– Что, и череп тоже я должен пилить? – ужаснулся Владик.

– Нет, кости черепа распиливают санитары. Хватит болтать, иди сюда! – Ризкин решительно взял его своей рукой, уже одетой в облегающую перчатку – не такую тонкую, как у хирургов, но все равно достаточно эластичную, и подвел к столику с инструментами. – Знаешь, что в хирургии для разных случаев разные инструменты?

– Знаю. Приблизительно.

– Ну, вот и у нас – свои инструменты. Не так много, как в хирургии, но все-таки надо точно знать, для чего каждый из них предназначен.

Смотреть на инструменты было легче, чем на тело. Владик старался сосредоточиться на них, но, к сожалению, инструментов было действительно не так уж много.

– Ну, а теперь, – сказал Михаил Борисович, ухмыльнувшись, – ты должен уяснить, почему, собственно, до вскрытия пациент еще может встать и уйти со стола, а после – уже никогда…

– Уйдешь после такого, – Владик кивнул в сторону столика с инструментами.

– Не будь дурачком! – Михаил Борисович прищурился, и Владику было непонятно, шутит он или нет. – Все эти россказни не имеют чаще всего под собой никакого основания, потому что есть совершенно определенные признаки жизни и смерти… – Лицо Ризкина приобрело значительно-печальное выражение, и Владик подумал, что Михаил Борисович в душе, не исключено, философ-романтик. – Сердцебиение и дыхание – вот, по сути, два признака, которые отличают живой организм от неживого…

– Но есть же состояния, когда дыхание незаметно, а сердцебиение не слышно? – Владик поднял глаза на Ризкина и по тому, как его старший коллега поморщился, понял, что снова сказал невпопад.

– Имеются такие состояния, да, – прогнусавил Ризкин. – О них обожают писать страшилки в желтых газетах: «Такой-то человек уснул летаргическим сном…» Браво! Браво! Хотя на самом деле этот человек скорее всего был смертельно пьян. Или находился, как теперь говорят, под действием наркотических веществ. Но в больнице-то, мой дорогой, всегда можно проверить, присутствует ли у больного сердцебиение! Подключи к нему аппарат…

– Про аппараты не рассказывайте, в этой области я смыслю все-таки больше вас, Михаил Борисович.

Ризкин посмотрел на Владика:

– А, ну да. Я и забыл, что ты не выпускник-первогодок. Ты у нас уже на самом деле тертый калач. Но все-таки, – Ризкин решил быть деликатным и не пугать лишний раз Владика: «Еще грохнется тут у меня в обморок», – все-таки есть совершенно точные и достоверные признаки смерти. Их надо знать, и я тебе сейчас их покажу. И ты их запомнишь. И пока этих изменений на теле нет, ни один патологоанатом или судебный медик не будет производить вскрытие. Это так же само собой разумеется в нашей профессии, как изучение азбуки в первом классе. Поэтому все рассказы о том, что кого-то где-то вскрыли еще живым, – не более чем рассказы досужих сплетников. Другое дело трансплантология, но мы сейчас не будем касаться вороха их проблем. Бери в руки скальпель. Вон тот, короткий, брюшистый. Наш санитар Павел Владимирович наточил все ножи. Вообще-то он обязан это делать каждое утро, но сегодня постарался специально для тебя.

Владик взял в руки скальпель. Ему хотелось зажмуриться. Ей-богу, в хирургическом отделении за операционным столом он чувствовал бы себя значительно лучше.

– Имей в виду – только мясники небрежно кромсают мертвое тело. И полные идиоты относятся к нему неуважительно. Когда я только начинал здесь работать, мой бывший заведующий – запойный алкоголик, – говорил мне, что вот это, – Ризкин строго показал Владику на тело женщины, – есть мусор, хлам, сборник разлагающегося материала. Так вот, он был сильно не прав. И жизнь это ему доказала.

– Как? – Владик стоял и слушал Ризкина, будто зомби. Он не смел уйти и не мог сконцентрировать мысли.

– Однажды этот мой заведующий как-то особенно сильно напился и повесился в своем кабинете.

– Там, где вы теперь сидите? – ужаснулся Владик.

– Нет, после его смерти я выбрал себе другую комнату. Так вот, этот человек и при жизни был настоящей помойкой. Мусор и гниль были не только в его теле – а я сам его вскрывал, но и в мыслях, и в одежде, и в его доме. Он жил один, и, хотя у него было много бывших жен и детей от разных браков, никто не пришел его проводить в последний путь. Нет, Владик, настоящие профессионалы, а ты должен таким стать, – тут голос Ризкина потеплел, и в глазах его Владик увидел даже некоторый восторг, – относятся к пациенту, лежащему в секционной на столе, еще как к живому человеку. Да, да, не удивляйся. Это как в сказке, только наоборот: «Пациент скорее мертв, чем жив», но для нас с тобой, для лечащего врача, который, кстати, до сих пор почему-то сюда не явился, для главного врача, наконец, этот человек еще как бы не покинул наш мир окончательно. Мы ставим точку в его жизни своим окончательным патолого-анатомическим диагнозом.

