— Как его зовут?

— Коллард. Глубокий старик, ему наверняка больше восьмидесяти. Разбогател на торговле хлопком. Исколесил весь свет. Один из столпов нашей церкви.

— Вот не поверил бы. Я видел кое-что из его картин, — вмешался в разговор Хезерингтон. — Был у него несколько лет назад. Он показал мне свою галерею, а после обеда еще кое-что; эту коллекцию, надо думать, он не всем показывает. Мерзкий старикашка!

— Действительно, некоторые из его картин… — натянуто улыбнулся Росс и не закончил фразу.

— У него, кажется, есть полотна Сэмюеля Палмера? — спросил я.

— Да, есть.

— И очень редкий Констэбль?

— Кое-что из французов тоже, но главным образом он собрал работы английских мастеров. Съездите, посмотрите. Он с удовольствием покажет.

— Охотно.

— Хотите, я вам помогу?

Мы договорились, что он устроит мне встречу с коллекционером. Хезерингтон, которому порядком уже все это наскучило, бесцеремонно прервал нашу беседу и увел Росса.

— А что тебе известно о Колларде? — спросил я Крендалла.

— Я знаю о нем чуть побольше твоего, но не так уж много. Он скрытен и себе на уме. О его коллекции никто толком ничего не знает.

— Я думаю, мне надо съездить.

— Поезжай. И если он выжил из ума настолько, что вдруг вздумает сделать тебя своим наследником, ты, может, черт побери, раскошелишься и наконец вложишь хоть какие-нибудь гроши в мою галерею?

— Так я и сделаю, — сказал я. Крендалл чуть не ошалел от радости.

— Великий боже, что я слышу! Сколько же? Да разве можно вот так огорошивать, не подготовив, человека!

— Тысячу фунтов.

— Две, — сказал он с надеждой. — Мы могли бы открыть филиал.

— Нет, тысячу.

Он пожал плечами.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Когда же?

— На той неделе.

— А сам-то ты, надеюсь, останешься?

— Пока не знаю.

— Ну зачем же омрачать мою радость? — упрекнул он меня, но он был так доволен, что готов был примириться с моим отступничеством, лишь бы я вложил деньги в галерею.

Я позвонил Джейн Кроссмен в надежде, что она согласится позавтракать со мной. Они с Эдгаром совсем недавно отказались от прекрасной квартиры в Хэмпстеде и переселились в маленькую и неудобную на Маунт-стрит — ведь так важно иметь почтовый адрес Вест-Энда.

Это утро было идеальным для встречи с Джейн, такое же спокойное и золотистое, как сама Джейн. Чувства наши давно угасли — был короткий роман, недолговечный и романтический, — но я испытывал к ней нежность и доверие, какие были бы немыслимы прежде. Джейн была прелестной и ветреной женщиной, и вместе с тем это была необычайно добрая и отзывчивая натура. Помню, я подарил ей пластинку с песенкой Шарля Трене «J’ai connu de vous», которая кончалась словами:

Mais, quand l’on n’aime plus

Il y a la tendresse[12].

Но Джейн, разумеется, так ничего и не поняла. В сущности, она всегда видела то, что было на поверхности, что блестело и бросалось в глаза. Как-то она сказала мне:

— Ты знаешь, что для меня самая большая радость в жизни? Идти солнечным утром по Бонд-стрит, когда звонят колокола.

Джейн отнюдь нельзя было обвинить в том, что она глуха к несчастью ближних. Нет, вид чужого горя тревожил ее и нарушал ее душевный покой. Раз или два, непосредственно столкнувшись с неприглядными сторонами жизни (один раз — в туннеле метро во время бомбежки, второй раз — в дешевой клинике при одном из лондонских госпиталей, куда ее не без умысла направил скептически отнесшийся к ней врач), она искренне вознегодовала.

— Неужели большинство живет так? Разве нельзя что-то сделать? Я напишу в парламент или еще куда-нибудь. — И она действительно написала, но тут же забыла об этом.

В своих отношениях с людьми Джейн была такой же. Она выслушивала чужие горести, испытывая искреннюю жалость и желание помочь, но так же быстро все забывала. Но и это ее мимолетное сочувствие утешало, ибо было искренним. Я звонил ей в это утро не потому, что нуждался в сочувствии, а потому, что был счастлив и хотел поделиться этим счастьем с кем-нибудь, для кого это состояние было столь же привычным, как хронический недуг.

Однако Джейн не могла позавтракать со мной. Она собралась на неделю к золовке в деревню, а потом они с Эдгаром уезжают в Италию.

