Глава четвертая

Суждения Харриет, как я быстро убедился, были неглубоки и случайны. Она часто ошибалась, ибо имела привычку судить обо всем по первому впечатлению, а потом не хотела менять своего мнения, даже если на то были все основания.

Вирджинию Румер отнюдь нельзя было назвать глупой или даже недалекой. Но поскольку ее юмор был несколько грубоват, Хэтти, не задумываясь, отнесла ее к разряду людей, способных нагонять тоску. Миссис Румер было за пятьдесят; это была высокая, полная и удивительно красивая женщина, сумевшая в свои годы сохранить непосредственность школьницы, чем она чуть-чуть кокетничала. Non sequitur было ее обычной уловкой. Намеренно сказав какую-нибудь глупость, она ждала, пока ее собеседники вдоволь насладятся ею, а потом, принимая невинный и несколько пристыженный вид, словно просила быть к ней снисходительными. Ее многочисленное семейство, состоявшее из мужа и взрослых детей, любило ее именно за эти невинные проказы, а она рада была доставить им удовольствие. Однако со мной Вирджиния Румер держалась искренне и просто. Она была практичной и деловой женщиной и постаралась познакомить меня со всеми, кто мог быть мне полезен. Она неплохо разбиралась в американской и французской живописи первой половины XIX века, но почти ничего не знала об английских художниках этого периода. Ее очень интересовали работы Виктора Пасмора и Айвона Хитченса, и она попросила меня приобрести для нее небольшое полотно Мойнигана, которое ей довелось несколько лет назад увидеть в Национальной галерее на выставке художников военных лет.

Она не разделяла моего интереса к работам современных американских живописцев, и ей совсем не нравился Бен Шаан, хотя она согласилась, что композиция картины «Прелестная доярка» очень удачна и передает лирическое настроение художника.

В политике она придерживалась либеральных взглядов, храбро выступала в защиту воззрений своих друзей и согласилась со мной, что военный психоз в Америке принял устрашающие размеры.

— Объясните мне, — спросил я как-то ее, — откуда у вас, американцев, этот ужасный комплекс вины? — Сказав это, я почему-то вспомнил смущенно улыбающегося Джонни Филда.

— А разве мы действительно в чем-то виноваты? — Лицо «школьницы» посерьезнело, и лоб прорезала морщинка. — Ага, понимаю! Вы имеете в виду атомную бомбу. Но вы виноваты в этом не меньше, чем мы. Правда, сброшена она была нашими руками, и это главное. Но чувство вины может мучить и за то, что пока не содеяно.

Я попросил ее объяснить, что она хотела сказать, но она промолчала, лишь пожав плечами и беспомощно разведя руками. Очевидно, ей самой многое еще было непонятно.

— Мне кажется, что мы с вами почему-то избегаем быть до конца откровенными, — сказал я. — А возможно, следовало бы…

На губах ее мелькнула загадочная улыбка.

— Что ж, давайте попробуем.

— Неужели вы действительно верите, что русские начнут новую войну?

— У нас в Штатах многие так думают.

— А вы сами?

— Нет. Не понимаю, зачем русским война. Однако многие американцы панически боятся, что Россия начнет первой и поэтому готовы хоть сейчас нажать кнопку, лишь бы опередить их и использовать все преимущества такого приоритета.

— Значит, молниеносная война? Но она не будет такой, какой вы ее себе представляете. Война — это всегда оккупация чужой земли, даже если есть атомная бомба. А оккупация — это вооруженные солдаты.

— Нет, война теперь будет другой. — Она подняла голову и пристально посмотрела на меня. — А вы в Англии, разве вы не испытываете страха, не ждете новой войны, не говорите о ней? — Она улыбнулась. — Вот так, собравшись вдвоем, втроем?

— Нет, — сказал я и добавил: — По крайней мере сейчас. Может быть, это будет позднее. Но пока — нет.

— А почему? Впрочем, я и сама могу ответить на этот вопрос.

— Здесь может быть два ответа, — сказал я. — Во-первых, простой англичанин слишком озабочен. Я хочу сказать, у него слишком много сейчас своих личных послевоенных забот, обусловленных карточной системой и всяческими нехватками. Каждый стремится прежде всего определить, что ждет его самого в будущем. Ну и, во-вторых, англичанин видит вокруг себя разрушения, причиненные последней войной, он видит их везде — вдоль железнодорожного полотна, когда едет поездом на работу, на городских перекрестках из окон автобуса. Вот пустырь там, где когда-то стоял знакомый кабачок, а на пустыре играют дети. Он думает: сколько еще понадобится лет, чтобы расчистить руины. Рядовой англичанин не готов к новым разрушениям, несмотря на военную истерию, которую время от времени раздувают газеты. А потом, англичанин не представляет себе Россию в качестве врага.

