— Моя вина, моя вина! — повторяла Кавери, кусая губы.

— Это не от тебя зависело, мама, это ошибка природы, — Апу обнял ее содрогающиеся от рыданий плечи и попытался приподнять голову, чтобы заглянуть в глаза.

Кавери внезапно поднялась и, прижав сына к груди, горячо зашептала:

— Они заставили меня принять яд, мой мальчик. Я сделала это, хотя знала, что вы у меня во чреве. Я сделала это ради мужа, но я не должна была… Он кричал мне: не пей, не делай этого! Но я выпила, чтобы спасти его!

— Мама! О чем ты говоришь?! — закричал Апу, вырываясь.

Он ничего не понимал. До сегодняшнего дня он знал только, что его отец умер до его рождения и никогда не видел сына. Мать говорила, что они жили в маленьком городке, отец служил в полиции и его убили во время какого-то происшествия. Денег он им не оставил, и они с матерью некоторое время скитались, прежде чем нашли пристанище в этом цирке, который стал их домом и судьбой. Апу всегда казалось, что матери тяжело отвечать на его вопросы об отце, и постепенно он перестал их задавать. Их прошлое в воспоминаниях начиналось цирком. До него почти ничего не было.

И вот теперь оказывается, что самое страшное произошло гораздо раньше.

— Мама, сядь и успокойся, — он помог Кавери вытереть слезы, принес ей воды и усадил в кресло.

— Я должна сейчас рассказать тебе все, — перевела дыхание Кавери. — Наверное, стоило сделать это раньше, тогда бы ты понял, что не судьба выбрала тебя быть карликом, а злоба людей.

Она помолчала, собираясь с силами, чтобы начать рассказ.

— Послушай меня, Апу! На моих глазах четверо людей истязали твоего отца за то, что он пытался засадить их за решетку — только там и было им место. Они сказали мне: пей яд, и пусть он смотрит, как его беременная жена травит его детей, — им было мало просто убить его, такие это были люди. Они хотели, чтобы он пережил все муки ада, прежде чем умереть. Мне они предложили выбор: или я выпью яд, или муж умрет. Я думала, что могу спасти его, и пила. Но он-то знал, что им этого недостаточно, что они все равно убьют его, только прежде поиздеваются надо мной. И он кричал мне, просил: не пей, подумай о ребенке! Но я не понимала, чем это грозит, думала умереть вместе с мужем! Вот почему ты не вырос, вот откуда это несчастье — оно только звено этой цепи! Я видела, как закололи твоего отца, как сгорел заживо твой братик-близнец вместе со случайной женщиной, которая подобрала меня и захотела помочь!

Голос Кавери срывался, она снова принималась плакать и заламывать руки, вспоминая страшный день, когда решилась судьба ее семьи. Апу слушал мать, затаив дыхание. Прошлое оживало для него: отец веселый, молодой, умный и образованный человек с большим будущим, мать — красивая юная женщина, счастливая в браке, ожидающая первого ребенка… Процесс, купленные свидетели, заткнутые рты, опозоренный инспектор полиции. И, наконец, они — убийцы, хозяева Ховры, любящие не только весело проводить время и считать деньги, но еще мучить, ломать жизни, заставлять страдать… Мать говорит, что они получали удовольствие, издеваясь над его отцом, особенно их предводитель — господин Тхарма Лингам. Она навсегда запомнила это имя… А лица их, искаженные злобой и жаждой крови, до сих пор стоят у нее перед глазами!

— Мама, но почему ты никому не рассказала, не пошла в суд, к прокурору? В Дели не поехала? В газеты, в конце концов…

— Чтобы ты был жив, мой мальчик, — покачала головой Кавери. — Чтобы не подвергать опасности то последнее, что осталось у меня в жизни. Какой суд?! Я только что рассказала тебе о суде! А ведь тот процесс твой отец подготовил, и совсем неплохо. Даже если бы дело дошло до судебного разбирательства, я ничего не смогла бы доказать. Они убили бы нас с тобой раньше или объявили меня душевнобольной. Но до суда бы и не дошло: им нельзя было рисковать, ведь на карту они поставили слишком много. Если бы я где-нибудь заявила о себе, нас давно бы не было в живых. Спасло нас только одно — они убили несчастную Нирмалу с твоим братом и решили, что там была я… Вот и все…

Кавери замолчала, совершенно измученная воспоминаниями. Попытка самоубийства сына, его обида на нее, необходимость передать ему часть того груза, который она носила в себе столько лет, — все эти события, пришедшиеся на последние несколько часов, истощили ее силы, но она ни за что не решилась бы уснуть теперь, смертельно испуганная поступком Апу.