— Мне так жаль. Это было бы чудесно. Ты должен пригласить меня еще как-нибудь, слышишь? В начале сентября, хорошо?

Я пообещал.

— Как вы все? Как Чармиан?

— Так себе.

— А этот ее муженек, это чудовище? Я готова была отхлестать его по щекам в тот вечер, ей-богу. Но я все же справилась с ним, ты как считаешь? Я решила, что рука опытной женщины…

Мы еще какое-то время с наслаждением поносили Эвана.

— Ты по-прежнему встречаешься с твоей новой знакомой? Элен, как будто так? Ты даже не удосужился меня с ней познакомить, противный. Мне хочется понять, какой же тип женщин тебе нравится. Только, видимо, и она тебе наскучила.

— Почему?

— Ведь все уже кончено, не так ли?

Ничего не подозревая, я спросил, откуда она это взяла.

На другом конце провода вдруг воцарилось молчание. Затем послышался серьезный голос Джейн.

— О Клод, бедняжка!

— В чем дело?

— Я опять что-то сказала не так. Но ведь ты должен был знать!

— Знать, о чем?

— О том, что она помолвлена с Чарльзом Эйрли.

Волна отчаяния и страха захлестнула, почти сбила меня с ног. Я потерял дар речи и лишь с трудом наконец выдавил из себя:

— А, Эйрли…

— Ведь ты сам слышал об этом, да?

— Да, доходили слухи, — пролепетал я, стараясь взять себя в руки. — К этому, видимо, шло.

— Эдгар всего два дня назад сказал мне, что Эйрли женится на своей помощнице. Я его совсем не знаю. Эдгар с ним иногда видится, хотя тоже почти не знаком. Они в одном клубе или что-то в этом роде. Послушай, Клод, я сделала что-то ужасное, да?

— Разумеется, нет.

— Ты уверен? Иначе я буду мучиться весь день.

— Конечно же нет.

— Это не было для тебя неожиданностью, Клод, поклянись?

— Клянусь.

— Ну, вот и хорошо. — Джейн с облегчением вздохнула. — Я никогда не простила бы себе этого. — И она принялась рассказывать, какая несносная у нее свекровь. Мне казалось, она никогда не кончит.

Когда она наконец повесила трубку, я еще несколько минут неподвижно сидел у телефона, не слыша, что мне говорит Крендалл. Я испытывал отвратительное чувство ревности и беспредельное отчаяние от сознания позорного поражения.

Перед моим мысленным взором проносились сцены, одна отвратительней другой: Элен с Эйрли — они смеются надо мной; вот с оскорбительной жалостью они говорят обо мне, и она соглашается, что для меня так будет лучше, что это мне полезно для воспитания характера. Элен с ее серьезным взглядом на вещи и безапелляционными суждениями, добропорядочная Элен, собранная и безупречно владеющая собой, беспощадная в своем приговоре, как первые христиане: «Нет, Чарльз, он сам во всем виноват». Я был уверен, что ей известны все мои сокровенные мысли, все фантастические мечты, которые навевал ее образ.

— Что случилось? — спросил Крендалл, готовый выразить мне свое сочувствие. — Плохие новости?

Я заверил его, что все в порядке, и поспешил уйти. Я вдруг решил, что должен немедленно перевести на счет Крендалла обещанные деньги. Мне нужно было какое-то занятие, какое-то дело. Словно во сне я сел в автобус, идущий в Челси, зашел в банк и сделал необходимые распоряжения. Расписался, четко выводя каждую букву, словно совершал акт чрезвычайной важности.

Вторую половину дня я провел в запаснике, лихорадочно разбирая картины, удивляя и раздражая Крендалла непонятной жаждой деятельности. Найдя какую-то ошибку в конторской книге, я стал проверять все записи в надежде обнаружить еще что-нибудь. Когда мы закрыли наконец галерею, у меня еще оставалось свободных три часа до того, как я смогу явиться к Элен; я отправился в кино. Я смотрел фильм, где каждый кадр был, казалось, специально задуман, чтобы причинять мне страдания, — фильм был о любви, ревности, измене. Это, кажется, все, что я запомнил.

Без четверти восемь, почти больной от зловещих предчувствий, я позвонил в дверь квартиры Элен.

Она сразу же открыла, словно стояла за дверью, с минуту глядела на меня невидящими глазами и наконец сказала:

— Слава богу, это вы.