Владик с недоверием смотрел на Ризкина.

– Это парадокс, я согласен, – тот расхаживал перед Владиком, будто лектор перед большой аудиторией, – ведь даже для родственников, которые уже, скорее всего, знают, что случилось, человек уже умер. А для нас с тобой он еще больной. Мы ведь еще не разгадали его последнюю загадку.

– Какую? – обреченно спросил Владик.

– Загадку его смерти. Ты, возможно, никогда не задумывался об этом, но ведь смерть – это не секундный процесс. И разгадать, как и отчего она произошла, когда были запущены ее механизмы – час, день, а может быть, месяц или год назад, нас обязывает специальность. Каким образом процесс стал необратим и развязка начала приближаться с неумолимостью поезда, раздавившего Анну Каренину? Кто об этом знал или мог знать? Видел ли эти изменения лечащий врач? Как он их оценивал? Мы все с тобой должны понять. А чтобы было легче в плане сенсорном – ну, там, зрелище, запах не всегда бывают приятными, сравни нашу работу, например, с работой врача-лаборанта. Кровь у них – самый, так сказать, не пахнущий материал.

Владик молчал.

– Философски говоря, – Ризкин взмахивал перед собой длинным острым ножом, как указкой, – человек движется в сторону смерти с самого рождения. Но кроме голой философии есть и практика. Есть болезни, трудно поддающиеся диагностике или вообще мало пока изученные, которые ускоряют человеку этот путь. Ужасно, конечно, когда нам привозят тело какого-нибудь молодого человека, умершего внезапно – на улице, на тренировке, в каком-нибудь клубе или, скажем, в постели. Но для нас с тобой самые интересные случаи – именно эти.

– Но это же не больничная смерть? – еще сумел возразить Владик.

– Ну и что? Я по совместительству и судебно-медицинские случаи вскрываю. Пользуйся возможностью – и тебя могу научить. Заметь, бесплатно!

– Прямо за этим столом? – Владик все еще не решался приближаться к столу близко.

– Кое-чему за столом. И сразу. Но окончательно ты сможешь разобраться в диагнозе, только изучив ткани еще и под микроскопом. Только тогда ты можешь спокойно, без угрызений совести написать свой вердикт. И не просто написать, а обосновать его – тщательно, как для суда. Иногда для настоящего суда, но чаще для суда коллег. Ведь ты же вынесешь свое заключение на суд докторов, которые, скорее всего, тебя не жалуют, потому что побаиваются.

– Я бы тоже побаивался на их месте, вон у вас сколько ножичков! – Владик наконец смог пошутить, но в душе ему было не до шуток. Он даже и себя-то перестал ощущать прежним Владиком – спокойным, циничным, не лезущим в карман за словом. И еще он вспомнил свою прежнюю работу и опять почему-то Барашкова. Он-то, Владик, был все-таки инструментальный диагност и работал с чуткими и умными приборами. А вот как Барашков умудрялся ставить правильные диагнозы только на основании опроса и осмотра больного? Ну, еще, конечно, рентген да самые простые анализы… Владик внутренне поежился. М-да… Он, наверное, недооценивал Барашкова, но все равно, думать об Аркадии Петровиче Владику было отчего-то неприятно.

Открылась дверь, и вошел врач, которого Владик не встречал раньше. Выражение лица у доктора было смущенное и виноватое.

– Я зашел узнать про свою больную… – нерешительно начал он. – Но вы еще, кажется, даже не начинали?

– А-а, мы вас вспоминали недавно, – сказал ему Ризкин. – Я вам позвоню, когда мы закончим.

Врач топтался на месте и не уходил.

– Как вы думаете… – начал он, но Михаил Борисович его перебил:

– Я посмотрел историю. Предполагаю, что на секции так все и будет, как вы написали в эпикризе. На всякий случай будьте на связи. Я вас приглашу, если мы с коллегой найдем что-нибудь необыкновенное.

– Дай бог, что б не нашли, – сказал доктор, взглянул на Владика и нырнул обратно в коридор. Михаил Борисович посмотрел, закрылась ли за ним дверь, и взял у Владика нож.

– Ладно, сегодня в виде исключения я тебе все-таки помогу, но писать заключение по этому случаю будешь уже ты, – он с видом дирижера, управляющего большим симфоническим оркестром, подошел с Владиковой стороны к секционному столу и виртуозно сделал первый разрез.

