отказалась. Сняв руки с руля и уронив их на колени, она вопросительно посмотрела на меня.

— Ну так как же?

— Что «как же»? — спросил я настороженно.

— Ты хочешь, чтобы вы с Элен были вместе?

В ее взгляде было столько нежности и дружелюбия, что я не смог ей солгать.

— Да, хочу.

Она легонько коснулась губами моей щеки.

— Ты не представляешь, как я рада!

— Только нельзя спешить. Мне следует прежде решить, как быть с Крендаллом. Если я уйду от него, надо немедленно искать новую работу.

— Для тебя не менее важно не упустить время, Клод, — многозначительно сказала Чармиан и снова поцеловала меня. — Ну, пока. Желаю приятной поездки. Привези мне нейлоновые чулки и обязательно напиши.

— Напишу. Не думай ни о чем, слышишь?

— У меня на это просто не будет времени. Я отказываю прислуге и теперь сама буду заниматься Лорой. Она единственная моя радость, и я хочу наслаждаться каждой минутой.

Нагнувшись, Чармиан открыла дверцу машины и выпустила меня. Махнув мне на прощанье рукой, она уехала.


Я так боялся новых осложнений в моих отношениях с Элен, что за оставшиеся до отъезда четыре дня мы виделись всего один раз. И как назло в этот день у ее отца был очередной приступ ипохондрии и мнительности.

Мне стыдно вспомнить, как я вел себя тогда, стыдно за свое малодушие и нерешительность, стремление обходить острые углы, за внезапные порывы и трусливые попытки тут же дать отбой. Тогда все представлялось изощренной игрой, в которой Элен с удовольствием принимает участие. Но, оглядываясь назад, я теперь понимаю, что вел себя не только бездушно по отношению к ней, но и просто глупо. Существует несколько стадий любви и увлечения. Бесспорно, я любил Элен. Но, выражаясь словами Стендаля, «кристаллизация» чувства еще не наступила. Но она была, как никогда, близка в момент расставания, когда из тысячи слов, которые можно было сказать друг другу, я смог произнести лишь ее имя, а она в ответ прошептала мое. Если бы отход поезда задержался хотя бы на минуту, мы бы поцеловались, как настоящие влюбленные. Но поезд тронулся точно в положенное время, разлучив нас, и между нами выросла преграда из вокзальных шумов и сутолоки, свиста пара и лязга буферов, и в этой какофонии звуков потонули, едва успев родиться, слова которым так и не суждено было быть произнесенными и услышанными.

Элен с категоричностью, напомнившей мне Харриет Чандлер, сказала, что придет проводить меня, но что-то помешало ей прийти вовремя. Помню острое чувство страха при мысли, что она не придет, сменившееся затем досадой и разочарованием, когда я увидел ее тонкую фигурку, торопливо пробирающуюся сквозь толпу на перроне, ее бледное, поднятое кверху лицо и сияющие глаза. Я окликнул ее, и Элен увидела меня. Я спустился на перрон, мы говорили, не помню даже о чем. Должно быть, она объясняла причину своего опоздания или рассказывала об очередной выходке отца — это не имеет теперь значения. Мы говорили, почти не слушая друг друга.

Раздался свисток. Мы, как-то неловко столкнувшись, на мгновение прильнули друг к другу, испуганные и смущенные. Я поцеловал ее в щеку, она меня куда-то в подбородок. Я вскочил на подножку уже тронувшегося вагона. Меня вдруг охватило страстное желание остаться, никуда не уезжать, быть с нею, без разлук и расставаний. Где-то были те единственно нужные слова, которые следовало бы сейчас сказать, но я не нашел их, я смог лишь произнести ее имя и в ответ услышал свое. Чьи-то фигуры и машущие руки заслонили ее от меня, а потом клубы паровозного дыма скрыли и вокзальный перрон, и Элен. Мне не оставалось ничего другого, как войти в купе, сесть на свое место и уткнуться в утреннюю газету.

Я впервые пересекал Атлантику и поэтому ступал по палубе лайнера с робостью и волнением новичка, впервые попавшего в школу. Утро было на редкость хорошее, море чернильно-синее, а небо — ярчайшей чистой голубизны. Крылья чаек отливали на солнце золотом, а их силуэты напоминали геральдические лилии. Я старался наслаждаться чувством абсолютной свободы, смаковать ее, как доброе вино. Эти мгновенья больше не повторятся, твердил я себе, вдруг охваченный беспокойством, что по-настоящему не смогу оценить их, и радостное сознание свободы незаметно растворилось в этом тревожном чувстве. Мне казалось, что самое главное сейчас, чтобы не испортилась погода, чтобы чистым оставался горизонт, и я со страхом смотрел на густую синеву моря, боясь, что оно вот-вот станет черным.

