— Нет, не уходите.

Она прилегла на тахту, закурила сигарету и закрыла глаза. Сейчас она выглядела совсем юной и казалась дурнушкой.

— Я знала, что когда-нибудь это случится, — сказала она удрученно. — Я знала, что он заболеет, а я не поверю. Ведь я могла бы предупредить все это.

— Он скоро поправится.

— Надеюсь. Хотя Ричардсону его состояние не очень нравится. Но самое ужасное то, — она невесело рассмеялась, — что у отца есть теперь возможность торжествовать. Он знает, что я потерпела поражение. Теперь мои слова ничего не будут для него значить.

Она потерла усталые глаза.

— Видите, какая я, — продолжала она. — Разве это не ужасно? Я злюсь, что оказалась неправа. Я не великодушна: не хочу доставить ему удовольствие упрекать меня.

— Не приписывайте себе пороков, которых у вас нет, — успокоил ее я. — Просто вы знаете, что теперь будет еще труднее, поскольку он вам не верит, и это очень обидно.

— Пожалуй, — ответила она со слабой улыбкой, — вы так разумно все объясняете. Спасибо. — Она молчала несколько минут — Ваша поездка в Америку была удачной?

— И да и нет.

— Вы мне потом все расскажете.

— Вы очень устали?

— Да, порядком, — согласилась она. Открыв глаза, она посмотрела на меня. — Устала.

— В таком случае я пойду.

Она поднялась, держась как-то неуверенно, но тут же взяла себя в руки.

— Вы выходите замуж за Эйрли, не так ли? — спросил я. Вопрос вырвался у меня совершенно непроизвольно, прежде чем я сообразил, что делаю.

Она уставилась на меня таким взглядом, каким смотрит учительница на непослушного и надоевшего ей своими проделками ученика.

— Нет, — сказала она. — Откуда вы это взяли? Откуда?

Меня охватило такое неистовое чувство радости и облегчения, что я потерял способность соображать и не сразу ответил на ее вопрос.

— Откуда? — снова повторила она.

— Мне сказали, он женится на своей помощнице.

— Он действительно женится, это так. Но не на своей помощнице, поверьте мне. — Она произнесла все это резко, словно охваченная чувством ревности. — Да, женится на девушке, с которой едва знаком, знает ее всего две недели. Она мне не нравится, и я ужасно зла на него. — Она попыталась засмеяться.

Обняв, я поцеловал ее в губы. Она стояла неподвижно, уронив руки вдоль тела.

— Элен, — промолвил я.

Она положила мне руки на плечи и отстранила меня.

— Не надо, прошу вас. Я слишком устала. Я ни о чем сейчас не могу думать. Мы скоро снова увидимся.

Она вышла из комнаты и придержала за собой дверь, словно приглашая меня следовать за нею. Она вся дрожала.

— Мы скоро увидимся, — повторила она, взявшись за дверную задвижку. — Спасибо вам за помощь. Голос ее звучал глухо. В глазах был испуг, они неестественно блестели.

— Спасибо, — справившись с собой, сухо сказала она и выпроводила меня за дверь.

— Я позвоню вам, — поторопился сказать я.

Когда я уже спускался по лестнице, она вдруг крикнула мне вдогонку:

— Я ни о чем не могу думать сейчас, Клод. Честное слово, не могу. — Она улыбнулась мне, хотела сделать какое-то движение рукой, но удержалась, повернулась и закрыла за собой дверь.

Я позвонил ей утром следующего дня.

— Отцу стало лучше, — сказала она бодрым голосом, — врач больше не опасается за него. Мы пригласили нашего старого врача, хотя Ричардсон мне больше нравится. Я пойду на работу только в понедельник, и то, если отца можно будет оставить на попечение миссис Паркс.

— А кто такая миссис Паркс?

— У нас, слава богу, есть теперь приходящая прислуга. Я думала, вы знаете. Я совсем забыла, что вы уезжали и не знаете наших последних новостей.

— Когда я увижу вас?

Она ответила не сразу.

— О, наверное, на той неделе. Я позвоню вам, хорошо?

В этот вечер я написал ей письмо: я просил ее стать моей женой. Писать его доставило мне какое-то сладкое и вместе с тем мучительное удовольствие. Я писал ей о том, как боялся признаться, что люблю ее, как цеплялся за спасительную мысль о «свободе» и как эта свобода опостылела мне, когда я был в Америке. Я рассказал ей, как бродил вечерами по Нью-Йорку, тоскуя о ней, проклиная себя и страшась того, что непоправимая ошибка уже совершена. Рассказал и о долгом, как кошмар, дне, когда я поверил всему, что сказала мне Джейн Кроссмен.

