– Вот и все. Больше ничего с собой не взяла.

– Так это правда? – внезапно осипшим голосом спросила Макарьевна. – Правда, доченька?

Цыганка кивнула. Закусила нижнюю губу, и по ее впалым щекам поползли слезы.

– Пешком с самого Сивцева Вражка шла, все ноги отстудила… Метель…

– Одурела, девка?! – завопила Макарьевна. – Хоть бы утра дождалась да извозчика взяла, ты же тяжелая, бестолочь!

– Денег нет… – Ольга вдруг качнулась, неловко ухватившись за косяк. Макарьевна, ругаясь, схватила цыганку за плечи и повлекла в глубь дома. Кузьма остался стоять в сенях, растерянно почесывая в затылке. Из темноты на цыпочках вышла Варька. Шепотом спросила:

– Слушай, кто она?

Кузьма протяжно вздохнул. Варьке пришлось потеребить его за рукав, требуя ответа, и тогда он неохотно выговорил:

– Вот, значит, как вышло… Это Ольга. Жена… Митро.

Варька ахнула. Из горницы доносилось ворчание Макарьевны, слабый голос пришедшей. За дверью пронзительно визжал ветер.

Варька знала эту историю. Еще в первые дни своего пребывания в хоре она простодушно спросила у Стешки, отчего Митро, которому шел двадцать восьмой год, все еще не женится. В ответ Стешка сделала круглые глаза, прижала палец к губам, потащила Варьку в темный закуток под лестницей и уже там страшным шепотом поведала историю «этой потаскухи» – жены Митро.

…Ольга была из тульских цыган, пела с сестрами в хоре и там, в трактире, во время выступления, попалась на глаза Митро, бывшему в Туле по «лошадиным делам». Двадцатилетний Митро, увидев высокую красавицу с неласковым взглядом темных глаз, звонко и сильно выводящую «Не томи, не спрашивай», потерял голову. Через неделю в Тулу приехали сваты от семьи Васильевых, через месяц в Москве сыграли свадьбу. Ольга тут же запела первые партии и начала пользоваться бешеной популярностью у гостей хора на зависть Зине Хрустальной. Особенно ей удавались протяжные русские песни, и слушать «Ништо в полюшке не колышется» и «Не шумите, ветры буйные» съезжалась половина московского купечества. К тому же Ольга прекрасно плясала: перенять ее плавную, живую «венгерку» так и не смогла ни одна из хоровых цыганок. А в один из вечеров в ресторане Осетрова появился Прокофий Игнатьевич Рябов – русоголовый богатырь с косой саженью в плечах, старший сын знаменитого купца-промышленника Игнатия Рябова.

Прокофий Рябов был известен среди москвичей не менее своего папаши-толстосума, но слава его была иного рода. У всей Москвы на устах была история годовой давности, когда выходящего из трактира Рябова сбила бешеная тройка. Кубарем отлетевший в сугроб Рябов не пострадал, но осерчал сверх меры. Тут же, даже не отряхнувшись, голыми руками разорвал упряжь на саврасой лошаденке какого-то извозчика, взвился верхом, галопом нагнал тройку и остановил ее, вцепившись мертвой хваткой в задок саней. Вскоре в придорожный сугроб с воплями полетели и ямщик, и седок. Рябов же вскочил в тройку, по-разбойному свистнул и умчался, успев на ходу бросить горсть рублей владельцу савраски.

Это происшествие надолго сделало Прокофия Игнатьича героем. А затем последовали и другие события, восхищенно передававшиеся из уст в уста по всей Москве. То Прокофий Рябов на спор боролся с медведем на Ходынском поле; то нес на плечах через весь Охотный ряд десятипудовых братьев Разорёновых, купцов первой гильдии; то поднимал, даже не крякнув, владимирского тяжеловоза на Конной площади; то один выходил «на кулачки» против «стенки» разгуляевских фабричных. На его огромной ладони запросто можно было танцевать – что и проделывали не раз цыганки васильевского хора. Рябов сажал их по три на каждую руку и носил по трактиру под восторженные вопли всех присутствующих, оглушительным басом подпевая хористкам: «Гей вы, улане!»

Прокофий Игнатьевич был щедр, без счета дарил цыганкам кольца и ассигнации, любил сам петь с хором, неплохо играл на гитаре и был своим человеком в Большом доме. Никто, даже все подмечающие старухи-цыганки, не видели, чтобы он уделял жене Митро больше внимания, чем остальным солисткам. Никто не замечал, чтобы он делал ей особенные подарки, искал встреч наедине. Никто не знал, когда они успели сговориться. И поэтому громом с небес грянуло известие о том, что Ольга сбежала от мужа к Рябову.