— Мальчик мой, обещай мне, — проговорила она слабым голосом, поднимая голову, чтобы заглянуть ему в лицо, — ты больше никогда, никогда…

— Никогда я не сделаю ничего подобного! — поклялся Апу. — Прости меня за все, мама. Я чувствую себя таким жестоким, ничтожным, злобным эгоистом, особенно теперь, когда я знаю все…

— Нет, не все, — перебила его Кавери и неожиданно улыбнулась. — Ты не знаешь, как ты похож на отца. Когда я вижу перед собой твое лицо, мне кажется, что рядом он, Арджун. Как я благодарна ему — он не оставил меня одну в мире, он дал мне тебя — мое единственное счастье.

Глава двадцать седьмая

Кавери казалось, что, если она уговорит сына выбросить из головы мысль о самоубийстве, их жизнь станет такой, как прежде. Апу будет репетировать и давать представления, а вернувшись в их вагончик — читать, болтать с ней или принимать гостей. Но нет, к старому не было возврата. Ее мальчика словно подменили.

На другой же день после того, как он узнал о судьбе своего отца, Апу отказался выйти на арену.

— С этим покончено. Думаю, навсегда, — твердо заявил он пораженному хозяину.

Шарма схватился за голову, просил, умолял, требовал разъяснений, но Апу отвечал только, что клоун умер, и как-то нехорошо улыбался. Хозяин, испуганный его словами, пытался выяснить у Кавери, что творится с сыном, но и она могла лишь догадываться об этом, не решаясь задавать ему вопросы.

Но однажды чуть-чуть приподнялась завеса над тем, что происходило в его душе. Он закричал во сне, и склонившаяся над ним мать стала утешать его, как бывало в детстве, прогоняя ночной кошмар.

— Ты думаешь, я их боюсь? — вдруг широко раскрыл глаза Апу, хватая ее за руку. — Чего мне теперь бояться? Я отомщу каждому! Пусть ждут смерти!

— Апу, мальчик, о чем ты? — отпрянула Кавери.

Она догадалась, о чем он говорит, но боялась поверить в это. Месть! Ее сыном овладела та же идея, которая мучила ее первые годы после трагедии. Сколько бессонных ночей провела она, обдумывая шаг за шагом свои хитроумные планы, фантастические замыслы, которые всегда заканчивались одинаково — смертью тех, кто сделал ее несчастной. Она представляла их себе поверженными, ползающими в пыли у ее ног, вымаливающими прощение так, как ни за что не стал бы ее муж и она сама. Нет, она не стала бы поить их жен ядом или продлевать муки мужчин, подвергая их пыткам. Но они бы умерли — все четверо, заплатив этой малой ценой за ее разрушенное счастье.

Ее спасла вера — та заложенная в ней идея высшей справедливости, которая не позволяет человеку переступить черту, взяв на себе роль судьи и палача. Но что спасет ее сына? Так ли глубоко его религиозное чувство, чтобы удержать от падения в пропасть?

Что ж, она сама впустила в их дом призраки смерти, пытаясь защитить жизнь сына. Новая ошибка? Или провидение? Может, пришел час, и ее карлик-сын — то самое страшное и неотвратимое орудие, которое избрали боги, чтобы обрушить свою кару на убийц?

Кавери изо всех сил пыталась отговорить сына от того, что, она чувствовала, зреет в нем. Но вести с ним разговоры на эту тему было почти невозможно.

— Месть разрушает душу, — говорила она. — Ты будешь новой жертвой этих людей, если убьешь хоть одного из них!

— Нет, — улыбался он своей обычной теперь холодной и почти страшной улыбкой. — Моя душа уже разрушена. Моя душа — дремлющий карлик. Она готова была умереть, и вот теперь ей совсем не до смерти, ты ведь этого хотела, мама? Теперь она жива и строит планы. Погоди, она еще встанет во весь рост перед теми, кто сделал меня таким уродом.

Кавери не знала, что отвечать на это, где брать доводы, способные поколебать его железную уверенность в том, что именно он прочтет над убийцами приговор судьбы.

— Смирись, все решено, — говорил он матери.

Глаза его горели, движения стали резкими и точными. Он с самого утра уходил к морю и возвращался только когда темнело, чтобы просидеть остаток вечера в углу вагончика, уставившись в одну точку и роняя время от времени обрывки неясных фраз:

— Теперь, когда я знаю свою фамилию… Они почувствуют, что их настиг рок… Загоню в угол.

