– Я это умею, – мельком взглянув на рубашку, сказала Катерина. Над столами пронесся гул удивления; кое-кто даже привстал, чтобы посмотреть на новенькую. Блондинка Сенчина недоверчиво и презрительно сощурилась.

– В самом деле? – удивилась воспитательница. – Ну-ка, тогда возьми, продолжи! – и она протянула Катерине рубашку с неоконченным рукавом.

– Елена Васильевна, бога ради! – взмолилась Сенчина. – Она же испортит, а это на продажу, с меня потом спрос будет…

– Не волнуйся, испортить я не дам, – успокоила мастерицу Питирина и с любопытством посмотрела на Катерину. Та молча села за стол, словно не заметив того, как торопливо раздвинулись, освобождая ей место, девушки, взяла иглу, вдела нитку, аккуратно расправила на пяльцах ткань рукава и ловко, быстро принялась вышивать, продолжая начатый узор. Аккуратные стежки ложились один за другим, иголка мелькала в умелых пальцах, легкая паутинка тянулась по батисту, и вокруг Катерины уже слышались восхищенные вздохи воспитанниц.

– А ну-ка, все по местам! Аникеева, Прохоренко! Федосина! Сесть! Работать! Время идет! – прикрикнула Питирина и жестом приказала Катерине прекратить работу. Та тут же отложила иглу и отодвинула рубашку, не замечая полных слез и зависти глаз белокурой Сенчиной.

– Что ж… В самом деле неплохо, – одобрительно сказала воспитательница. – В таком случае бери батист и начинай кроить. Умеешь? Умеешь, очень хорошо. В твоем среднем отделении только одна такая мастерица, как ты, Оля Маслова. Она расскажет тебе, что и как надо делать. Я, со своей стороны, очень рада, что у нас появилась такая белошвейка. Работы много, и каждые руки на счету. Ступай за стол среднего отделения, работай. Я доложу о твоих успехах госпоже Танеевой.

Темное лицо Катерины осталось неподвижным, но она вежливо присела и отправилась за указанный стол, провожаемая взглядами старших учениц. Там ей весело помахала, подвигаясь и уступая место, худенькая девочка лет четырнадцати со вздернутым острым носиком и очень живыми карими, как у зверька, глазами.

– Садись со мной! Я – Оля Маслова. Будем рубашки рубить, а потом – расшивать.

Катерина кивнула и подвинула к себе отрез батиста. Ей уже приходилось выполнять такую работу дома, с сестрами, и поэтому подробные объяснения Оли о том, как лучше и экономнее «рубить» из батиста рубашки, она пропустила мимо ушей. В конце концов Оля поняла, что новенькая прекрасно справляется и без ее советов, и обиженно умолкла. Сделав с десяток выкроек, Катерина притянула к себе моток ниток, наметила узор и принялась молча, быстро вышивать. Зеленые глаза пристально следили за движениями иглы и лишь изредка взглядывали в заплаканное от дождя окно на мокрый сад.

Через какое-то время шепот и шушуканье в комнате стихли: работы в самом деле было много. Даже самые младшие, «стрижки», склонив обритые наголо головенки, усердно шили и вязали под надзором своей воспитательницы, полной, некрасивой Варвары Степановны. Питирина куда-то ушла, но ее отделение и без пригляда работало прилежно, девочки не поднимали голов от рубашек и наволочек. Старшие девушки уже давно работали сами, стараясь изо всех сил: каждая понимала, что от ее усердия зависит, получит ли она в будущем рекомендацию начальницы или нет. Рабочие часы уже подходили к концу, близилось время обеда, когда Варвару Степановну вызвали из коридора. Воспитательница тяжело подняла рыхлое, нездоровое тело со стула.

– Девицы, мне надобно отлучиться! Работаем, стараемся! Таня Сенчина, ты остаешься за старшую.

Сенчина мельком кивнула, продолжая трудолюбиво накалывать батист иглой. Но, как только за воспитательницей закрылась дверь, ножницы, иголки и выкройки были забыты. Побросав работу, воспитанницы повскакали с мест и кинулись к столу, за которым сидела новенькая. Катерина была вынуждена прервать вышивание и положить заготовку: ее обступили со всех сторон. Кто-то трогал ее за волосы, кто-то хватал за руки, кто-то теребил за плечи, и в оба уха жужжали голоса, и вопросы сыпались один за другим:

– Ты откуда взялась-то к нам? У тебя мамка есть али тятька? Померли, что ль, обои?

– Откуда ты так вышивать умеешь? В ученье разве брали? Московская ты?

– А отчего ты такая темнявая? Армяненка, что ли?

– Нет, девицы, она цыганка! Самая что ни на есть! Вы гляньте получше! Черная, кудрявая, а брови-то, брови! Поди, прямо из табора взяли! Грешнева, а ты и гадать умеешь?