Закончив письмо, я перечитал его, пытаясь поставить себя на ее место и воспринимать все так, как восприняла бы она. Все написанное показалось мне лишенным смысла и неискренним. Я разорвал письмо и написал новое, лаконичное и простое. Но тут же понял, что оно покажется ей сухим и почти оскорбительным. Я вынул из корзинки клочки первого письма, разгладил их и старательно переписал. Теперь это аккуратно переписанное письмо действительно изобличало меня в фальши. В отчаянии я начал зачеркивать и менять какие-то слова, заново переписал вторую страницу и поспешил бросить письмо в почтовый ящик.

Ответ пришел очень скоро. Прочитав первые несколько слов, я уже знал, что меня ждет.

Для того, кто любит, одно только обращение может означать все или ничего, надежду или отчаяние. Пропасть отделяет обращение «Дорогой такой-то» от полного глубокого смысла «Мой дорогой…». В нем звучит невысказанное стыдливое признание. Помню, как юношей я писал девушке. Свои первые письма я начинал, как и все, с неизменного «Дорогая (допустим) Энн», а потом стал обращаться к ней «Моя дорогая Энн» или «Энн, дорогая». Что ж, в этом есть своя закономерность. Прилагательное после имени звучит куда теплее, чем почти официальное «Дорогой такой-то». Разумеется, это все условности, и тем не менее это так.

Письмо Элен начиналось словами «Дорогой Клод». Надежда ушла, как уходит по капле жизнь из коченеющего тела. Элен писала: «Слишком поздно. Возможно, раньше это было бы хорошо, но не теперь. Мне очень жаль. Мне так неприятно говорить Вам „нет“, но иного ответа я дать не могу. Поверьте, я искренне огорчена. Нам не следует встречаться какое-то время. Мне это будет тяжело».

Она, не скупясь, как школьница, расставляла запятые, разделяя ими слова в самых неожиданных местах. Это придавало ее письму какой-то продуманный и зловещий характер, делало его невыносимо серьезным. В конце стояло: «С любовью, Элен».

Первыми чувствами были отчаяние и стыд, а затем, буквально через несколько секунд, неожиданная вспышка надежды. Нет, это не конец. В этом письме где-то кроется разгадка, ключ к тому, что она хотела сказать на самом деле; я должен прочесть это между строк. Весь день я только и делал, что перечитывал письмо, но то, что было написано между строк, так и осталось тайной. Слабым утешением могли служить лишь слова: «С любовью, Элен». Ведь не могла же она написать их просто так? Мне даже казалось, что выглядят они совсем иначе, чем все письмо, каждая буква выведена так четко и аккуратно.

Хорошо. Допустим, этим все сказано и в письме не кроется ничего, кроме того, что написано. Возможно, у нее были причины именно в такой осторожной форме отказать мне, вместо того чтобы сделать это прямо. Но я продолжал тешить себя надеждой. И вскоре настолько убедил себя в том, что она просто испытывает меня, по-своему мстит за причиненные ей обиды, что совсем осмелел и позвонил Элен вечером. Не дав сказать ей и слова, я прямо спросил, могу ли я ее видеть.

— Нет, — ответила она, — лучше не надо. И пожалуйста, не звоните. Мне очень жаль… право, очень жаль.

Да, это был конец.

В последующие недели я страдал так, как не страдал уже давно. Даже теплое, солнечное, столь долгожданное лето причиняло мне мучения. Я, так любивший жаркие летние дни, жаждавший их прихода, теперь молил, чтобы они сменились серым туманом и холодным дождем, который скрыл бы от меня нестерпимо яркие краски. Иногда, доведенный до полного отчаяния, я начинал фантазировать, строил планы бурного примирения, которое произойдет через день, через час, сию минуту. Я избегал Чармиан, потому что боялся, как бы она не заговорила об Элен. Я читал, что-то писал, почти не выходил из дому. Пару раз попробовал напиться, но облегчения это не принесло.

Так прошло две недели, и вдруг я получил приглашение от Колларда — он предлагал мне приехать к нему на север и погостить неделю, и кстати ознакомиться с его коллекцией. Обрадовавшись, я тут же принял приглашение, дал телеграмму, что еду, и уехал на следующий же день.

