Виктория Холт - Римский карнавал

Он опустился в кресло, не отрывая взгляда от пасущегося буйвола на гербе, и стал припоминать самые значительные события своей жизни. Возможно, самым ранним — и таким образом самым важным, поскольку, не случись его, стало бы невозможным то, что последовало позже, — было усыновление их дядей Каликстом III, его самого и его брата Педро Луиса, и обещание дяди воспитать их как своих собственных сыновей, если они откажутся от фамилии своего отца — Ланцоль — и примут имя Борджиа.

Их родители очень хотели, чтобы усыновление состоялось. У них еще были дочери, но папа не интересовался ими, и все знали, что лучшей судьбы, чем обещало покровительство папы, быть для братьев не может. Их мать — родная сестра папы — была урожденной Борджиа, так что мальчикам просто предстояло принять фамилию матери взамен фамилии отца.

Это стало началом счастливой судьбы.

Дядя Альфонсо Борджиа (для мира — папа Каликст III) был испанцем, родился он недалеко от Валенсии. Он пришел в Италию вместе с королем Альфонсо Арагонским, когда монарх получил трон Неаполя. Испания — наиболее честолюбивая держава, быстро захватывающая власть над миром, — стремилась усилить свое влияние на Италию, и не было лучшего пути достичь этого, чем избрание папой испанца.

Дядя Альфонсо всегда чувствовал поддержку Испании, получив папство. Победу ему принес 1455 год. Все Борджиа ощутили себя единой семьей. Они были испанцами, а испанцев в Италии не жаловали; поэтому все испанцы должны держаться вместе, что позволит им получать самые важные посты.

У Каликста были планы относительно двух племянников. Он быстро сделал Педро Луиса настоятелем церкви и префектом города. Не ограничившись этим, он даровал ему герцогство Сполето, а чтобы его доходы непрерывно росли, назначил его викарием Террачины и Беневенто.

Педро Луис был прекрасно пристроен, став едва ли не самым влиятельным человеком в Риме — что обязательно и должно было быть, раз он являлся родственником папы. — и одним из самых богатых.

Милости, доставшиеся Родриго, оказались почти столь же щедрыми. Он был на год моложе Педро Луиса, но стал кардиналом, хотя ему исполнилось только двадцать шесть лет; позже ему добавили должность вице-канцлера Римской церкви. В самом деле, Ланцолям незачем было сожалеть, что они позволили усыновить своих детей папе.

С самого начала стало ясно, что Каликст видел в Родриго своего преемника, и Родриго решил, что однажды так и будет.

Увы, все это было давным-давно, а папство тогда казалось, как никогда, недосягаемым. Когда Каликста избрали папой, он был уже немолодым человеком, три года спустя он скончался. Теперь стала очевидна его мудрость, что он даровал племянникам столь высокие должности, поскольку, когда Каликст находился на смертном одре, против испанцев, занимавших важнейшие посты, поднялся ропот. Колонна и Орсини, чьи могущественные семьи на себе испытывали испанское презрение, поднялись в ярости на чужестранцев. Педро Луису пришлось оставить свои богатые владения и отказаться от состояния, чтобы спасти жизнь. Вскоре после этого он умер.

Родриго сохранял спокойствие и достоинство и не покинул Рим. Наоборот, в то время как город бурлил против него и его родни, он отправился в собор Святого Петра, чтобы помолиться за своего умирающего дядю.

Родриго обладал большим обаянием. Не то чтобы он был очень красив — черты его лица были слишком тяжелы, чтобы назвать его таковым, — но людей впечатляли его достоинство и осанка: ко всему он обладал изысканными манерами и изяществом, поэтому редко когда ему не удавалось завоевать расположение тех, кто с ним сталкивался. И на этот раз люди, явно настроенные против него, расступились, чтобы дать ему пройти к собору, а он добродушно улыбался им и ласково говорил: «Благословляю вас, дети мои». И они падали на колени и целовали ему руку или полу его рясы.

То был миг торжества. С тех пор он пережил множество триумфов, но, вероятно, именно тогда он осознал свою великую силу очаровывать и обаянием подчинять себе тех, кто против него.

Так что он молился за дядю и оставался у его смертного одра, тогда как другие сбежали; и хотя его чудесный дворец был разграблен, он сохранял спокойствие, готовый отдать свой решающий голос во время Конклава, который скоро соберется и утвердит Энея Сильвия Пикколомини преемником Каликста — Пием II.