— Не бойся, дорогая моя, — иногда вдруг кидался он к матери и начинал обнимать ее, утешать, утирать слезы. — Они ничего мне не сделают, я все продумаю, я все организую так, что они и не поймут. Ты просто не веришь в мои силы, но если бы ты знала, на что я способен…

Она дрожала, как в лихорадке, слушая его. Ее единственный сын вступал на самую страшную в мире дорогу, и не в ее власти остановить его!

Апу выспросил у матери мельчайшие детали, все подробности, сохранившиеся в ее памяти. Она помнила не так уж мало, но не знала некоторые фамилии, всех обстоятельств дела, раскрученного ее мужем. Он решил заняться этим сам, чтобы восстановить каждую мелочь, и внести все до последней запятой в свое досье, которое держал в голове, не нуждаясь в записях.

Однажды утром он отправился в публичную библиотеку периодики, надеясь отыскать там кое-что необходимое. Важнее всего ему было выяснить фамилии двоих из четверки — мать знала только Тхарма Лингама и Амбарасана. Может быть, удастся по газетам проследить и дальнейшую судьбу «видных ховринцев», вся жизнь которых протекала под благосклонным взором прессы.

— «Дейли Ховра» двадцатипятилетней давности? — охнул библиотекарь, услышав просьбу странного посетителя.

Зачем этому маленькому человечку такие древности? Надеется, что из этого торфа уже получился каменный уголь?

Но тот безжалостно подтвердил свою заявку, и служитель, тяжко вздыхая, полез на верхний ярус, под самый потолок, разыскивать старинную подшивку.

Апу прошел по залу, подыскивая себе что-нибудь уединенное, и остановился у покрытого зеленым сукном стола в самом углу. Недалеко от него щебетали две хорошенькие девушки, даже не собираясь заглядывать в толстые пачки журналов, лежащие перед ними. Одна из них, увидев Апу, фыркнула и показала на него пальцем. Другая, шепотом приказав ей немедленно перестать, проводила удивленным и сочувственным взглядом.

Для Апу в этой сценке не было ничего нового. Раньше он, правда, заметно ощутил бы мелкий укол своему самолюбию, но теперь его не трогали такие пустяки. Он забыл бы о девушках через минуту, если бы та из них, что повоспитанней, не подошла к его столу.

— Вы историк? — спросила она, дружелюбно улыбаясь. — Извините, что надоедаю, но я слышала ваш заказ. Вам нужна «Дейли Ховра». И именно это меня и заинтересовало. Видите ли, я выросла в Ховре, жила там лет до десяти. Мой папа — коренной ховринец. По-моему, это прекрасный городок с древней историей и замечательными традициями. Вы готовите о нем работу?

— В некотором роде, — пожал плечами Апу. — Меня интересуют главным образом люди.

— Правда? — обрадовалась девушка. — Как здорово! Надо бы вас познакомить с моим отцом — он знает немало. И еще с моим другом — вы на него чем-то похожи.

— Эй, Джанеки! — капризным голосом окликнула ее подружка. — Я ухожу.

— Сейчас иду! — махнула рукой Джанеки. — Вот папина визитная карточка, наша фамилия Сатья Мурти. А зовут меня Джанеки — вы уже слышали, — она улыбнулась Апу чудесной радостной улыбкой и погрозила на прощанье тоненьким пальчиком. — Только обязательно позвоните, мы будем очень рады.

— Спасибо, — поклонился Апу. — Возможно, мне это будет просто необходимо.

«Какая красивая и приятная девушка, — подумал Апу. — И есть же на свете счастливые люди, которые могут позволить себе влюбляться, ходить на свидания, мечтать о свадьбе! Все это не для меня, и, слава богам, я теперь уже не страдаю так от каждого женского взгляда. У меня есть нечто, что занимает все мысли, заполняет всю душу, не оставляя места для того, чтобы там могла поселиться тоска».

Библиотекарь уже тащил ему тяжелую пачку газет, беспрерывно кашляя при каждом шаге. Он бросил подшивку на зеленое сукно, тут же ставшее серым, и, едва видимый сквозь густое облако поднявшейся пыли, пробормотал в ответ приносящему свои извинения за беспокойство юноше:

— Не обращайте внимания, этот кашель у меня уже двадцать лет. Профессиональная болезнь, знаете ли. Я думаю, это даже не от пыли, а от той грязи, крови и преступлений, которые хранятся здесь, на этих страницах, среди которых я провел свою жизнь.