Эта весть мгновенно облетела Москву. Сухаревка гудела. В считаные дни стало известно, что Рябов всерьез намеревался обвенчаться с Ольгой, но та не согласилась на это, поскольку была венчана с Митро. Старик Рябов, услышав о случившемся, встал на дыбы, загрозил лишением наследства, и отец с сыном разругались насмерть. Прокофию пришлось снять дом в Сивцевом Вражке, водворить туда Ольгу и жить с ней «во грехе».

Митро, до последнего момента не догадывавшийся ни о чем, был потрясен. Первый месяц после ухода Ольги он ходил черный и злой, ни с кем не разговаривал, много пил, пропадал в публичных домах на Пироговке, и даже Яков Васильевич не пытался удержать его дома. Кто-то из цыган однажды увидел Митро сидящим в трактире вместе с Прокофием Рябовым. Но разговор, состоявшийся между ними, так и остался в тайне: Митро никому не рассказал о нем. Имени Ольги он больше никогда не произносил. Но и жениться во второй раз не захотел, как ни настаивала, ни сердилась и ни плакала Марья Васильевна. Хоровые цыгане, справедливо рассудив – не век же ему сохнуть по потаскухе, начали водить в Большой дом своих дочерей, сестер и племянниц, но Митро в упор не желал замечать невест. В конце концов его оставили в покое: «Захочет – сам найдет».

Так прошло семь лет. Ольга жила с Рябовым в Сивцевом Вражке – кажется, в любви и согласии. Прокофий, несмотря на уговоры купеческой родни, так и не пожелал вступить в законный брак с подходящей особой своего круга. Ольга родила ему трех дочерей, но все они умерли во младенчестве. С цыганами она больше не виделась. Иногда хоровые встречали Ольгу на улице – одетую по последней моде, в шляпе, собольем салопе. Отворачивались, быстро проходили мимо.

Неделю назад по Москве прокатилась страшная весть: тридцатилетний Рябов, богатырь и могута-человек, умер от глупейшей простуды – через три дня после того, как напился ледяного кваса в парной Сандуновских бань. Панихиду служили в церкви на Арбате, куда съехалась вся родня. Ольгу, беременную на последних сроках, видели у гроба. На поминки она не пришла…

– Им-то, наследникам, Ольга зачем? – Кузьма задумчиво чесал в затылке. – Там их человек сорок сбежалось на рябовские тысячи. Небось кровная родня, им все отойдет, а с Ольгой он невенчанным жил. По закону, ей ничего не положено. Если бы хоть дети были…

– Как же они ее выпустили-то? – пробормотала Варька. – На сносях, среди ночи, через всю Москву… Да еще в метель такую!

– А кто она им? Цыганка… Небось еще боялись, что она отступного потребует.

– И потребовала бы! Она с ним, как жена, семь лет жила! Ребенка донашивает! Что, дите им тоже не нужно?

Кузьма с сожалением посмотрел на взъерошенную Варьку.

– Очумела ты? Да кому оно нужно? Прокофий Игнатьич старшим сыном был, ему все лавки-магазины да дом на Остоженке отошли бы. Если Ольгино дитя законным признать, то остальная родня вся в дураках окажется. Вот они ее и выставили, – Кузьма сквозь зубы выругался. – Хоть бы дня дождались, христопродавцы.

– Что же теперь будет? – прошептала Варька. – Как же ей…

Кузьма не успел ответить. Снаружи послышалось глухое топанье: кто-то отряхивал на пороге валенки от налипшего снега. Затем ударили в дверь. Кузьма и Варька переглянулись.

– Дэвлалэ, еще-то кого несет?

– Я открою, – Кузьма взялся за щеколду. Дверь открылась, и в сени, стряхивая с головы снег, шагнул Митро.

– Лачо бэлвель…[47] – пискнула Варька.

Митро молча кивнул. Мельком взглянул на замершего с открытым ртом Кузьму и, не раздеваясь, пошел в горницу. Варька перекрестилась, торопливо поймала за рукав шагнувшего было следом Кузьму:

– Нет, ты не ходи туда. Лучше дверь закрой, сквозит. Ох-х… – она медленно прислонилась к стене, взялась за виски. – Приехала кума, да не ведала куда.

…В горнице Макарьевна запалила лампу. Красный круг света лег на выщербленные половицы, вполз по лоскутному одеялу на кровать, остановился на измученном, худом лице Ольги. Она больше не плакала, но дышала тяжело и хрипло, обеими руками держась за грудь. То и дело ее сотрясал сухой кашель, к которому Макарьевна прислушивалась с беспокойством. Ворча, она вытащила из-за печки мешочек сушеных трав, поставила самовар, достала берестяной туесок с медом.

– Да ты простыла вся, милая. В уме ты – с тяжелым животом по метели скакать? Утра дождаться не могла?

