Она не знала, что стало с их домом и теми небольшими деньгами, что лежали на счету мужа: незадолго до трагедии они продали маленький бабушкин домик в Калькутте, оставшийся после ее смерти. Ах, если бы они тогда не поторопились, у нее был бы свой угол в страшное время! Скорее всего, все отошло в казну из-за отсутствия наследников, а может быть, и досталось кому-нибудь из убийц такие люди отлично умели присваивать имущество своих жертв.

Кавери не жалела о доме, о помнящих мужа старых вещах, даже о фотографиях — ей не нужно ничего из того, что напоминало бы о былом счастье. Но она ни на минуту не забывала прошлого. Со временем Кавери научилась жить с этими воспоминаниями, сосуществовать с ними, вставать и засыпать рядом с тенями прошлого. Ее сын рос, она учила его тому, что знала сама, подбирала ему книги и радовалась его успехам. Он удивлял своими способностями, тем, как быстро схватывал то, что другим детям, Мано например, давалось с трудом или не давалось вовсе. Объяснять ему что-нибудь новое было просто удовольствием. Она гордилась им, его умом, силой, ловкостью, не подозревая о том, что рок не выпустил ее из своего поля зрения и готовит новый удар — да такой, что стоил, пожалуй, прежних.

Ему было десять лет, когда стало окончательно ясно, что Апу никогда не будет таким, как другие люди. Поняв это, она опять на какое-то время впала в состояние полной прострации, когда никого и ничего вокруг не узнавала и даже не помнила, кто она. Когда же это прошло, началось бесконечное хождение от одного врача к другому, от профессора к профессору, от светила к светилу. В каждом городе, куда их заносила судьба, она искала специалиста — и каждый раз ответ был один: ничего нельзя сделать, тут медицина бессильна. Прошло много лет и она смирилась. Такова судьба, уготованная ее сыну и начертанная в тот миг, когда она приняла чашу с ядом из рук убийцы и выпила ее — ради спасения мужа. Вот оно, продолжение того страшного дня, вот когда прогремел гром от той молнии!

Она поседела и постарела именно в эти страшные месяцы, пока не верила в окончательность приговора и старалась бороться, спасти счастье сына. Что уж теперь жалеть о молодости и красоте!

Кавери умылась и неторопливо пошла к шатру цирка. Она знала, что найдет Апу там. Войдя внутрь, надолго замерла в проходе. На арене происходило что-то удивительное. По неизвестно откуда взявшимся рельсам несся маленький паровоз, из трубы которого валил настоящий дым. В вагончиках сидели нарядные, все в разноцветных бантиках болонки, а на открытой платформе, замыкавшей состав, кувыркался и крутил сальто маленький человечек в белом трико в горошек и высоком колпаке. На лице его застыла клоунская маска: набеленные щеки и лоб, огромные красные губы, вздернутые вверх брови. Но Кавери не надо было особенно вглядываться в него, чтобы понять, кто это. Этот карлик, лилипут с торсом и головой взрослого сильного мужчины и коротенькими ножками ребенка был ее сын Апу.

Глава тринадцатая

Если человек вырос в цирке, он умеет очень многое. Дети любознательны и ничего не боятся, а потому быстро учатся всему, что им нравится. А как может не нравиться цирк, все его блистательные составляющие, все сверкающее великолепие точности, ловкости, мастерства и бесстрашия!

Апу успел за эти годы стать профессионалом во многих цирковых жанрах: он был замечательным акробатом, прекрасным жонглером, дрессировщиком и фокусником и даже неплохим атлетом, справлявшимся с тяжелыми гирями. Но главное — у него был редкий и драгоценный клоунский дар. Когда он выходил на манеж в костюме клоуна, сразу становилось ясно, кто главный в этом цирке, от кого зависит, будут ли довольны зрители. Он умел творить смех, создавать веселье и делал это с удивительным вкусом и даже что вообще странно для клоуна сохраняя достоинство. В его номерах не было грубости, никто не давал «апачей» — громких пощечин и пинков, не говорил пошлостей и глупостей. Он создал образ обаятельного и жизнерадостного весельчака, остроумного, находчивого и всегда симпатичного. Стать клоуном невозможно, им надо родиться. Апу получил этот дар от судьбы — может быть, как небольшую компенсацию за отнятое. Он выбрал себе амплуа Белого клоуна, традиционного героя буффонады, резонёра, умницы, короля розыгрышей, проказника, который озорничает с детской непосредственностью и обаянием.