– А верно ли, что ты благородная?

– Барышня? Да бог с тобой, Маслова, выдумаешь всегда… Откуда к нам барышня возьмется, у ихних свои пансионы да институты…

– Девицы, а я вот что знаю! – Высокая Сенчина, забыв о том, что оставлена за старшую, растолкала воспитанниц и оказалась прямо перед сидящей Катериной, недобро сощурив глаза. – Утром ваша Питириха с нашей Марьей Алексеевной разговаривала, я и услыхала… Эта Грешнева – из исправительного дома взята, вот! Будто бы она убила кого-то!

Раздалось дружное «Ах!», девочки невольно отпрянули от стола, несколько недоверчивых и испуганных взглядов устремилось на Катерину. Та слегка побледнела, но продолжала молча, не отводя глаз, смотреть на Сенчину. Та подбоченилась и, оперевшись ладонью о столешницу, продолжала:

– Я еще знаю, что, если бы не наша Танеева, ей бы и каторги не миновать! Впрочем, ее бы и не приняли, если б за нее не хлопотал сам Ахичевский. Я наверное не знаю, но, кажется, что сестра этой Грешневой у него в содержан…

Договорить Сенчина не успела: раздался глухой короткий стук. Острые портняжные ножницы вонзились в дерево стола как раз между указательным и средним пальцем Сенчиной. Блондинка беззвучно ахнула, отдернула руку, как ошпаренную, и вытаращенными глазами уставилась на Катерину. А та с заметным усилием вытащила ножницы из столешницы, сунула их под батист и негромко сказала сквозь зубы:

– Смотрите, в другой раз не промахнусь.

– Господи, сумасшедшая… В самом деле, цыганка дикая… – дрожащими губами пробормотала Сенчина, спешно ретируясь к печке. Больше никто не решался задавать вопросы, и девочки быстро, одна за другой, опасливо оглядываясь, отошли от стола. Катерина проводила их сумрачным взглядом, взяла злополучные ножницы и принялась кроить. В комнате снова воцарилась тишина, все поспешно и слишком усердно взялись за работу, и только маленькие «стрижки» то и дело вскидывали полные страха и восхищения глазки на прямую фигуру новенькой за столом среднего отделения.

После окончания работы всех выстроили парами и повели в столовую. Идя по темному коридору рядом с испуганно поглядывающей на нее Олей Масловой, Катерина думала только об одном: как убежать, скрыться отсюда. Анна обещала, что это заключение в приюте ненадолго. Может быть, и так, но куда-то ведь потом надо будет деваться? Жить с Анной – нельзя, ее Петр, скорее всего, будет недоволен. Грешневка ушла за долги, дом сгорел. О брате Сергее Катерина не сожалела ни минуты, как вообще не жалела о том, что сделала. Только до пронзительной боли было жалко сестер – и Софью, к счастью, не бросившуюся в Угру, но пропадавшую невесть где, и Анну, столько пережившую, так старавшуюся спасти их всех, – и все оказалось напрасным… И что теперь? Здравый смысл, которого, несмотря на неполные пятнадцать лет, у Катерины было достаточно, подсказывал ей, что для того, чтобы успешно покинуть приют, надо вести себя пристойно. Пусть здесь привыкнут к ней, успокоятся, глядя на ее примерное поведение и великолепную работу, а дальше… Дальше видно будет. Катерина знала, что после того, как она приперла жердями двери родного дома и зажгла его своими руками, она не испугается ничего.

Задумавшись, Катерина вместе со всеми села за стол, дождалась, пока старшая по отделению прочтет молитву, и принялась за еду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Так она проглотила жидкие щи с крошечным кусочком мяса, миску каши с маслом и уже доедала кусок черного хлеба, когда ее вывел из оцепенения весьма отчетливый шепот:

– Ну вот, а говорили – барышня… Лопает, как кухарка! Не заметила даже, что масло нынче протухлое совсем!

Вокруг прыснули. Катерина подняла голову, пристально взглянула на говорившую, и та осеклась на полуслове. Девочки вокруг тоже притихли. «И пусть боятся», – с ожесточением подумала Катерина, запихивая в себя жесткий кисловатый мякиш. Еда, на ее взгляд, была ничуть не хуже, чем в Грешневке.

