Воспоминания, болезненные даже сейчас, жгли Рурка изнутри. Он накрыл коробку крышкой.

— Дженни знает об этих вещах? — спросил он у Нины.

— Нет, люди продолжают приносить вещи. Я подумала назначить тебя ответственным за их сбор.

— Нет. Ни за что.

Одно было Рурку ясно. Его до сих пор преследовало чувство, наполнившее его в ночь пожара. В один момент Рурк решил, что потерял Дженни, и тело тогда пронзила жгучая боль от одной мысли: он так и не рассказал ей о своих чувствах.

Глава 22

Дженни вышла из метро у Рокфеллеровского центра и почувствовала себя здесь чужой. Она попыталась влиться в поток спешащих людей, одетых для деловой встречи, но это чувство ее не покинуло. Она была здесь чужой. Конечно, Дженни до этого бывала в Нью-Йорке, но только в качестве туриста. Бабушка с дедушкой привозили ее сюда посетить музеи и посмотреть балет. А еще они два раза приезжали на великолепные пьесы на Бродвее. На «Красавице и чудовище» бабушка плакала, а дедушка боролся со сном. В другой раз они пошли на драму под названием «Да». Она повествовала об ирландской семье. Пьеса была очень грустной, но до невозможности интересной.

В следующий раз они приехали посмотреть на коллекцию Фрика. В этом месте, где столько людей впервые вдохнули воздух Америки, было что-то мистическое. Бабушка и дедушка говорили мало. Они смотрели на фотографии переполненных залов ожидания, общежитий, крыш, на которых играли дети. Долго рассматривали стенд со старыми вещами: потрескавшимся кожаным портфелем, детским башмачком, билетом, иммиграционным сертификатом с печатью. С тихим благоговением они нашли свои имена, выгравированные на одной из медных табличек, что висели по всему периметру территории музея. Они проследили буквы имен своими пальцами, и Дженни никогда не забудет, как они обнялись перед этой табличкой. Ветер трепал их волосы, а вдалеке виднелась статуя Свободы. Все смешалось: печаль, сожаления, благодарность — и в этот момент Дженни, наконец, увидела отблеск того, какими были ее бабушка и дедушка. Только что поженившимися детьми, которым пришлось бежать в другую страну, полностью уверенными в том, что своих семей они уже никогда не увидят.

Дженни было тринадцать лет. Ее переполняла любовь к бабушке и дедушке и, как она выяснила для себя, злость на мать. В тот же год они посетили Клойстерс, средневековый музей на другом конце Манхэттена. Добирались туда на автобусе. И, проезжая через Верхний Ист-Сайд, Дженни знала, что где-то здесь находится дом Рурка Макнайта, потому что они с Джоуи однажды объяснили ей его местоположение. Дженни в изумлении смотрела на здания «позолоченного века», парки с аккуратно подстриженными кустами и деревьями, везущих коляски нянь в накрахмаленных передниках, сияющие лимузины, уносящие своих драгоценных пассажиров.

Дженни помнила, как она подумала: вот каков он, мир Рурка. И почувствовала себя здесь чужой. Как и сейчас.

Жители большого города казались очень важными и занятыми: продавцы на углах улиц, одетые в черное бизнесмены, которые разговаривали по телефону, торопливо пробираясь сквозь толпу прохожих. Важными и занятыми казались даже люди в местах для курения.

Возможно, со временем она привыкнет к этой бесконечной гонке, но пока приходилось нелегко. Дженни повернула на 47-ю улицу, полную покупателей, продавцов ювелирных магазинов и брокеров, многие из которых являлись евреями и носили традиционные длинные черные одеяния и шляпы с полями. Их лица обрамляли завитки на висках и бороды. В витрине за витриной сверкали бриллиантовые драгоценности. На углу одной из улиц Дженни почувствовала любопытную смесь запахов: тяжелая вонь выхлопных газов и копчено-сладкий аромат жареных орехов. Она увидела маленькую девочку и ее мать, которая пыталась поймать такси. Женщина торопилась. Ребенок не успевал и спотыкался, и мать почти тащила ее за собой.

Дженни смотрела на них, и у нее возникло ярчайшее ощущение дежавю. Она слышала так отчетливо, словно эту отрывистую команду ей говорили прямо на ухо: «Идем, Дженни. Не отставай. Нам нужно успеть на самолет». — «Я не хочу улетать». — «Хорошо, тогда я оставлю тебя дома».

На секунду Дженни почувствовала себя оторванной от собственной жизни. Несмотря на то что воспоминание было блеклым, как наполовину забытый сон, к ней пришло жуткое осознание того, что она уже бывала здесь раньше.