Коллард оказался крохотным старичком, в элегантном костюме, с живым, быстрым взглядом и острым слухом. Он жил в удивительно безобразном каменном особняке в миле от города, куда выезжал лишь в дни богослужений в церкви местной религиозной общины. Он держал кухарку, совершенно не умевшую готовить, грязнулю экономку, горничную, которую, если бы в доме была настоящая прислуга, скорее, можно было бы назвать девчонкой на побегушках, и никудышного садовника, совсем ничего не смыслившего в растениях. Коллард не брал в рот спиртного, а в еде слыл оригиналом, ибо то и дело изобретал для себя невообразимые диеты. Сейчас он был помешан на приготовлении пищи на пару и пичкал своих гостей утром и вечером настоем из чернослива. Гостями были Росс и я; мы вежливо принимали стаканы с черносливовым настоем и у себя в спальне тут же выливали их в таз.

В субботу мы выслушали длинный монолог хозяина на тему о пользе отделения церкви от государства. Колларду явно хотелось, чтобы Росс или я поспорили с ним, но мы предпочли отмолчаться, так как были полными профанами в этом вопросе. Мы сидели на лужайке под чилийской сосной, прямо перед нами в сумерках тлел огненный ковер герани.

В воскресенье утром хозяин повел нас в церковь. Днем, после обеда, состоявшего из сваренной на пару рыбы, тушеных овощей и парового пудинга, Коллард настоятельно порекомендовал Россу прилечь отдохнуть, а меня повел наконец в свою картинную галерею, занимавшую весь верх дома. Он заставил меня галопом пробежать по залу, а затем привел в маленькую комнатушку в конце зала и в чопорном и строгом молчании показал десяток непристойных гравюр Фюзели. Я не мог не оценить совершенной техники рисунка и громко выразил свое восхищение.

— Хорошо, — сказал он, — очень хорошо, — и сунул их обратно в ящик стола. — Мне нравится ваш подход, — добавил он. — Важен правильный подход. Итак, что бы вы хотели теперь посмотреть?

— Я хотел бы более внимательно познакомиться с вашими картинами, — ответил я.

— Хорошо, вы с ними познакомитесь. Сначала живопись, потом графика. В моем собрании насчитывается около тысячи одних только рисунков, Пикеринг, это итог почти всей моей жизни. Всей моей жизни, — повторил он медленно. — Вы мне скажете свое мнение. Мне важно его знать. Росс много болтает, но в искусстве смыслит мало. Вернее, как все, ни черта не смыслит, — серьезно и торжественно изрек он.

Теперь уже он не торопил меня. Я увидел два великолепных изумрудно-голубых пейзажа Палмера, небольшое глянцевое полотно Констэбля, две картины Этти, уступающие, однако, моей последней находке, большое аляповатое полотно Уилки, сомнительного Ромни, два полотна Россетти, пейзаж Гейнсборо в плачевном состоянии, портрет девушки на берегу реки в бледно-голубых тонах, бесспорно, того же Гейнсборо, чудесного Бонингтона, два полотна Орпена, три сомнительных Морланда, заход солнца Крома и великолепный вид Дьеппа кисти Сикерта. Все это занимало три стены, на четвертой же была только французская коллекция: Коро, два полотна Добиньи, Ле Сидане, Бастьен Лепаж, Будэн — сценка на пляже, поддельный Энгр, ужасный Гюстав Моро, Домье, потускневшее и выцветшее панно Буше и неожиданно великолепный, таинственный и нежный Одилон Редон.

Коллард лопался от нетерпения поскорее узнать мое мнение.

— Ну? — не переставая твердил он, неотступно семеня за мной. — Ну как?

Я начал было выражать свое восхищение, но он тут же прервал меня.

— Нет, это может сказать мне каждый. Что вы скажете о Ромни? Утверждают, что это не оригинал. А я считаю, что это настоящий Ромни. Я молил о прозрении, и всевышний услышал меня. Однажды утром я понял — это настоящий Ромни.

— Сомневаюсь, — ответил я, — я хотел бы получить более точное подтверждение.

— О, это вам не удастся. — Он забегал взад и вперед в своих башмаках на какой-то специальной толстой подошве, которые он носил, очевидно, для того, чтобы казаться выше ростом. — Что еще?

— Энгр — явная подделка.

— Вы так считаете? Что еще?

— Возможно, Морланд, тоже.

— А возможно, и нет, — язвительно заметил он. — Ну, дальше. Крушите, ломайте!

Ободренный столь неожиданным образом, я сказал, что пейзаж Гейнсборо надо немедленно отдать реставратору. Не стесняясь в выражениях, я высказал свое сомнение относительно подлинности Буше.