После обеда оказалось, что дождь за окном кончился, и воспитанниц выпустили гулять в огромный приютский сад. Там было сыро и промозгло, холодный ветер поднимал между стволами старых деревьев метель из листьев, с полуобнаженных ветвей падали капли воды, у забора прижимались низко к земле полосы тумана. Младшие «стрижки» тут же затеяли шумную игру в кота и мышей, старшие воспитанницы чинными парами разбрелись по дорожкам, ведя между собой негромкие разговоры, несколько человек окружили воспитательницу Марью Алексеевну, почти такую же молодую, как и девочки старшего отделения, которая принялась что-то вполголоса рассказывать им. Девочки из среднего отделения принялись играть в пятнашки, пытаясь согреться в своих коленкоровых, насквозь продуваемых плащах. Катерине холодно не было: в Грешневе она до первого снега ходила босиком, стараясь беречь единственные сапожки. И прюнелевые ботинки довольно грубой работы, выданные кастеляншей, казались ей невероятной роскошью. Закутавшись в плащ, она некоторое время наблюдала за игрой девочек, но вскоре ей это надоело, и Катерина углубилась в сад, под своды низко склонившихся вязов.

Она долго шла одна по влажной и скользкой от дождя тропинке, цепляя ботинками прелые листья и уклоняясь от низко нависших ветвей, сплошь, как бисером, унизанных каплями. Один раз Катерина остановилась, когда через дорогу шмыгнула какая-то тень, но, разглядев исчезающую в кустах кошку, пожала плечами и продолжила путь. Вскоре ее глазам открылся пруд – черная, сморщившаяся от ветра вода, вся покрытая желтыми листьями. Сюда едва доносились голоса воспитанниц. В открытом оконце посредине не спеша плавала пара уток. Подойдя ближе, Катерина начала разглядывать их. Она заметила, что сразу за прудом возвышается забор, отделяющий приютский сад от улицы. Неожиданно появилось страстное желание выглянуть наружу, посмотреть хоть через щелочку, хоть одним глазом на волю, на незнакомый город, на Москву, в которой до сих пор Катерина никогда не была, и она, крепче стянув под подбородком платок, зашагала вокруг пруда по жухлой траве. Утки, испуганно захлопав крыльями, снялись с воды и исчезли за деревьями.

Забор был высоким и глухим. Катерина несколько раз прошла вдоль него, прежде чем обнаружила крошечную дырочку от рассохшегося сучка. Для того, чтобы подобраться к ней, Катерине пришлось пролезть сквозь кусты сирени, заслоняющей в этом месте забор, на нее с ветвей обрушился целый водопад холодных капель, и она тут же вымокла до нитки. Чертыхнувшись сквозь зубы, Катерина приникла к круглому отверстию, но успела рассмотреть только край мокрого тротуара и мелькнувшие мимо чьи-то боты: тут же ей показалось, что забор начал дрожать. Отпрянув, она недоуменно посмотрела на темные от дождя и времени доски; затем приложила к ним ладонь. Сомнений не было: забор содрогался. И, осторожно выглянув из кустов, Катерина поняла, в чем дело: кто-то ловко и бесшумно перелезал через забор с улицы. Катерина как можно тише отступила под прикрытие мокрых ветвей и затаила дыхание.

Сначала на траву шлепнулся разбухший узел. Следом приземлился совершенно беззвучно, словно насекомое, мальчишка лет шестнадцати: грязный, взлохмаченный, с неопределенным серо-пегим цветом всклокоченных волос, с круглыми, желтыми, как у кота, глазами. Коричневый, с полуоторванным карманом, слишком большой для мальчишки пиджак от прыжка съехал на спину хозяину, открыв совершенно голую, покрытую синими мурашками спину. «Как у гуся щипаного», – машинально подумала Катерина, боясь шевельнуться. Мальчишка выпрямился, поправил пиджак, поднял с заметным усилием узел и, оглядевшись, тронулся осторожной походкой прямо на Катерину. Она по-прежнему не шевелилась. И не тронулась с места даже тогда, когда встретилась с мальчишкой глазами. Тот, впрочем, тоже не испугался: лишь на мгновение в его желтых глазах мелькнуло жесткое, настороженное выражение. А затем на грязной плоской физиономии расплылась широчайшая ухмылка, и мальчишка добродушным шепотом поинтересовался:

– Ты откеля здесь взялась-то? Вроде бы ваши сюда не бродят.

– А ты откуда? – так же шепотом спросила Катерина.

– Не видала, что ль? С улицы. Закричишь – зарежу.

Он сказал это с той же добродушной улыбкой, но Катерина как-то разом поняла, что это совсем не шутка. Испуга она не почувствовала и только серьезно кивнула в знак понимания, сразу же спросив:

– А зачем ты здесь? Здесь и украсть-то нечего.

– Наше дело – не воровать, а прятать. – Мальчишка с довольным видом похлопал по своему пухлому узлу, и тут же его лицо стало озабоченным: – Вот только и не знаю я, что теперича делать-то. Допреж спокойненько здесь всю ахчу хоронили, ваши приютские сюда не заглядывают, сторожу в кустах тож делать нечего… Что за леший тебя-то принес?