В следующем квартале зданий было больше. Дженни нашла адрес, по которому она должна была встретиться с Филиппом Беллами и Мартином Гриром, другом Филиппа со времен колледжа, который теперь являлся преуспевающим литературным агентом со своей собственной компанией.

Дженни оставила пальто, шапку и перчатки в гардеробе ресторана и почувствовала неприятное покалывание тревоги. О нет, подумала она. Не сейчас. Неужели снова? Дженни подумала о таблетках, но тут же отбросила эту идею. Следующий час она просто не будет обращать внимание на симптомы.

Дженни вытерла мокрые ладони о юбку, натянула улыбку и вошла в зал.

— Мистер Беллами уже здесь? — спросила она у администратора.

— Только что пришел, — ответила худая, как карандаш, женщина с восточноевропейской внешностью.

Она провела Дженни к столику, за которым ее ждали Филипп и Мартин.

Оба встали, чтобы поприветствовать Дженни: Филипп быстрым поцелуем в щеку, Мартин рукопожатием. Дженни молилась, чтобы он не почувствовал, какая потная у нее ладонь.

— Спасибо, что согласились встретиться, — сказала Дженни, присаживаясь за стол.

— Я рад. — Голос Мартина был приятным и звучным, как у радиодиктора.

Дженни окинула взглядом красивый ресторан, просторный и светлый, заставленный буйными тропическими растениями высотой с дерево. Их столик был одним из лучших: Мартин и Филипп были людьми влиятельными.

— Как вам Нью-Йорк? — спросил Мартин.

— Потрясающе! Дом Оливии великолепен!

В Нью-Йорке все такое большое и яркое, но жилище Оливии было просто сказочным оазисом, расположенным в особняке. Мебель, обтянутая ситцем с цветочным узором, домашние растения, разноцветная посуда в буфете. Оливия соединяла хороший вкус с природной теплотой своей личности, которую отразила в этом уютном солнечном доме.

— Я с удовольствием прочел несколько ваших статей и эссе, — сказал Мартин, переходя на деловой тон.

Дженни задержала дыхание. И почувствовала, как Филипп сделал то же самое.

— И вот что я скажу, — продолжал Мартин, слегка наклонившись к Дженни. — Я ваш фанат. Мне нравится материал. И я говорю это не потому, что Филипп задушил бы меня, если бы я думал по-другому. Я говорю это потому, что в вашем стиле написания есть нечто особенное.

— Я не знаю, что сказать, — смутилась Дженни. — Мне лестно слышать такие слова. Правда.

Мартин прервал речь Дженни движением руки.

— Я еще не закончил. Как я сказал, я ваш фанат. Я прочувствовал атмосферу этой маленькой семейной пекарни, словно сам там побывал. Со своими бабушкой и дедушкой вы будто познакомили меня лично. Я слышал их голоса и видел их своим мысленным взором. Я не знаком с пекарским делом, но ваши рецепты были мне понятны. Вы пишете живо, искренне и просто.

Дженни все еще находилась в когтях приступа. Ее лицо горело. Может, Мартин спишет это на эмоциональное возбуждение?

— Спасибо, — ответила Дженни, ее дыхание сбилось. Она взяла стакан с водой и сделала быстрый глоток. — Но в конце вашей фразы я услышала «тем не менее».

Мартин и Филипп переглянулись.

— Вы правы, — заметил Мартин. — Очень проницательно.

— Так что за «тем не менее»? — спросила Дженни. К ним подошел официант, чтобы принять заказ. Дженни мельком взглянула на меню и выбрала одно из фирменных блюд, в состав которого входили по крайней мере три ингредиента, ей незнакомые.

— «Тем не менее» касается вот чего, — продолжил Мартин. — Вы описываете нам пекарню. Рецепты, людей в ней: ваших бабушку и дедушку, работников, покупателей. Всех. Но не хватает одного ключевого ингредиента.

— Какого?

— Вас.

Дженни такого не ожидала.

— Не уверена, что правильно поняла.

— Не хватает вашего присутствия. Вы должны быть не только рассказчиком, но и героиней этой истории. Конечно, читателям понравятся сцены из жизни пекарни, рецепты и образы героев. Но для того, чтобы книга стала необычной, нам нужно видеть в ней вас. Не хватает того, что характеризует вас, ваши мечты и переживания. Читателю интересно, что пекарня для вас значит. Раскройте нам свое сердце.

— Я не считаю себя достаточно интересной, чтобы писать о себе.

