– «Надоели ночи»… «Слышишь-разумеешь»… «Голубочки»… Да нет, это все вы слышали, все старое…

– Да мне, право же, все равно, Настенька! – весело уверял Сбежнев. Его синие глаза блестели, белые зубы открылись в спокойной, немного смущенной улыбке.

Граф Воронин что-то тихо сказал друзьям, показывая глазами на Сбежнева. Как показалось Илье, что-то нехорошее, потому что молодые офицеры негромко рассмеялись. Но князь не слышал этого.

– Настенька, ну хоть «Не смущай», вы с Митро так чудесно в прошлый раз на два голоса…

– Нет! Знаю что! – радостно вскрикнула Настя. Повернулась к отцу, просящим жестом сложила руки на груди: – Дадо![22] «Соловей»!

– Что же ты меня просишь? – пожал плечами Яков Васильевич. – Машина песня, ее проси.

– Тетя Маша! – метнулась Настя. Марья Васильевна улыбнулась, не поднимая ресниц.

– Что ж… Спой, чайори[23]. Я свое отпела.

– Митро, Кузьма, Петька! – не позвала – потребовала Настя, повернувшись к гитаристам. Молодые цыгане весело рванулись с мест. Сбежнев предложил Насте сесть рядом с ним на диван, но та отказалась, и князь, поднявшись, встал перед ней. Сейчас Илья мог видеть тонкий профиль Насти, стоящей у камина. Розовый свет гаснущих углей отблескивал на ее платье, скользил по лицу. Пальцы Насти были в руке князя. Она улыбнулась и запела:

Соловей ты мой, соловей, голосистый, молодой,

Ты куда, куда летишь, куда бог тебя несет?

Я лечу на высокие места, по ракитовым, ракитовым кустам!

Кабы куст да не был мил – соловей гнезда б не свил.

Веселая мелодия песни показалась Илье совсем простой, в мыслях тут же сложилась вторая партия. Если б можно было подпеть, подтянуть Настьке… даже без слов. И чего этот князь так глядит на нее?!

Последний взлет голоса, последний гитарный аккорд. Тишина. Мельком Илья увидел серьезные лица офицеров, широко раскрытые глаза молоденького Строганова. Настя стояла неподвижно, опустив ресницы, улыбаясь. Сбежнев зачарованно смотрел в ее лицо.

– Машенька… – вдруг раздался чей-то слабый возглас от дверей. Он был настолько неожидан в мертвой тишине, заполнившей комнату, что Илья чуть не выронил гитару.

Хозяин дома, нахмурившись, вскочил с дивана. В дверях комнаты, держась за косяк, стоял белый как лунь старик в длинном домашнем халате. Под халатом угадывались панталоны и рубаха, но мягкие войлочные туфли были надеты на босу ногу.

– Машенька… – растерянно повторил он, озираясь по сторонам. – Машенька, это ты?

Граф Воронин, хмурясь, быстро подошел к дверям:

– Papá, зачем вы встали? Вы же знаете, вам нельзя! Позвольте, я провожу…

– Жан, оставь… – Старый граф слабо отмахнулся, сделал несколько шагов, подслеповато прищурился на притихших цыган. – Боже мой… хор… Я думал, мне чудится… Добрый вечер, господа! – вдруг спохватился он, взглянув на друзей сына.

Те ответили смущенными поклонами. Старик суетливой походкой пересек комнату и приблизился к цыганам. Илья увидел его сморщенное лицо, выцветшие голубые глаза, дрожащий подбородок.

– Яшка, ты? – неуверенно спросил старый граф, задирая голову, чтобы взглянуть в лицо Якову Васильичу.

В глазах хоревода мелькнула растерянность.

– Господи… Аполлон Георгиевич… Господи, лет-то сколько! – Он торопливым движением сунул кому-то свою гитару, протянул руки – и старый граф оказался в объятиях цыгана.

– Яшка… Яшка… Чертов сын… Да нагнись же ты, дай взглянуть на тебя! – дрожащим голосом просил старый граф.

Яков Васильевич упал на колени, и они снова обнялись. Илья видел взволнованное, ставшее незнакомым лицо хоревода. Яков Васильевич не отстранился, когда сухая старческая рука, как мальчишку, потрепала его по волосам:

– Черный… Черный, как головешка, сукин ты сын… Ни одного седого нет… – срывающимся голосом повторял старый граф. – А на меня посмотри! Помнишь, Яшка? Помнишь, как мы с тобой в Петровском гуляли? Когда я в отпуск от полка приехал – помнишь? Помнишь, как «Ласковую» пели на два голоса? Как вино бутылками, французское, из Парижа выписанное… На лодках в Коломенское плавали… Матушка, Пресвятая Богородица, думал – помру и не увижу больше вас всех…

– Да бог с вами, Аполлон Георгиевич, вы еще сто лет проживете! – Яков Васильевич осторожно сжимал хрупкие стариковские плечи. – Мы вам и «Ласковую», и «По улице мостовой» споем, и в Коломенское на лодках по весне поплывем! Да чтоб мне пропасть на месте – поплывем! На Пасху! На эту!