— А мы живем в атмосфере вечного страха, — заметила миссис Румер. — Как хорошо, что у вас этого нет. Хотела бы я знать, кто из нас прав. И тем не менее объясните, почему вы считаете, что у американцев комплекс вины?

Однако в эту минуту в комнату вошел Делмар, муж миссис Румер. Она мгновенно преобразилась, серьезность и скрытая тревога сменились милой суетливостью и простодушной беззаботностью.

— О Дел, мы с Клодом только что говорили о психологии американцев и англичан, и представляешь; он вполне серьезно отнесся к моим высказываниям. Теперь и ты не должен над ними смеяться.

— А разве я смеялся, дорогая? — ласково возразил Делмар и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. — Ты сама знаешь, что этого никогда не было.

— Еще бы! — воскликнула она, чуть подпрыгнув в кресле. — Ведь я не менее серьезный человек, чем вы. Может быть, даже серьезней вас всех.

— Не сомневаюсь.

— И я тоже, — радостно воскликнула она, и супруги обменялись взглядом, который красноречиво говорил об их искренней привязанности. Я почувствовал себя лишним.

Мне нравился Нью-Йорк, его яркие огни и резкие тени, его неожиданные контрасты: небоскребы — и рядом одноэтажные дома. Мне нравился даже шум этого города. Я виделся с Хэтти Чандлер каждый день, отдавая ей больше времени, чем имел на то право. Я слишком много ел и слишком много пил. Все мне казалось интересным, увлекательным и каким-то почти нереальным.

Прошло около двух недель со времени моего приезда в Нью-Йорк, когда я наконец получил весточку от Элен. Это было ее первое письмо. Если бы я знал, как знаю теперь, что не в характере Элен писать нежные письма, я бы отнесся к нему иначе. Но короткие, лаконичные фразы об отце, Филдах, Эйрли (особенно о нем!) подействовали, как холодный душ. Письмо начиналось словами «Дорогой Клод» и заканчивалось — «Ваша Элен». Листок почтовой бумаги, аккуратно исписанный с двух сторон мелким бисерным почерком.

Лишь получив это письмо, я понял, как мне не хватает Элен, как, сам того не сознавая, я с каждой почтой ждал ее письма. Я был горько разочарован, разочарован настолько, что разорвал письмо и бросил его в корзинку. В этот вечер я отправился с Хэтти в Гринвич-Виллидж, где познакомился еще с какими-то ее друзьями; мы много пили и лишь под утро уехали оттуда, оба почти уверенные, что влюблены друг в друга.

Я проспал до одиннадцати утра. Когда я проснулся, события прошлого вечера предстали передо мной в своем истинном свете. Однако под влиянием горького разочарования в Элен, которая, я был теперь уверен, в сущности, совершенно не любила меня, я убеждал себя, что мне следует жениться на Хэтти. Наша совместная жизнь будет сплошным праздником, и мне все обязательно понравится, как только я немного привыкну. В весьма приподнятом настроении от почти принятого решения я отправился разыскивать миссис Румер. Я нашел ее в кабинете мужа, где она, вооружившись метелочкой, с решительным видом смахивала пыль с книг.

— Муж терпеть не может, когда трогают его книги, — объяснила она, — но по углам уже завелась паутина, я даже видела паука. Вы завтракали?

Я отказался от завтрака. Она внимательно посмотрела на меня.

— Я в вашем распоряжении, мой друг.

И тогда я разразился длиннейшим монологом, основной целью которого, казалось, было как можно чаще произносить имя Хэтти Чандлер. Миссис Румер молча выслушала меня, а затем, положив метелочку на книжную полку, села на диван.

— Послушайте, Клод, — сказала она. — Мне кажется, вы очень хороший человек. Нет, не кажется, я уверена, что это в самом деле так. Я знаю, что вы не обидитесь, если я буду с вами откровенна. Вы не подумаете: что нужно этой старой дуре, зачем она сует нос в чужие дела?

— Нет, не подумаю.

— Вы задумали жениться на Хэтти, мой друг?

Я смутился, не зная, что ответить, а потом сказал:

— Признаюсь, я подумываю об этом. Правда, не знаю, как она отнесется к этому.