12

Азарцев вошел в секционную и увидел, что работа еще в самом разгаре.

Михаил Борисович в этот момент показывал Владику крапчатость ткани миокарда на срезе. Азарцев постоял немного и хотел выйти. Ризкин почувствовал спиной, что кто-то вошел, и обернулся!

– Вова, чего?

– Ничего, – Азарцев пожал плечами. – Мы договаривались, что я приеду к двенадцати, а к двум подкатят родственники. Вам еще долго?

Владик, который уже ужасно устал от обилия информации, вдруг тоже повернулся к Азарцеву и сказал довольно громко:

– Вас разве не научили, что, когда доктор работает у секционного стола, его нельзя отвлекать? – Владик и сам не знал, чего это он вдруг принялся командовать в первый свой день работы в секционной. Наверное, в нем говорила усталость. Ризкин посмотрел на него с удивлением.

– Простите, Михаил Борисович, но я же вижу, с каким напряжением вы сегодня работаете, а тут лезут все подряд вам под руку… – Владик обычно умел вовремя поправиться, но тут высказался явно невпопад. Что-то это ему подсказало, когда он вдруг встретился с ироничным взглядом Азарцева.

– Извините великодушно, – чуть склонил голову Азарцев, но, когда опять посмотрел на Владика, тому стало вообще как-то нехорошо.

– А это наш бальзамировщик, – сказал Михаил Борисович, повернувшись к Дорну. – Вова, познакомься. Это мой молодой коллега Владислав Федорович.

Азарцев посмотрел на Владика и увидел перед собой молодого, нагловатого парня довольно приятной наружности. Он был бы даже похож на самого Азарцева – и ростом, и фигурой, и цветом волос, но было все-таки в его внешности что-то не комильфо, что-то, что делало Владика, как сказали бы в Англии во времена Дживса и Вустера, не джентльменом. В то время как сам Азарцев был во всех отношениях, безусловно, комильфо, если не считать, конечно, его теперешней профессии. И именно это обстоятельство делало «Вову-бальзамировщика» весьма странной фигурой в глазах Михаила Борисовича. Доктор Ризкин не любил людей, по большому счету, но относился к ним снисходительно. Так он относился к своим медицинским сестрам, санитару Павлу Владимировичу, большинству врачей больницы и вообще ко всему человечеству. Но «Вова-бальзамировщик» явно не нуждался ни в каком снисхождении. Он был для Михаила Борисовича терра инкогнита, и это Ризкина раздражало. Прислал его к нему главный врач, деньги, которые он получал от Азарцева, тоже Михаилу Борисовичу не мешали, сколько еще денег и каким образом уходило наверх, его не волновало. Выходит, Азарцев Ризкина должен был бы устраивать во всех отношениях. Он был не болтлив и работоспособен. А уж какие шедевры выходили из-под Вовиных рук… Ризкин от души восхищался его искусством, но вот этакая таинственность, которая окружала личность самого Азарцева, казалась Ризкину опасной и потому нежелательной. «Кто он такой?» – Михаил Борисович интуитивно чувствовал в Вове человека не совсем обыкновенного. Ризкин даже не исключал, что Азарцев может быть не тем, за кого себя выдает. «Конечно, Вова связан с криминальным миром, – думал Михаил Борисович. – Интересно, где это он научился так виртуозно работать?» Но раз Азарцева прислал главный врач, Михаил Борисович не чувствовал никаких сомнений относительно финансовой стороны этого дела. Человек работает на территории больницы, имеет так называемых больничных «клиентов» – понятно, что деньги идут «налом». Не Ризкин это придумал, и он не собирался это ни с кем обсуждать, но нужно было быть очень осторожным. Потому он специально ни о чем не расспрашивал Азарцева. Сделал работу – отдал деньги, всё – все свободны. И никогда Михаил Борисович не позволял себе быть невежливым с Вовой. А сам Азарцев не считал нужным рассказывать кому-либо о своей прошлой жизни. Но сегодня дурацкое замечание молокососа Дорна Азарцева задело.

«Щенок, – подумал он про Владика. – Посмел бы ты в моей клинике что-нибудь мне сказать. Ладно бы еще этот старый черт Ризкин высказался. Ему хоть можно простить, он начальник. И специалист, говорят, неплохой. А этот еще туда же лезет со своими нравоучениями…» И впервые после того дня, когда Азарцев потерял свою пристань, прибежище, гавань, одним словом, свою собственную клинику, он снова, как будто вновь после только что пережитого, почувствовал острое унижение. И он быстро вышел, чтобы не заплакать.