— Если все будет хорошо, — не выдержал я, стараясь говорить тихо и внятно, словно хотел внушить ей, сколь важно то, что я сейчас скажу, — вы должны поговорить с ним, вы знаете о чем.

Крохотный рот миссис Шолто упрямо сжался, но усилием воли она придала своему лицу покорное, почти умоляющее выражение.

— Клянусь вам, он не такой плохой. Я знаю своего сына. Он впечатлительная натура, всегда таким был. Весь в отца. Но в этом нет ничего дурного.

Резкий порыв ветра ворвался в раскрытую форточку, надул парусами занавески и закачал люстру под потолком. Миссис Шолто зябко поежилась и закашлялась. Я предложил ей чашку кофе, но она отказалась. Какое-то время мы молча следили за стрелками часов, и мне казалось, что я вижу каждое их движение, отсчитывающее время. Наконец миссис Шолто посмотрела на меня.

— Клод, вы совсем еще молодой человек. Почему вы так суровы ко мне?

— Потому что я люблю Чармиан. Эван сделал ее жизнь невыносимой, и вы даже не пытаетесь помочь ей.

— Я не могу, — тихо произнесла миссис Шолто. — Что же касается леди Арчер и этого молодого, как его, Филда, то вы напрасно приняли все так близко к сердцу. Я никому не хотела зла. А вы были так резки.

— Все мы не хотим зла, однако…

Это становилось невыносимым. Эти разговоры о том, о чем лучше было бы забыть, робкие полуизвинения за проступки, сейчас уже не имеющие значения и даже стоящие по ту сторону реального. Единственно, что теперь было важно, — это страдающая Чармиан, Чармиан, не знающая ни сна, ни покоя. Я встал и зашагал по комнате, словно хотел раздвинуть ее стены.

— Никто никому не желает зла, — вдруг тихо и устало повторила миссис Шолто. Я настолько забыл о ее существовании, что ее слова показались мне лишенными всякого смысла. Она поднялась и, пожелав спокойной ночи, ушла.

Я уснул в кресле у камина. В семь утра, продрогший и разбитый, я был разбужен резким телефонным звонком. Звонил Шолто. У него был голос человека, чрезвычайно довольного собой.

— Это ты, Клод? Ура! Слава господу богу, все кончилось! У меня дочь. Восемь фунтов, представляешь? Я уже видел ее. Похожа на тебя. Такое же длинное-предлинное лицо. Надеюсь, оно округлится со временем. Правда, волосы не твои, очень темные.

Я перебил его и спросил, как Чармиан. Он сразу же стал серьезным.

— Все в порядке, так по крайней мере сказал Стивенс. Было очень трудно, пока не дали наркоз. Намучилась изрядно, даже не смогла со мной разговаривать. Сказала только «здравствуй» и тут же уснула. Мама пошла к ней, но ее не пустили. Меня тоже прогнали до завтрашнего утра. — Серьезность снова оставила его. — Ура! Я теперь папаша. Ей-богу, это чертовски занятно! А теперь я, пожалуй, приму ванну и лягу спать.

Я тоже уснул и проспал не менее четырех часов. Мне все время снились телефоны. В последние сутки они действительно играли главенствующую роль в моей жизни — их несмолкающий трезвон, казалось, доносился даже из подушки, к которой я прижимался ухом, они были отзвуком глухого шума усталости в висках. Открыв глаза, я не сразу сообразил, что действительно звонит телефон. Звонил Стивенс.

— Ваша сестра здорова, но в подавленном состоянии. Мне кажется, вы ей очень нужны, и я, пожалуй, разрешу вам свидание, если это хоть немного поднимет ее настроение. Вы сможете приехать часам к пяти? Сейчас она поест, потом немного отдохнет. Кстати, у вас прелестная племянница.

Я сказал ему, что в данную минуту меня это мало интересует.

— И тем не менее. Я думаю, миссис Шолто завтра совсем оправится. Итак, в пять часов, свидание на пять минут, не более.

Я пообещал приехать.

Когда я собрался к Чармиан, неожиданно раздался еще один, последний за этот день звонок. Звонил Макморроу. Я был у Хелены днем и сообщил ей о рождении внучки.

— Подумать только! — воскликнула она. — Вот и пришла пора мне остепениться. Все, крылышки подрезаны. — А затем, сделав шутливую гримасу, добавила: — Неужели я бабушка?

— Это вы, Клод? — услышал я в трубке голос Макморроу. — Мне кажется, вам следует навестить леди Арчер. Она мне что-то не нравится. Почему непременно сейчас? Видите ли, я не хотел бы так ставить вопрос, но…

— Чармиан родила, роды трудные, длились тридцать шесть часов. Чувствует себя отвратительно и хочет меня видеть. Я сейчас собираюсь ехать к ней.