Она была бледна, расстроена, одежда и прическа в беспорядке. В руках она держала мокрую грелку, от которой шел пар.

— Что случилось?

Она даже не посторонилась, чтобы пропустить меня.

— Отец, разболелось ухо, — промолвила она. — Я думала, обыкновенная невралгия. Думала, как всегда, он преувеличивает. Когда я пришла домой в шесть, он уже мучился. Я не вызвала сразу врача, а теперь его нет дома — будет не раньше девяти. Он недавно в нашем квартале, его фамилия Ричардсон. Его нет даже в телефонной книге. Я прошу вас, сходите к нему. Попросите прийти немедленно. Приведите его, если сможете.

Она оставила меня в прихожей и ушла к Стивену.

— Вот новая грелка, милый… — услышал я ее голос, а затем стон Стивена и его болезненный крик.

Я поспешил выполнить просьбу Элен. Врача все еще не было дома, но его жена сказала, что ждет его с минуты на минуту, и обещала немедленно все передать. Я почти бегом вернулся в квартиру Элен.

Когда она увидела, что я один, она чуть не разрыдалась. Она была на грани истерики от страха и сознания собственной вины.

— Он сейчас придет, — успокаивал я ее, в душе моля бога, чтобы врач не задержался. — А пока чем я могу вам помочь?

Она провела меня в спальню отца. Он лежал, одетый, поверх одеяла, прижав к правому уху грелку. Взгляд был затуманен страхом и болью, его била лихорадочная дрожь.

Он ничего не сказал, только посмотрел на меня умоляющим взглядом, словно считал, что я могу ему помочь, но не был уверен, что я захочу это сделать.

Элен присела на край постели. Он протянул ей руку, и она сжала ее. Я нервничал, не зная, что делать. Я шагал по комнате, поминутно глядя в окно, прислушивался к шуму проезжавших машин и шагам прохожих. Вдруг Стивен глухо вскрикнул, приподнялся на кровати, продолжая прижимать к уху грелку, и на какую-то долю секунды застыл в неестественной, напряженной позе, в какой, казалось невозможно было долго оставаться.

Наконец он снова упал на подушки, видимо, приступ боли прошел. Элен склонилась над ним, поцеловала его в щеку, убрала со лба влажные от испарины волосы.

Мы ждали, но врач не приходил. Стивен еще несколько раз, так же странно дернувшись, приподнимался на постели, словно в ответ на новые приступы боли, а потом вдруг сдавленным голосом выкрикнул:

— Ну, еще, еще!.. — он подстегивал эту злую мучительницу боль, терзавшую его, а затем с громким: — А-а-ах! — рухнул на постель, выронив грелку.

— Ну вот, теперь легче, — наконец облегченно вздохнул он и закрыл глаза.

Испуганные, мы склонились над ним — по подушке тонким и длинным шнуром протянулся след крови и гноя.

Элен взглянула на меня и еле слышно сказала:

— Прорвался. Очевидно, нарыв. Слава богу.

Стивен лежал неподвижно, словно уснул; и только раз или два, скрипнув зубами, он судорожно сжал руку Элен.

— Теперь боль утихнет, — успокоила она его. — Теперь тебе станет лучше.

— Да, лучше, — послушно повторил Стивен. Элен поднялась.

— Хоть бы этот чертов доктор наконец пришел. Переменить наволочку или пусть все так останется?

— Я бы на вашем месте ничего не трогал до его прихода, — сказал я, а затем спросил Стивена: — Выпьете чего-нибудь горячего, приготовить вам?

Стивен глотнул слюну, словно проверял, сможет ли он пить, а затем слабо кивнул.

Я ушел в кухню поставить чайник, и тут наконец пришел доктор. Элен сама встретила его, я слышал, как закрылась за ними дверь спальни. Я приготовил чай и остался ждать в кухне. Через несколько минут вошла Элен простерилизовать термометр.

— Воспаление среднего уха, нарыв, — торопливо сообщила она. — Прорвался сам, слава богу, а то пришлось бы везти его в больницу. Ричардсон говорит, что возможно осложнение на железы, поэтому отец должен оставаться в постели. Вы поможете мне раздеть его, когда уйдет доктор? Чай готов? Я отнесу сама.

Ричардсон пробыл у Стивена около часа. Когда он ушел, мне кое-как удалось снять со Стивена одежду и натянуть на него пижаму. Элен наполнила кипятком грелку, дала отцу таблетку аспирина. Было уже десять вечера, когда она вошла в гостиную. Она так устала, что я тут же решил уйти.