Пий должен будет питать признательность к Родриго. Так оно и оказалось…

Родриго пережил свой первый в жизни шторм, уверовав, что вполне твердо стоит на ногах, чего нельзя было сказать о несчастном Педро Луисе. Родриго собрал богатство брата, горячо, но очень недолго им оплакиваемого, поскольку не в его характере было долгое время печалиться о ком-то. И снова он оказался таким же могущественным, каким был всегда, и по-прежнему полным надежды получить папский престол…

Родриго вытер лоб надушенным платком. В то время он подвергался большой опасности и надеялся теперь, что больше ему не придется пережить ничего подобного. Вспоминая прошлое, он испытывал удовлетворение человека, который понял, что в опасный момент не растерялся, проявил твердость и изобретательность.

Пий был ему хорошим другом, но иногда приходилось выслушивать упреки папы. Он и теперь помнил письмо, посланное ему Пием с сетованием на то, что Родриго имеет связи в определенных домах, где собирались куртизанки, чтобы предаваться удовольствиям со своими гостями. И он, молодой красивый кардинал Родриго, был в числе приглашенных.

«Нам сообщили, — писал Пий, — что имели место невиданные танцы, не было недостатка в обольстительницах, а вы вели себя совершенно неподобающим образом».

Родриго откинул голову и улыбнулся, вспоминая ароматные сады Джованни де Бикиса, танцы, теплые надушенные тела женщин и их манящие взгляды. Он находил их неотразимыми, как и они его.

Упрек Пия был несерьезным. Пий понимал, что мужчина вроде Родриго должен иметь возлюбленных. Просто Пий хотел сказать: все верно, но танцы на виду у всех с куртизанками, кардинал! Люди жалуются, и это наносит ущерб репутации церкви.

Каким беззаботным был он в то время, как уверен в своих силах, не сомневаясь, что сумеет добиться желаемого! Он решил взять от жизни все, что можно. Церковь обеспечит его карьеру, с ее помощью он сможет подняться на папский престол; но он не мог устоять перед соблазном плотских удовольствий. В его жизни всегда будут женщины. Это была обычная слабость; едва ли найдется хотя бы один священник, серьезно относящийся к обету безбрачия. Как сказал один из остряков Рима, если бы все дети предстали перед миром в одеждах своих отцов, они оказались бы одеты как священники или кардиналы.

Каждый понимал это, но Родриго, похоже, был менее разборчив в связях, чем большинство.

Потом он встретил Ваноццу, поселил ее в прекрасном особняке, где теперь жили их дети. Нельзя утверждать, что он сохранял ей верность, да этого никто и не ожидал; но многие годы она оставалась царствующей фавориткой, а в детях он не чаял души. И вот сейчас должен появиться на свет еще один ребенок.

Ожидание было томительным. В свои пятьдесят лет он чувствовал себя двадцатилетним, и если бы не боязнь услышать крики Ваноццы, он прошел бы в ее покои. Но в этом не было никакой нужды. Кто-то идет к нему сюда.

Она стояла перед ним, зардевшаяся и хорошенькая маленькая служанка Ваноццы. Даже в такой момент Родриго отметил, что она очаровательна. Он не забудет о ней.

Она присела в реверансе:

— Ваше высокопреосвященство… ребенок родился.

С грацией и живостью молодого человека он оказался рядом с ней и положил свои прекрасные белые руки на ее плечи.

— Дитя мое, да ты едва дышишь. Как бьется твое сердечко!

— Да, мой господин. Но… ребенок родился.

— Пойдем, — сказал он, — пойдем к твоей госпоже.

И он пошел вперед. Маленькая служанка шла следом, она вдруг вспомнила, что забыла сказать ему, какого ребенок пола, а он забыл спросить.

Новорожденного поднесли кардиналу, он коснулся его лба и благословил младенца.

Женщина лежала, откинувшись на подушки: стоявшие рядом служанки выглядели пристыженными, словно были виноваты в том, какого пола ребенок.

Это было прекрасное дитя; крошечную головку покрывал светлый пушок — и этот унаследовал от Ваноццы ее золотистые волосы…

— Маленькая девочка, — произнесла Ваноцца, глядя на него с кровати.

— Чудесная маленькая девочка, — уточнил он.

— Мой господин разочарован. — сокрушенно сказала Ваноцца. — Он мечтал о сыне.

Родриго засмеялся тем глубоким гортанным смехом, который очаровывал почти всех, кто с ним общался.

— Разочарован? — переспросил он. — Я? — Он повернулся к женщинам, которые подошли ближе, глаза каждой ожидающе смотрели на него. — Разочарован, потому что ребенок женского пола? Но вы ведь знаете… каждая из вас… что я люблю слабый пол всем своим сердцем и что в женском сердце я всегда найду нежность, которой нет в моем.