Облокотившись о перила, я смотрел на стеклянные горы, разлетающиеся вдребезги под носом парохода, и бурлящую белую пену. Голова кружилась, то ли от острой радости, то ли от тоски, и я вдруг ощутил свое полное одиночество. Я отошел от перил и медленно зашагал по палубе, поглощенный незнакомыми мне чувствами, и, разумеется, не заметил бы Хэтти Чандлер, если бы она не преградила мне путь, одновременно обрадованная и удивленная, необычайно эффектная и довольная тем, что может предстать передо мною именно в таком виде.

— Хэлло! — воскликнула она, щурясь от яркого солнца, отчего от ее ресниц во все стороны побежали золотистые лучики. — Вот так сюрприз!..

На ней было какое-то сверкающее, словно из золота, платье и ярко-красное широкое пальто. На светло-каштановых волосах была высокая алая шапочка, а вокруг шеи в несколько рядов — нитка прозрачного круглого янтаря. Она была похожа на флорентийского пажа, юношу-епископа или на рекламу сигарет «Лаки страйк». Она протянула мне обе руки не столько в искреннем порыве, сколько стремясь подольше удержать меня на расстоянии, чтобы я мог как следует налюбоваться ею.

— Значит, вы были в Англии и не потрудились даже известить меня об этом? — обрадованно воскликнул я.

Отпустив мои руки, она пошла рядом.

— Да. Я весь этот месяц провела в Лондоне.

— Почему же вы не позвонили?

— О, — сказала она, глядя себе под ноги, — я решила не делать этого. — Она взглянула на меня с видом деревенской простушки, веселой и озорной. — Вы не очень вдохновили меня в прошлый раз.

— Я ответил на ваше письмо.

— Да, но что это был за ответ! Никаких намеков, даже приглашения на вальс. Вы действительно сухарь, Клод! Крен предупреждал меня.

— Следовательно, вы и Крендаллу запретили говорить мне, что вы в Англии?

— О нет, я этого не делала. Крен и сам не знал. — Она внезапно посерьезнела. — Видите ли, я бываю здесь раза три в год. Во всяком случае, бывала до войны. Одной встречи в год с Креном вполне достаточно для выполнения родственного долга. Совсем незачем видеться с ним каждый раз, когда я приезжаю сюда, не так ли? Где вы будете жить в США? В Нью-Йорке?

— Да. Я получил приглашение от некой миссис Румер, клиентки Крендалла. Она коллекционирует картины английских художников, и мы надеемся ей кое-что предложить.

— Вирджиния Румер? Неужели! Ну, мой милый Клод, боюсь, что вас ждет разочарование. Она ужасно глупа, довольно практична и себе на уме. Может наобещать и ничего не купить. Я ее знаю. Если вам станет невмоготу, приезжайте ко мне. Я предоставлю вам кров, к тому же это будет выглядеть вполне благопристойно, так как со мной сейчас живет моя сестра. Она намного старше меня, ужасно эксцентрична, но добрейшая душа.

Харриет болтала без умолку, доверительно и откровенно — легкая, быстрая, несущая бодрость, как свежий морской ветерок. За ленчем она перезнакомила меня с добрым десятком людей — казалось, на пароходе не было человека, которого она не знала бы или о котором не была бы наслышана.

— Он впервые пересекает океан, — рассказывала она всем, — а это значит, что меня ожидает малоприятная перспектива мерзнуть на рассвете на палубе и показывать ему Манхэттен при восходе солнца. Придется, ничего не поделаешь. Но, клянусь, это уже в последний раз! Больше никто и ничто не заставит меня сделать это.

Без всякого сожаления я расстался со своей свободой. Я знал, что так будет. О какой свободе могла идти речь, если рядом была Харриет Чандлер, заставлявшая каждый пустяк сверкать огнями фейерверка. Огненное колесо, золотой дождь, причудливые снопы искр, хвостатые кометы — все должно было искриться, вспыхивать и вертеться, слепя глаза. Харриет была прелестна и утомительна. Когда она попрощалась со мной на нью-йоркском причале, я почувствовал огромное облегчение. Однако не прошло и суток в доме миссис Румер, как я уже звонил Харриет и приглашал ее пообедать со мной.