Его дарование было слишком значительно для маленького бродячего цирка, но ведь в конце концов и посетители шапито так же заслуживают талантливого артиста, как и избалованные завсегдатаи из больших мировых столиц. Кроме того, в этом цирке умели ценить сокровище в лице Апу. Сам хозяин господин Шарма — считал Апу своим будущим преемником на посту руководителя цирка, а не хозяина, конечно, эта роль уготована дочери, только ей и никому другому. Почему бы Апу, когда сам Шарма отойдет от дел, не взять на себя это непосильное для женщины бремя — управлять таким сложным и капризным организмом, как шапито, кочевать вместе с ним и делать всю грязную ежедневную работу. А Мано, конечно, выйдет замуж за джентльмена и будет получать стабильный и неплохой доход, который дает цирк. У Апу хватит ума и привязанности к своему ремеслу, чтобы стать отличным директором. Но это в будущем, а пока господин Шарма специально, чтобы Апу лучше работалось, нанял в программу еще двоих лилипутов — раньше у них не было подобного номера, — не жалел денег на сложное оборудование, требовавшееся парню для его великолепных идей, и всегда ставил на афише его имя вторым — сразу же после своего. Это был тот максимум, на который оказалась способна его душа, лучше, чем к Апу, он не относился в жизни ни к кому, исключая себя и свою Мано.

Что касается артистов цирка, то и среди них Апу был на особом положении. Его каким-то непостижимым образом обходило обычное завистливое и недоброжелательное отношение циркачей друг к другу, особо обострявшееся в случае успеха чьих-либо номеров — а все, что делал Апу, имело шумный успех. Против него не плелось интриг, ему не старались испортить номер или, на худой конец, настроение перед выходом на манеж. Кавери считала, что все дело в его очевидном и бесспорном превосходстве над остальными, в его бросающемся в глаза таланте. Но когда она говорила сыну об этом, он смеялся. Они не удостаивают меня даже завистью, потому что каждый понимает, что я в любом случае калека и им не ровня, отвечал он ей.

— Впрочем, — всегда добавлял Апу, — я имею в виду отношение ко мне как к профессионалу, как человека они меня даже любят.

И это было верно — его любили все или почти все. А особенно дети, маленькие пленники кочевой жизни, не знающие, что такое дом, постоянная школа, налаженный быт. Зато им отлично знаком труд — с самых ранних лет они начинали работать в номерах у родителей или помогали им в их создании, кормили животных, устанавливали оборудование, подавали снаряды. Апу был для них волшебником — настоящим, а не мишурным, как многое в мире цирка, всё умеющим, веселым и всегда находящим для них время. Они бежали к нему, когда им было плохо, когда доставалось от родителей, когда ничего не получалось на канате или в прыжках, и Апу объяснял, учил, успокаивал, вытирал слезы и давал конфетку, которую, казалось, доставал из воздуха.

Сейчас, когда, застыв у входа, Кавери смотрела на своего карлика сына, она видела вовсе не его уродство. Нет, он был даже красив, увлеченный своей работой, — ловкий, точный, отчаянно смелый артист, переживающий минуты вдохновения.

Кавери хотела окликнуть его, спросить, почему ему понадобилось начинать репетицию в пять часов утра. Но, нахмурив брови, она повернулась и вышла из цирка, поняв внезапно, что сын не станет отвечать на ее вопрос, отделается шуткой или переведет речь на другое. С ним что-то происходит, и он не хочет обсуждать это с кем бы то ни было, даже с ней.

Апу все еще репетировал, когда она вернулась на манеж через несколько часов. Теперь он занимался жонглированием, и в воздухе с ошеломляющей быстротой мелькали белые шарики и клоунский колпак. Казалось, Апу сам был ужасно увлечен своей игрой с предметами, ожившими в его руках. Шарики взлетали, падали ему на лоб и, несколько раз подпрыгнув, замирали на месте. Легкое движение головы — и шар начинал кататься вокруг шеи артиста, со лба перемещался на одно ухо, потом на другое, затем на кончик носа, оттуда на темя, скатывался по спине и, наконец, ударившись о согнутую и отведенную назад ногу, подскакивал вверх. Вот он сорвался и готов упасть — но это только ловкий трюк, падения не будет, потому что сейчас и здесь побежден закон природы — сила притяжения. Где уж ей тягаться с искусством жонглера, у которого все козыри на руках.