— Значит, вы просто не задумывались об этом. — Мартин не придал значения тому, что его слова сильно задели Дженни. — Вы дразните читателя, приоткрывая ему завесу вашей жизни. Пишете, как каждый год на день рождения вашей матери бабушка пекла пирог из горького шоколада. Конечно же читатель хочет узнать больше! А пирог, который вы испекли на пятидесятилетие свадьбы родителей Филиппа? Думаю, за этим скрывается целая история. Кто-то заказывает вам пирог, и в конце концов это приводит к знакомству с отцом, которого вы никогда не знали! Вот о чем люди хотят читать.

Теперь Дженни поняла. Она взглянула на Филиппа, увидев, что он тоже понял.

— Вы хотите, чтобы я написала о своей матери, — произнесла Дженни.

Мартин переплел пальцы.

— Каково вам было, когда она ушла? Что вы почувствовали, когда прошлым летом в вашей жизни появился отец? И еще один вопрос: кто такой Джоуи?

О боже.

— Вы читали архивы. — Это был не вопрос.

— Конечно, — ответил Мартин. — Я подхожу к проекту очень серьезно.

Дженни не знала, что говорить. С незаживших ран прошлого внезапно сорвали бинты. Ни один из этих двоих мужчин не желал причинять ей боль, но их пристальное внимание было невыносимым. Несколько лет назад, когда она только начинала вести колонку, Джоуи был неотъемлемой частью ее жизни. Естественно, Дженни упоминала в статьях о нем и его итальянском происхождении.

Бруно, отец Джоуи, приятный мужчина, слегка похожий на медведя, даже убедил бабушку Дженни добавить в меню пекарни фиадоне.

— Он… эм… мы с Джоуи были помолвлены, — наконец, сказала она, внимательно изучая белую скатерть.

Даже сейчас, произнося эти слова, Дженни чувствовала боль. И даже сейчас она могла представить улыбчивого, невинного Джоуи. Он был влюблен в нее настолько, что каждый раз, думая о ней, начинал внезапно напевать песню, названную ее именем, за что сослуживцы его поддразнивали. Дженни могла бы столько рассказать о Джоуи, но она не привыкла говорить о нем, тем более с едва знакомым человеком и в присутствии — о боже — литературного агента.

— Дорогая, мне так жаль, — сказал Филипп, неуклюже и в то же время нежно прикасаясь к руке Дженни. — Мне так жаль, что с тобой случилось такое. Меня не было там, чтобы… я не знаю. Чтобы помочь или просто выслушать. Просто побыть рядом.

Откровенность Филиппа тронула Дженни. Однако она почувствовала привкус горечи. Дженни хотела бы, чтобы Филипп нашел ее раньше, чтобы он был рядом, когда она отчаянно нуждалась в поддержке. Конечно же это было невозможно, и вины Филиппа здесь нет.

— Со мной все в порядке. Это было давно, — ответила Дженни и повернулась к мистеру Гриру. — Я никогда не пишу о чем-то личном. Не уверена, что знаю, как это делается.

— Маленькие эпизоды из вашей жизни хороши для газетной колонки. — Мартин помолчал, потом продолжил: — Но для книги необходимо поразмышлять… о своей личной жизни. Потому как этим и отличаются книги о еде. О еде они никогда не повествуют.

— Другими словами, — сказала Дженни по телефону Нине тем же вечером, — он хочет, чтобы книга была полна моих жалоб на свою жизнь.

— Ты сумеешь?

— Конечно сумею. Вопрос в том, хочу ли я это делать, — уточнила Дженни. — Да и кому это интересно? Я обычная девушка, которая выросла в маленьком городке, помогая своей семье с бизнесом. Ничего особенного. Я считала, что людям это и нравится в моих работах. Они могут пересказать историю, сделать ее своей собственной. Почему я должна писать о своей матери и признаваться, что никогда не знала отца? Почему, ради всего святого, я должна рассказывать о Джоуи?

— Людям нравятся такие вещи. Когда самый обычный человек сталкивается с чем-то необычным.

Дженни попыталась представить, как она записывает некоторые вещи.

— С тех пор как я была маленькой девочкой, я хотела, чтобы обо мне услышали. Я хотела, чтобы люди знали мою историю, хотя в ней и нет ничего особенного. Люди рассказывают о своей жизни и хотят, чтобы эти истории были счастливыми. Когда же дело касается несчастливых историй… — Дженни посмотрела в окно на дома, которые стояли бок к боку непроницаемой блокадой. — Тогда смысл книги изменится.