— А-а, — протянул он в нерешительности. — В таком случае вам все равно не позволят долго у нее задерживаться, не так ли?

— Доктор сказал, не более пяти минут.

— Прекрасно, только не засиживайтесь. Я хотел бы, чтобы вы были здесь.

Я не мог сейчас думать о Хелене, да и не верил, будто с ней могло что-либо случиться за тот короткий срок, что мы не виделись.

— А если я приду в шесть?

Макморроу ответил не сразу.

— Хорошо, только не позднее. Мне было бы спокойней, если бы вы навестили ее.

Вспоминая теперь все, я не уверен, что у меня была тогда возможность выбора. Я был нужен Чармиан и обещал ей приехать. Поскольку я думал только о ней, я был глух ко всему остальному, Явная тревога, прозвучавшая в тоне Макморроу, показалась мне безосновательной, да я и не уловил в его голосе или словах чего-либо такого, что заставило бы меня немедленно изменить планы.

В пять я был в родильном доме. Старшая сестра встретила меня со словами:

— О, мистер Пикеринг, ваша сестра еще не проснулась. Подождите немного. Я уверена, она вот-вот проснется. Она так ждала вас.

— Я подожду десять минут, а затем должен уехать.

— Разумеется. Пройдите вот сюда. Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли чаю? — Она провела меня в ярко освещенную комнату на первом этаже, в которой было очень тепло и пахло свежей масляной краской; здесь стояли цветы, лежали иллюстрированные журналы.

От чая я отказался.

— Я знаю, чего вам хочется, — сказала она и бросила свой быстрый птичий взгляд в открытую дверь. — Няня! Это новорожденная Шолто? Давайте-ка ее сюда.

Молодая коренастая сиделка с деревенским румянцем во всю щеку внесла в комнату сверток.

— А вот и ваша племянница, мистер Пикеринг, — сказала старшая сестра, эффектным жестом фокусника откидывая уголок одеяла. — Ну, что вы скажете?

Малютка показалась мне чересчур красной и в какой-то испарине, но, странное дело, она действительно была похожа на меня.

— Ее назвали Лорой, — сообщила мне сестра, — у мамаши имя было уже приготовлено. Как только девчушка родилась, мать посмотрела на нее и говорит: «Ну и задала же ты мне жару, Лора». Потом она велела унести ребенка, но вдруг остановила няню и попросила: «Позвоните и узнайте, проснулся ли уже мой муж».

Время шло. Чармиан спала. Я не находил себе места. Мысль о Хелене теперь уже не давала мне покоя, мне слышался голос Макморроу, приглушенный, доносившийся издалека, словно по междугородному телефону. Сестра ушла, оставив меня бесцельно листать журналы. Затем она появилась с чаем, но я снова отказался от него.

Наконец, потеряв терпение, я вышел в коридор. Было без двадцати пяти шесть. Сестра куда-то исчезла, коридор был пуст, и весь родильный дом, залитый светом, чистый, сверкающий, пахнущий краской и похожий на яркую рекламную картинку, казался пустым и необитаемым. Сейчас хозяевами здесь были я да время. В полном отчаянии я толкнулся в первую попавшуюся дверь и очутился в комнатке, похожей на кладовую, где молоденькая санитарка мыла бутылочки для молока. Я попросил ее передать старшей сестре, что больше не могу ждать и навещу миссис Шолто завтра утром.

Я выбежал на улицу под мокрый снегопад и, терзаемый предчувствиями, стал ждать, когда в слякотной мгле появится синий огонек такси.

Когда я добрался до больницы, была уже двадцать минут седьмого. Меня провели в гостиную для посетителей, где за медной решеткой камина ярко пылали поленья и было так тепло, что казалось, будто нагретый воздух можно потрогать рукой. Я уже знал, что сейчас войдет Макморроу и скажет мне, что Хелена умерла.

Я знал, что так будет, но когда это произошло, все показалось мне жестокой шуткой.

Хелена умерла в полном одиночестве. Я вернулся домой и лег в постель, не выключая свет, не надеясь уснуть. Я твердил себе, что это невозможно, невозможно, чтобы в такой короткий срок все так ужасно изменилось. Но невозможное случилось.

Я лежал, не смея шелохнуться и не решаясь переменить положение, страшась того, что тяжесть вины с новой силой придавит меня. Но в чем, в чем я виноват? В том, что мне пришлось выбирать между Хеленой и Чармиан? Но я не выбирал. Выбора не было.