Женщины заулыбались, вместе с ними улыбалась и Ваноцца; но ее зоркие глаза заметили маленькую служанку, на чьем лице читалось ожидание, когда на нем задерживал свой взгляд Родриго.

Она решила заменить эту девочку, как только они вернутся в Рим, и если Родриго станет искать ее, его поиски окажутся напрасными.

— Так значит, мой господин доволен нашей дочерью? — негромко спросила Ваноцца и сделала знак служанкам оставить их с Родриго наедине.

— Я поистине верю, — ответил кардинал. — что сумею найти в своем сердце уголок для этой прелестной девочки и буду любить ее сильнее, чем молодых людей, которые ныне пребывают в детской. Мы назовем ее Лукрецией. А когда ты окрепнешь, моя любимая, мы вернемся в Рим.

Вот так апрельским днем в замке в Субиако, принадлежащем Борджиа, родился ребенок, чье имя станет известно всему миру — Лукреция Борджиа.

С какой радостью возвратилась Ваноцца в Рим! Ей казалось, что после рождения Лукреции она счастливейшая из женщин. Родриго навещал детей чаще, чем когда-либо, стремясь увидеть маленькую золотоволосую девочку.

Она была очаровательным ребенком, очень ласковой и могла лежать в своей колыбели, ничего не требуя, одаривая своей чудесной улыбкой любого, кто подойдет.

Братья очень интересовались ею. Они стояли по обеим сторонам кроватки, стараясь заставить ее улыбнуться. Они даже ссорились из-за нее.

Ваноцца вместе со своими служанками смеялась, слушая перебранку мальчиков:

— Она МОЯ сестра!

— Нет, МОЯ!

Им объяснили, что она сестра обоих в равной степени.

Чезаре, сверкая глазами, ответил:

— Но она больше моя, чем Джованни. Она сильнее любит меня, чем Джованни.

На что няня сказала, что уж это будет решать сама Лукреция.

Джованни смотрел на брата полными ненависти глазами; он знал, почему Чезаре хочет, чтобы Лукреция сильнее любила его. Чезаре видел, что когда дядя Родриго приходил навестить их, большая часть сладостей доставалась Джованни; что всегда именно Джованни карабкался на колени к дяде и взлетал вверх в его сильных руках; его целовал и ласкал кардинал, прежде чем обратить внимание на Чезаре. Вот он и решил, что все остальные больше должны любить его, Чезаре. Мать любила его сильнее. Няни говорили, что он их любимец, да им ничего и не оставалось делать — если они станут говорить иначе, он каким-нибудь образом сумеет отомстить им; они знали, что лучше обидеть Джованни, чем Чезаре.

Лукреция, раз уж она могла отдать предпочтение одному из них, должна проявить его к Чезаре. Он твердо решил это. Вот почему он даже чаще и дольше стоял у кроватки сестры, вытянув руку, чтобы она обвила своими крохотными пальчиками его большой палец.

— Лукреция, — шептал он, — это Чезаре, твой брат. Ты любишь его больше всех… больше всех. — Она смотрела на него своими широко открытыми голубыми глазами, а он командовал:

— Смейся, Лукреция! Вот так.

Женщины подходили к колыбели посмотреть — как ни странно, обычно Лукреция безоговорочно слушалась Чезаре. А когда Джованни пытался заставить ее улыбнуться, Чезаре из-за спины брата строил страшные рожи, и Лукреция начинала плакать вместо того, чтобы улыбаться.

— Этот Чезаре просто демон, — судачили между собой служанки, опасаясь произнести эти слова при мальчике, хотя тому исполнилось всего пять лет.

Однажды, шесть месяцев спустя после рождения дочери, Ваноцца возилась с цветами в саду. У нее были садовники, но она сама любила заниматься этим. Ее растения были прекрасны, и она с воодушевлением ухаживала за ними, потому что ее сад и ее дом были ей почти так же дороги, как семья. Да и кто бы не гордился таким домом, фасад которого выходил на площадь, а комнаты были светлыми, ничуть не похожими на мрачные помещения в других домах Рима. У нее даже имелась своя собственная цистерна с водой, что было большой редкостью.

Служанка — не та, которая восхищала Родриго, она давно покинула дом Ваноцци — пришла сказать ей, что приехал Родриго, и с ним еще один господин. Но не успела девушка сообщить это, как кардинал сам появился в саду. С ним никого не было.