– Нет уж… Нет уж, Яшка. Куда мне… Кончились мои гуляния. Теперь одно осталось – на погост. – Старый граф, наконец, оторвался от хоревода. Голубые блеклые глаза тревожно заметались по лицам цыган. – Яшка, а что же мне показалось вдруг… как будто Машенька… будто где-то она здесь…

– Аполлон Георгиевич!!! – вдруг хрипло, со стоном вырвалось у Марьи Васильевны.

Она вскочила, уронив на пол шаль. Старый граф повернулся к ней всем телом. Беззвучно ахнул, поднял руку, чтоб перекреститься… и не донес. Среди офицеров поднялся ропот, молодой Воронин уже сделал шаг к отцу. Но тот неожиданно властным жестом остановил его. Сделал несколько шагов и тяжело опустился на колено.

– Машенька…

– Аполлон Георгиевич! Господь с вами, встаньте! Не годится это… – взмолилась Марья Васильевна. Она протянула руки, желая поднять графа, но тот поймал их, притянул к себе, покрывая неловкими поцелуями, сбивчиво шепча:

– Я знал… Понимаешь, я всегда знал… Знал, что не умру, тебя не видевши… Машенька, боже мой, Маша… Я думал – снова снится, а это вправду ты была… Это ты пела…

– Не я, Аполлон Георгиевич, – грустно улыбнулась Марья Васильевна. – Это племянница моя, Настя. Якова дочь.

– Твоя дочь? – поразился старый граф, выпрямившись и поворачиваясь к Якову Васильевичу. – Яшка, ты что же – женился?!

В его голосе было столько изумления и негодования, что цыгане рассмеялись. Яков Васильевич подтолкнул к графу Настю.

– Вот она – Настька. Моя единственная.

Настя улыбнулась. Подошла, поцеловала графа в плечо. Тот в ответ чмокнул ее в щеку, восхищенно взглянул в лицо:

– Яшка, но ведь она красавица… Следи, чертов сын, не то украдут.

– Как уследишь? – усмехнулся тот. – За полком солдат можно уследить, а за девкой…

– Господи, и эта поговорка… Вы же и раньше всегда так говорили! Я не забыл! – всплеснул руками граф. Он был сильно возбужден, и Якову Васильевичу почти насильно пришлось усадить его в кресло.

– Машенька… – тут же забеспокоился Аполлон Георгиевич, и Марья Васильевна торопливо подошла к нему. Кто-то из офицеров придвинул ей пуф. Граф тихо заговорил: – Ты уж не смотри на меня, Маша. Ничего прежнего не осталось. Старая развалина – и только…

– Не грешите, Аполлон Георгиевич, – глядя в сторону, глухо сказала Марья Васильевна. – Вы бы знали, сколько раз я вас вспоминала. Все думала, думала… Уж и не в радость вспоминать-то было, а не могла забыть.

Граф молчал. Марья Васильевна осторожно взяла его руку, прижалась к ней щекой. Высохшие дорожки слез еще были видны на ее лице.

– Яшка, хоть что-нибудь… – шепотом попросила она. Яков Васильевич, с тревогой наблюдавший за сестрой, быстро отошел к хору, взял гитару, взмахнул ею:

– «Распошел»! Ну!

Цыгане опомнились мгновенно – и хор взял с места сильной, дружной волной. Запевал Митро, и его густой бас тут же заполнил комнату. Илья вел вторую партию вместе с Конаковыми. Он стоял с краю и не мог отвести глаз от застывшего в кресле старика-графа и прильнувшей к его руке Марьи Васильевны. Бледные, сморщенные губы графа шевелились, он тихо повторял вслед за цыганами:

– Эх, черные очи да белая грудь… До самой зари мне покоя не дадут… Да, все так… Все, как было… Машенька, ну а как же…

Но тут вступил хор, и ни вопроса графа, ни ответа Марьи Васильевны Илья не услышал. Из первого ряда поднялась Стешка, вскинула голову, крыльями развела в стороны руки, придерживая за концы узорный полушалок, – и поплыла с опущенными ресницами, чуть волнуя подол платья, едва поводя плечами в такт:

Эх, распошел, мой серенький, пошел, да ну!

Эх, распошел, – хорошая моя!

– Умер он… – донесся до Ильи шепот Марьи Васильевны.

– Почему же ты мне не сказала? Совести у тебя, разбойница, нет! Я ведь ничего не знал! Хоть окрестить успели?

– Успели, не беспокойтесь… А к чему вам было знать? Вы жениться собирались, мне ведь рассказали. А я не пропала, не волнуйтесь. Поплакала – и только. Замуж через год вышла. За Трофимку-гитариста, вы его помнить должны. Такой лохматый, черный, как жук, «Тараканов» у нас тогда пел вместо Яши. Хорошо жили, ничего. Я десятерых родила, семерых вырастила. Слышите, как бас выводит? Это Митро, старший мой.