— Непонятно только одно, — сказала Кавери, подходя к сыну поближе, — где взять зрителя, который сможет вполне оценить то, что ты делаешь?

— Чем ты не зритель? — ответил Апу. — Двадцать пять лет в бродячем цирке! Чего только ты не перевидала за эти годы.

— И сегодня увижу кое-что еще. Ты не забыл — ведь Мано приезжает. Пойдешь встречать?

— Нет, вряд ли. Видишь, у меня репетиция, я не брал выходной, — заупрямился Апу.

— Ты же знаешь, выходной объявлен для всех, — Кавери посмотрела сыну в глаза. — Что это за странная игра?

— Это не игра, это номер, с которым я объеду весь мир, — ответил Апу, делая вид, что не понял, о чем она говорит.

С удивительной даже для длинноногого артиста легкостью он сделал несколько кульбитов назад и завершил последний на огромном надувном шаре в виде глобуса.

— Твой сын на вершине мира! — объявил он и раскланялся. — Наконец-то я занял достойное место.

Кавери покачала головой.

— Ты не успеешь переодеться.

— Это еще зачем? Если Мано отвернется от меня, то вовсе не из-за костюма, — улыбнулся Апу. — Чем плох этот? Ты пойдешь ее встречать?

— Конечно, ведь я ее растила, — пожала плечами Кавери, не понимая, почему такое естественное дело удивляет сына.

— Меня ты тоже растила, почему же я не вырос? — усмехнулся Апу.

Кавери в который раз поразилась тому, как ее сын говорит о своем несчастье. В его тоне ей слышалось что-то от клоунской репризы, рассчитанной на то, чтобы вызвать смех у зрителя. Апу сделал собственную боль объектом шуток и веселья, и Кавери не могла понять, чего в этом больше: желания защитить себя или заботы об окружающих, которые, как считал сын, вовсе не обязаны испытывать постоянное чувство жалости, общаясь с ним каждый день. Он очень сильный, ее мальчик, сильнее многих из тех, у кого длинные ноги и нормальный рост. Но что будет дальше?

Кавери отдавала себе отчет в том, что такой молодой, щедро наделенный умом и воображением человек не может не испытывать страданий из-за своего внешнего облика, так расходящегося с внутренним. Даже она, мать, не могла в полной мере осознать того, что происходит с ним каждую минуту его жизни, исковерканной еще до рождения. Сколько нужно мужества, чтобы выдерживать эту муку и не просто жить, а смеяться и веселить других! Таким сыном можно гордиться.

— Когда я научу вас здороваться! Сколько можно говорить, что цирк это искусство, а у артиста должны быть хорошие манеры! — голос хозяина всегда задолго предварял его появление.

Наконец, сверкая безумными глазами, на манеж вылетел он сам, разгоряченный еще больше, чем обычно. Еще бы, сегодня был счастливейший день его жизни: Мано возвращалась домой после пяти лет, проведенных в Делийском университете. Его дочь — дипломированный врач! О чем еще можно было мечтать отцу, всю свою жизнь посвятившему ей! Она будет через час, а еще ничего не готово, все кувырком, и в цирке царит обычная суета и беспорядок.

— Доброе утро, сэр! — с подчеркнутой вежливостью поклонился ему Апу.

— Привет, Апу! Ты единственный, кто желает мне добра без подсказки! — заулыбался Шарма, успокаиваясь. — Переоденься и будь на высоте.

— На высоте? Вот этого-то как раз я и не могу вам обещать, — ответил Апу в прежнем своем шутливом тоне.

Посторонний человек ни за что не заметил бы в нем горечи, но хозяин был не посторонним.

Он покраснел, проклиная себя за промах, который, конечно, никогда бы не допустил, если бы не сумасшедшее утро, и, пробормотав извинения, поспешно ушел.

Кавери посмотрела ему вслед.

— Он счастлив сегодня.

— Он — да, — покачал головой Апу. — Иди, мама, я сейчас приду, переоденусь, умоюсь и сделаю все, что ты скажешь.

Кавери нежно прикоснулась к его щеке и вышла.

Апу простоял несколько минут неподвижно, потом, словно встряхнувшись, широко улыбнулся и прекрасным прыжком вскочил на помост рядом с усевшимся на подвешенное кольцо попугаем, своим любимцем.

Белоснежный красавец был еще молод и работал в цирке недавно. Его словарный запас ограничивался пока что несколькими фразами, но он произносил их с таким апломбом, что сразу становилось ясно — у этой птички большое будущее в искусстве.