– Так ты не хочешь, чтобы я жил у тебя?

Надя сидела, покусывая соломинку от молочного коктейля.

– Не обижайся, – сказала Надя и положила свою плоскую ладонь на его сжатый кулак. – Зачем мне тебе врать? Я ничего не хочу, кроме одного: поскорее достичь моей цели. А для этого мне нужно очень много сил, энергии и времени. Я не могу растрачивать себя на что-нибудь еще. Я и так боюсь, что не успею. Что, когда я приду к тому, что мне нужно – к частной практике, к большому дому с садом на берегу океана, к спортивной машине и независимости, – уже может быть поздно. Слишком этот путь долгий, и как много на него нужно сил. Ты ведь знаешь, я стараюсь не для себя.

– Знаю, – сказал Ашот. – Но прошло уже пять лет, как ты здесь. Неужели ты все еще его любишь?

– Что значит пять лет? Я буду любить его всю мою жизнь.

Сидеть за стойкой дальше было бессмысленно, Надя поехала к себе в городок, Ашот на автобусе вернулся к Сусанне. Квартирка у Нади была из рук вон плохая. Какая-то фанерная конура без кухни, без ванной комнаты, а для душа – дырка в полу за плохо натянутой полиэтиленовой занавеской. В комнате из мебели была только старая кровать, а вся Надина утварь и скудная одежда лежали в картонных коробках. В коробках же были собраны книги. Учебники – в огромной коробке из-под макарон, фармацевтические справочники – из-под кофе, а самая маленькая коробка – из-под сапог – предназначалась для стихов. Стихи Надя читала по-русски.

У Нади было три занятия в этой жизни. Если она не работала и не спала, она занималась и сдавала экзамены. Боже, сколько она уже сдала их! Теперь ей надо было отработать два года в этом больничном ангаре, и она могла бы рассылать резюме в другие, более приличные больницы. Частная практика была еще так далеко, что даже не маячила на горизонте. Если бы Ашот хотел быть врачом здесь, в Америке, ему предстояло бы пройти то же самое.

Он прекрасно помнил, как он увидел ее в первый раз. Она работала в терапевтическом отсеке. Смотрела больного – чернокожего человека с синими губами; на фоне черной кожи синий цвет губ выглядел еще более жутко, чем у белых. Надя крикнула, чтобы ей подвезли доплер – она хотела убедиться, что у больного нет порока сердца, и Ашот, устроившийся тогда в ангар санитаром и работающий всего второй день, как раз и подкатил к ней нужный ей аппарат на тележке.

– Thanks, – рассеянно сказала она, думая о больном, и не сразу поняла, как неожиданно прозвучал ответ.

– Да ничего, пожалуйста, – сказал Ашот, как будто это разумелось само собой в американской прерии. Она, сообразив, подняла на него тревожные глаза.

– Вы русский? – спросила она, и в ее голосе он услышал и удивление, и радость узнавания.

– Нет, армянин, – ответил Ашот и широко улыбнулся в ответ.

– Это все равно, – сказала она и покраснела, сообразив, что могла его обидеть.

– Вы правы. Теперь и я думаю, что это все равно. – Ашот продолжал улыбаться, и она, успокоившись, что он не сердится на ее необдуманное замечание, стала быстро подсоединять к больному проводки. Когда исследование было закончено и Ашот изготовился увезти аппарат, она, посмотрев на него внимательно, сказала:

– А вам кто-нибудь говорил, что вы немного похожи на Пушкина?

– Здесь, в Америке, от вас я это слышу впервые. А в Москве мне говорили об этом на каждом шагу.

Она улыбнулась:

– Так вы из Москвы? И… – он уловил секундную заминку, – …и тоже врач?

– Как ни поразительно, но это факт! – принял гордую позу Ашот. – Два русских врача встретились в одной американской дыре. Давайте, как будет затишье, попьем вместе кофе?

Она сразу же согласилась. И хоть затишье пришло не скоро, зато Надя, не чинясь, как-то сразу и рассказала Ашоту, какой тернистый, но в то же время довольно обыкновенный путь привел ее в этот больничный ангар.