– Твой сын? Красивый парень.

– А пляшет Стеша, дочка. Ей скоро замуж выходить.

– Знаешь, а я потом все думал… Я ведь за всю жизнь так счастлив не был, как с тобой. Помнишь, как в Воронинке весной черемуха цвела? Как ты себе венок из нее сделала, а потом у тебя голова разболелась? Как я тебя через поле три версты на руках до дома нес? Как пели дуэтом по вечерам и ты меня петь «Красну девицу на зорьке» учила? Если б знать, если б только понимать тогда…

Время давно перевалило за полночь. Кое-кто из гостей уже распрощался и уехал. Маленький Строганов спал в углу дивана, заботливо прикрытый Варькиной шалью. Молодой Воронин сидел за столом, пил вино, изредка посматривая на отца. Старый граф, не замечая ничего вокруг, разговаривал с Марьей Васильевной. По комнате пластами плавал табачный дым. Цыгане подустали, молодые цыганки обмахивались шалями, даже Яков Васильевич несколько раз украдкой вытирал пот со лба. Сквозь завесу дыма Илья едва мог разглядеть Настю. Она уже не пела. Сидела на диване рядом с князем Сбежневым, внимательно и серьезно слушала, что тот говорит ей, не отнимала руки. Зачем она с ним, мучился Илья, не в силах отвести глаз от фигурки в белом платье, сидящей спиной к нему. О чем он шепчет ей? И почему Яков Васильевич как будто не замечает ничего?

Наконец Воронин-младший встал из-за стола.

– Ну что же, други-цыгане, пора и честь знать. Спасибо вам всем, спасибо, Яков Васильич. И в другой раз непременно за вами пошлем. Papá, я позволю себе настаивать…

Старый граф недовольно взглянул на сына, что-то резко сказал по-французски. Тот ответил негромкой холодной фразой. Марья Васильевна тревожно наблюдала за ними. Цыгане подошли, встали рядом.

– Что же, Аполлон Георгиевич… – дрогнувшим голосом сказала Марья Васильевна. – Прощаться нам надо. Утро уж.

– Машенька, нет… Нет, Машенька! – Граф всплеснул сухими руками, его сморщенное личико стало несчастным. – Но… как же так… Все? Уже все?

– Светает скоро, душа моя, – отворачиваясь, тихо повторила Марья Васильевна. – Уж вы-то помнить должны – на рассвете песни стынут.

– Но ты даже не спела мне, Маша! Яшка, не смей уводить своих! – вдруг решительно потребовал Аполлон Георгиевич. Голубые глаза его гневно блеснули. – Пока еще я этому дому хозяин!

– Papá-à… – скучным голосом протянул молодой Воронин.

– Молчать! – по-военному гаркнул старый граф. Тут же поперхнулся, закашлялся, и Марье Васильевне пришлось осторожно постучать его по спине. Едва отдышавшись, он запросил снова: – Еще одну! Последнюю, отъезжую – как раньше. Спой, Машенька, «Долю мою». Помню, лучше тебя никто ее не пел!

– И сейчас никто не споет, – с неожиданной гордостью улыбнулась Марья Васильевна. Но тут же снова забеспокоилась: – Да она же грустная, Аполлон Георгиевич!

– А с чего мне веселиться? Я ведь тебя не увижу больше.

– Апол…

– Молчи, Машенька. Я знаю. Пой.

Яков Васильевич подошел к сестре, вопросительно взял короткий аккорд на гитаре. Марья Васильевна медленно кивнула ему. Ее лицо казалось спокойным. На черных, чуть тронутых сединой волосах дрожали отблески свечей.

Доля моя горемычная,

Прошли мои дни – дни отрадные.

На свет глядеть мне не хочется,

И, как змей, тоска мое сердце сосет…

Низкий, густой голос плыл по комнате. На миг Илье показалось, что откуда-то запахло сыростью и полынью. Так пели в таборе. Такими же тяжелыми гортанными голосами выводили «долевые» песни цыганки у вечерних костров. Так пела его мать. Илья был почему-то уверен, что она пела именно так, хоть никогда не видел ее. И хотя та, что пела песню сейчас, никогда не входила под полог кочевого шатра, Илья вздрагивал от каждого перелива ее голоса, от каждой горестной ноты.

Скажите вы мне, люди добрые,

Научите меня, бесталанную,

Куда бежать одинокой мне,

Где искать мне его, ненаглядного?

Яков Васильевич прибавил дрожи гитарным струнам. Коротко взглянул на Митро, и уже две гитары зашлись стонущими переборами. От взлетевшего к потолку голоса зазвенели стекла. Широко открытые глаза Марьи Васильевны блестели от слез, руки, стиснутые на коленях, побелели в суставах.