Хелена… Хелена мертва. Я не хотел верить этому. На подоконнике лежала изящно изогнутая золотая петля с кораллом — ее серьга. Я подобрал ее на полу и положил на окно, чтобы убрать потом на место. Занавеска колыхалась от ветра и тихонько гремела сережкой по подоконнику. Мне казалось, что все предметы в комнате безмолвно взирают сейчас на крохотную серьгу с кораллом, ставшую средоточием всего, что напоминало о Хелене.

Я уткнулся лицом в подушку, пытаясь отогнать эти мысли, но тут же снова повернулся и лег навзничь. Я глядел на лампу под потолком в ореоле странного фосфоресцирующего сияния. Я ужасался, думая о том, как Хелена умирала одна среди чужих людей. Нет, успокаивал себя я, она не знала, не понимала, что с ней происходит. Ей было уже все равно, это не было ни сном, ни явью. Обводя взором стены комнаты, я продолжал видеть шар электрической лампочки под потолком — спроецированное на сетчатку моих глаз, это зеленое, как недозрелое яблоко, крохотное солнце то всплывало откуда-то, то снова исчезало. Наконец пришел приступ бурного отчаяния. Я бродил по пустой квартире, ища признаки присутствия Хелены, убеждая себя, что она жива. Вот на камине футляр от ее очков и наперсток, на пианино — пара коричневых перчаток, на пюпитре — журнал для рукоделия, раскрытый на странице, где объяснялось, как вышить розами экран для камина. Я вдруг вспомнил одну из песенок Хелены о розовых садах, и ее мотив уже не покидал меня, и я, словно заклинание, вдруг стал насвистывать его. Это была простенькая мелодия, и мне казалось, что звучит она откуда-то издалека. Холод заставил меня снова лечь в постель, но даже тогда, когда я положил голову на подушку, мелодия продолжала звучать.

Я уснул, но проспал не более часа. Проснувшись, я вновь остро, до боли, ощутил пустоту. Я ждал утра, хотя знал, что оно не принесет облегчения.

Я приготовил себе чашку кофе, накинул на плечи пальто и прошел в комнату Хелены. Я решил разобрать ее бумаги. Надо что-то делать, действовать, двигаться.

Ее секретер был доверху набит письмами, они лезли из всех ящиков и щелей. Я начал методично и спокойно сортировать их, лишь мельком проглядывая, откладывал те, что требовали ответа, и тут же рвал все, что считал ненужным. Было два часа ночи.

У Хелены была своя манера хранить письма. Пачки не были перевязаны, и на верхнем конверте карандашом небрежно и неразборчиво было помечено: «личные», «счета», «ответить авиапочтой», «налоги», «друзья», «любовь».

Со счетами и налогами разобраться было нетрудно. Письма с надписями «личные» и «друзья» отличались друг от друга лишь тем, что к первым относились мои письма и письма Чармиан, а ко вторым — письма знакомых и друзей. В пачке с надписью «любовь» были главным образом письма Даниэля Арчера, но в верхнем и во втором ящике я обнаружил еще множество других — двадцати-, тридцати- и сорокалетней давности от совсем незнакомых мне людей. Нижний ящик секретера был единственным, где царил порядок. В глубине его я нашел шкатулку со всякой всячиной и с ярлыком «полезные вещи». В ней были: точилка для карандашей, ручка от ящика стола, кусок сургуча, моток синей резинки для вздержки, напальчник, камешек, выпавший из перстня. Справа лежала толстая пачка писем, помеченных «Дикки», слева — две пачки, одна с надписью «Дан» и вторая, на которой жирно мягким карандашом было написано: «Просьбы Джонни о вспомоществовании и его последние письма». «Последние» — это те, в которых он сообщал ей о своей женитьбе на Наоми Рид и делал неуклюжую попытку помириться. Прямо посередине лежал длинный конверт с надписью: «Для Клода».

Прежде чем вскрыть его, я разорвал письма Джонни Филда и бросил их в корзину, письма Даниэля и письма отца я отнес в кухню и сжег в печке, долго вороша красную золу, пока последние почерневшие страницы не рассыпались в прах. Только после этого я вернулся в комнату Хелены и стал читать ее письмо ко мне.

Оно было кратким и датировано 1 января 1947 года; она поставила даже время: 3.15 пополудни. Письмо было без традиционного обращения и подписи и начиналось просто: «Клод» (подчеркнуто), а далее следовало:


Решила сделать это, ибо кто знает, все мы смертны. Когда придет мой черед, хочу, чтобы меня похоронили как подобает. Кремация, может, и лучше, но я присутствовала на одной и не испытываю желания сходить со стапелей, как «Куин Мэри», в Неведомое Никуда. Пусть будут и цветы, без них так уныло. На похороны можешь не приходить, если не хочешь.