Она родилась и почти всю жизнь свою прожила в Петербурге. Причем она как-то очень естественно и не обидно заметила, что тогда других городов для нее просто не существовало, хотя родители и возили ее путешествовать, чтобы она могла посмотреть и оценить другие места. От бабушки у нее осталась небольшая квартирка на набережной Обводного канала, и Надя опять как-то очень просто заметила, что вид этих довольно грязных вод из узкого питерского окна и узорчатой решетки над гранитом набережной был в ее жизни самым прекрасным видом. Вот в эту квартирку она и привела своего юного и очень красивого мужа. Обаятельного и рассеянного, самовлюбленного, насмешливого и снисходительного к ней и к ее профессии. Он был актером. Только начинал. Казался ей только вышедшим из Балаганчика – так мягки были его кудри, когда все вокруг стриглись чуть не наголо, так изысканны были его манжеты с запонками, которые, кроме него, никто не носил уже лет шестьдесят. Он декламировал, пел, играл, а она его любила и им восхищалась. Она не понимала, за что ей такое счастье? Сама она с успехом окончила клиническую ординатуру, но не заняла предлагаемого ей места в клинике, сулившего и диссертацию, и престижных больных, потому что не могла дежурить в клинике ночами – ей надо было встречать из театра своего мужа, кормить его ужином, слушать об его успехах. Кроме того, она не давала ему напиваться. Если она не успевала во время уложить его спать после спектакля, он мог исчезнуть и появиться только через несколько дней. Что уж говорить о премьерах! Правда, в его жизни премьера была только одна, но после нее он заявил, что должен непременно ехать в Америку завоевывать мир. Разве она могла его отпустить одного? Сердце ее замирало, даже только когда она просто видела его, а уж если она могла прикоснуться к его мягким волосам и гладить их тихо-тихо, чтобы не разбудить, когда он спал, она была просто на вершине счастья. Во сне ее муж-мальчик был прекрасен, как ангел. Она решилась уехать с ним.

У него в Америке обнаружились родственники. Квартиру на Обводном канале пришлось продать. Ведь надо было на что-то ехать и на что-то жить.

– Я буду знаменит, вот увидишь! – Это было самое сладкое время. Он допускал ее в свои мечты и даже разрешал вносить в них небольшие коррективы. Но через некоторое время выяснилось, что его английский вовсе не хорош в противовес тому, что утверждали его питерские преподаватели, которым, кстати, перепали довольно значительные суммы от стоимости квартиры, и что родственники, которые сделали им приглашение в Америку, думают, что уже только этим они сделали очень доброе дело и никак не предполагали, что гости из России задержатся в их небольшой квартирке на несколько месяцев и, кроме того, будут по русской привычке бодрствовать до утра, а когда всем надо идти на работу, расползаться по постелям. Тогда же оказалось, что рынок актеров в Америке гораздо более наполнен, чем в России, и каждый второй официант в любом более-менее крупном городе Восточного или Западного побережья – или бывший, или начинающий актер. И Надин ангел стал исчезать неизвестно куда. Сначала на несколько дней, а потом и недель, оставляя ее одну отвечать на неприятные вопросы все-таки беспокоящихся родственников. Когда же измученная таким положением и собственным бездействием Надя решила остаток денег разделить между ними поровну и получить вначале какую-нибудь околомедицинскую профессию (тот самый путь, по которому пошел и Ашот, наиболее приемлемый для русского эмигранта), она услышала, к ее удивлению, град оскорбительных насмешек.

– Таким путем в Америке ничего не добьешься! Здесь главное знать, под кого подстелиться! – кричал ее юный возлюбленный и в ярости молотил кулаками об стену. Она с ужасом наблюдала, как надуваются у него вены на шее, некрасиво наливается кровью лицо и мотаются из стороны в сторону нечесаные, отпущенные до плеч русые кудри.

– Если, не приведи господь, у него где-нибудь в голове лопнет сейчас от крика сосуд, он умрет на месте, – холодела Надя, по типично врачебной привычке думая всегда и сразу о самом страшном. Но сосуды у юного ангела были, к счастью, в порядке – ибо такого ора и такого пьянства больные сосуды точно не выдержали бы. Он вдруг пустился в загул, и женщины и мужчины всех цветов кожи и разных возрастов побывали в их комнатушках и на том, и на этом побережье, везде, где он пытался найти работу. Она уже не могла ревновать, но еще терпела. Когда же она поняла, что он пристрастился к наркотикам, ее любовь к нему и жалость вспыхнули с новой силой. Она не пожалела бы собственной жизни на то, чтобы вернуть к жизни его. Однако деньги у них совершенно кончились, и в это время она как раз сдала экзамен на медсестру. Ей предстояла работа в больнице. Больше она не могла мотаться с ним из конца в конец чужой страны. Все произошло точно так, как она предполагала. Он подождал, пока она получит первую зарплату. Однажды днем она вернулась с дежурства – деньги и вещи исчезли. Остались только ее медицинские книги и небольшой томик стихов. Ключ от каморки валялся на столе. Но и это было еще не все. Он возвращался к ней еще несколько раз – растерзанный, полубезумный, нищий. Она его принимала, насколько могла, ухаживала за ним. Потом он исчезал снова. Она не сдавалась – учила язык, почти заново все медицинские дисциплины. Наконец настал день, когда ее поздравили с тем, что она теперь врач-стажер и ей нужно ехать в небольшой городок в степи, чтобы отработать там три года. После чего она будет иметь полноценное право работать врачом там, где захочет.