— О, можете не сомневаться, она спит и видит это. Я очень хорошо знаю Хэтти Чандлер и знаю, что бывает, когда она одержима какой-либо идеей. Я знала ее еще девочкой и поэтому смело могу сказать вам: вы не должны этого делать. Вы совершили бы непоправимую ошибку.

Я почувствовал неловкость. Я совсем не собирался обсуждать этот вопрос с нею и меньше всего нуждался в ее советах, бередящих и без того неспокойную совесть.

— Вы, возможно, подумаете, — продолжала миссис Румер, — что я говорю это по злобе или из личной неприязни к ней. В любом другом случае, это было бы справедливо, но только не в этом, Клод, потому что вы мне по-настоящему нравитесь, вы нравитесь всей моей семье, и с моей стороны было бы просто непорядочно не предупредить вас из ложных опасений, что вы не так меня поймете. — Она умолкла. — Хэтти вам не пара, Клод.

В комнату вошла горничная. В руках у нее была ваза с мелкими ирисами, белыми, упругими, с бархатной желтой сердцевиной. Она поставила их так, чтобы на них падали лучи солнца и, полюбовавшись с минуту, вышла.

— Вот так каждое утро, — заметила миссис Румер. Она приносит их, а он выставляет обратно. Он любит цветы, но стыдится признаться в этом. Считает, что мужчине это не к лицу.

— А почему Хэтти мне не пара?

— Потому что она человек, неспособный успокоиться на чем-либо одном. Всегда она была такой, еще с детства. Даже выйдя замуж, она не захотела утихомириться и через две недели ей опостылел собственный дом. Это и привело к размолвкам с ее первым мужем. А ведь вам хочется чего-то прочного, Клод, и постоянного — дома, работы, налаженной жизни. Разве не так?

— Хэтти постепенно привыкла бы к этому тоже.

— О нет, только не Хэтти. Значит, вы меня не поняли, когда я сказала, что она не довольствуется тем, что имеет. Хэтти все время чего-то хочет, но и сама не знает чего. Одно время ей показалось, что она нашла то, что ей нужно — это был мой муж, Дел.

На лице миссис Румер появилось недоброе выражение. И хотя я теперь знал, что ею движет отнюдь не одно лишь великодушие и доброжелательность ко мне, я по-прежнему испытывал к ней уважение и симпатию. Я знал, как нелегко ей далось это признание.

— Они встречались. Я чуть не сошла с ума тогда. И не потому, что Дел меня предал. Я умирала от унижения, мне казалось, что я стала всеобщим посмешищем. Я никому не смела рассказать об этом и придумывала всяческие небылицы, объясняя, почему Дела не бывает дома. Я оттягивала как могла, страшную минуту объяснения. И хорошо делала, что оттягивала. Через три недели Дел наскучил Хэтти, и она отправила его домой. Через три недели! Она не может успокоиться на чем-нибудь одном. Ей всегда кажется, что где-то существует лучшее и, не дай бог, она его упустит.

— И после всего этого вы по-прежнему с нею дружны?

— А почему бы и нет? Ведь предполагается, что я ничего не знаю. Дел сделал вид, будто уезжал по делам на Юг. Если бы я намекнула Хэтти, что мне все известно, она настояла бы на объяснении, устроила бы сцену, а это именно то, чего я не могла себе позволить. Кроме того, опасность уже миновала. Делмар сейчас просто не может слышать о ней. — Она легонько щелкнула ногтем по лепесткам ириса, словно наказывала провинившегося ребенка. — Боится ее, как чумы.

Она посмотрела на меня.

— Ну, что вы на это скажете?

— Простите, я очень сожалею…

— Вы влюблены в Хэтти? Потому что, если это так…

— Нет, — ответил я. — Не влюблен.

— В таком случае вы не очень меня презираете. — Она содрогнулась. — Поверьте, мне ужасно стыдно.

— Как могу я вас презирать! — Однако я презирал бы ее, если бы не слова Хэтти, сказанные на пароходе. Отнять у немолодой женщины мужа — это одно, но называть ее после этого скучной и дурой — это уже совсем другое. Во всем, и даже в таких вещах, должна быть элементарная порядочность.

— А теперь идите и скажите Ханне, чтобы напоила вас кофе. — Миссис Румер шумно выпроводила меня из кабинета. Теперь она будет горько сожалеть о своей откровенности. Ей хотелось поскорее остаться одной.