– Может быть, глупо спрашивать, но все-таки я спрошу. – Они с Ашотом снова сидели в тот день у старого мексиканца. – Теперь, когда тебя никто здесь не держит, может быть, лучше уехать домой? Ведь у тебя есть родители, любимый город, профессия…

– А он вернется, – сказал Надя. – Я уже хорошо знаю его. Когда у меня будет частная практика и деньги, он вернется. Но я теперь не буду давать ему деньги. Я поселю его в своем доме, буду его кормить, одевать… Ему никуда не деться. И он придет, я верю.

– Ты говоришь о нем, как о животном.

– А он животное и есть. Чувственное, свободолюбивое, эгоистичное. Я не виновата, что люблю его. Достаточно ему позвонить, я уже дрожу от желания. Я обожаю его. Я хочу не только его видеть. Одна мысль, что я могу его обнять, сводит меня с ума…

– Он тебя возненавидит, – сказал Ашот.

– Уже. – Надя улыбнулась. – А мне плевать. Я должна знать, что он жив. Ради него я могу вынести все, что угодно. – Она смотрела на Ашота своими чаячьими глазами, нисколько не рисуясь и не стыдясь, и он не нашел ничего лучшего, чем сказать после молчания:

– Завидую.

– Кому, мне? – удивилась она.

– Нет, конечно, – ответил он. – Тому подонку, которому выпало счастье быть таким любимым.

– Не говори о нем так. Мне это неприятно, как если бы ты плохо говорил о моем сыне.

23

– Не понимаю, почему, собственно, смерть представляется всем в образе безобразной старухи, вооруженной палкой с полукруглым ножом? Смерть – это прекрасная женщина, успокаивающая, утешающая, убаюкивающая. Она одна, по сути, несет человеку радость избавления от всех земных мучений. Эту красавицу еще надо заслужить… – философствовал в своем кабинете Михаил Борисович Ризкин как раз в самый канун Восьмого марта. По дороге на работу он легко отоварился тремя букетами – для двух лаборанток и уборщицы. Владик тоже явился с охапкой тюльпанов. Но если цветы Михаила Борисовича были дежурно упакованы в целлофановые бумажки, то тюльпаны Владика выглядели так, будто он только что нарвал их в весенней, уже горячей под солнцем, степи. Красные, желтые и лиловые, с наполовину уже раскрывшимися лепестками, обнажающими яркую черноватую сердцевину, они были кучей завернуты в простой кулек из сероватой бумаги. Владик положил их на стол и развернул. Цветы распались на горизонтальной поверхности перед возвышающимся перед ними микроскопом.

Михаил Борисович остановился в отдалении, посмотрел, оценил картину, наклоняя голову то вправо, то влево.

– Будто пионеры возложили цветы к памятнику неизвестного солдата, – ухмыльнулся он. «Бабочка» на нем была сегодня особенная – бархатная, с какими-то золотистыми жучками.

– Тогда уж не солдата, а неизвестного служителя науки, – посмотрел на него Владик.

– Отчего же неизвестного? Очень даже известного. Прекрасная фирма – «Карл Цейс», – Ризкин подошел к зеркалу и поправил свою «бабочку». – А ты откуда эту охапку припер? Здесь, похоже, целое ведро.

– А мне брат остатки отдал. Они в университете девушек поздравляют – им кто-то прямо из теплицы привез. Ну, брат и маханул с плеча.

– У-у! Повезло тебе. Дели тогда свое подношение на три части и пошли поздравлять наших теток. Предупреждаю – придется вытерпеть горячие лобызания и запах дешевых духов. Зато к обеду нам, как всегда, я надеюсь, принесут салат, какую-нибудь колбаску, бутерброды с икрой и торт. Я-то ко всем этим яствам равнодушен, а вот тебе не помешает все это съесть и остатки забрать домой – брату.

– Да мы с ним не вместе живем. Он квартиру снимает.