– Ты бы слышала, как они орали… – не открывая глаз, сказала Ольга. – Визжали, как поросята недорезанные… особенно невестки. «Ни гроша не получишь, судиться станем, по Владимирке пойдешь, оторва!» Я ни одного платья, ни одной шали взять не успела. Денег у меня не было. То, что Прокофий Игнатьич дарил, – отобрали. Вроде люди не бедные, а каждое колечко пересчитали! Я перед уходом даже серьги из ушей вынула и им бросила. Думала – побрезгуют, не возьмут… нет, гляжу – ползают, собирают. Тьфу… И в кого эта гнилая порода? Прокофий Игнатьич – он другим был…

Она снова заплакала. Макарьевна тяжело вздохнула.

– Ладно уж, девка… Плачь не плачь – не вернешь.

– Никогда не хворал… ничем не болел… – сдавленно говорила Ольга. – Всякое утро на снегу со своими приказными боролся. Пока каждого головой в сугроб не воткнет – не уймется. Такой шалый был, хуже дитяти малого. Все ждал, когда я разрожусь. Бог, говорил, троицу любит, троих детей прибрал, четвертого нам оставит. И вот…

Скрипнула дверь. В комнату вошел Митро. Макарьевна ахнула:

– Господи Иисусе! Дмитрий Трофимыч! Ты это… ты зачем?

Митро не ответил. Из-за мохнатого овчинного кожуха его широкоплечая фигура казалась еще огромнее.

– Митро? – хрипло, без удивления спросила Ольга.

– Да, я, – он помолчал. – Здравствуй.

– Здравствуй.

Тишина. Юркнувшая за печь Макарьевна испуганно поглядывала то на Ольгу, то на застывшего у порога Митро. На всякий случай украдкой придвинула к себе ухват. Сверчок, казалось, заскрипел еще громче. Вьюга сотрясала оконные рамы.

Митро в последний раз провел ладонью по волосам, стряхивая тающий снег. Неловко стянул кожух, бросил его на лавку. Оставляя за собой мокрые следы, подошел к кровати.

– Что, плохо совсем?

– Плохо, – с минуту Ольга молчала. Ее глаза, не мигая, смотрели в темный потолок. Митро ждал, стоя рядом. – Ты прости, что я сюда пришла. Завтра уйду.

– Куда?

– В Тулу поеду, к своим.

– Не надо, – Митро сел на край постели. – Я, конечно, советовать не стану. Но подожди хотя бы, пока родишь. Долго еще?

– Месяц. И денег нет.

– Про деньги не думай. Я не нищий.

– А я – нищая, – Ольга с трудом поднялась на локте. Спутанные волосы упали на ее лицо, она отвела их, пристально посмотрела на Митро. – Думаешь, смогу взять у тебя?

– Отчего же нет? – с натяжкой усмехнулся он. – Вроде венчаны.

– Вспомнил… – Ольга вновь откинулась на подушку. На ее лбу выступили бисеринки пота. Худая рука потянулась ослабить ворот.

– Знаешь что, Митро… Уходи. Спасибо тебе, прости меня, но… уйди. Ради бога.

Митро встал. Молча, зацепившись плечом за косяк, вышел из горницы. Ольга отвернулась к стене. Из-за печки за ней со страхом следила Макарьевна. Когда за Митро захлопнулась дверь, в горницу вбежали Варька и Кузьма. Последнего немедленно отправили на двор за дровами, Варька вызвалась готовить липовый отвар, Макарьевна сосредоточенно смешивала в ступке гречишный мед со смородиновой настойкой. Никто даже не заметил, как вернувшийся из Старомонетного переулка Илья тенью проскользнул в свою горницу.


Утром следующего дня Варька насела на Илью:

– Зайди к ней, хоть поздоровайся.

– Не пойду! – уперся он. – Много чести – здороваться с этой… Она Арапо всю жизнь спортила!

– Тебе какое дело? Они сами меж собой разберутся!

А Ольга, между прочим, нам родня. Она нашего отца знала и маму помнит.

– Врешь! – недоверчиво встал Илья.

– Да чтоб наши кони сдохли! Она же из Тулы, откуда мама была. Зайди к ней!

Илья, пожав плечами, тронулся к двери.

Утром Ольге стало немного лучше, но встать ей Макарьевна не позволила. О том, чтобы ехать в Тулу, не могло быть и речи: сухой кашель не прекращался, липовый отвар лишь ненадолго сбил жар.

Илья вошел в горницу. Не без любопытства взглянул на лежащую под лоскутным одеялом цыганку. Волосы Ольги были распущены и закрыли собой всю постель, спадая до пола. На Илью поднялись лихорадочно блестящие черные глаза.

– Тявэс бахталы, – поздоровался он.

– Здравствуй. – Ольга знаком велела ему подойти. – Дэвлалэ… Вылитый отец. Его цыгане Бэнго[48] звали. Ты меня совсем не помнишь?

Илья пожал плечами.

– Моя сестра Сима за твоим дядькой замужем.

– Сима? – начал припоминать Илья. – За дядей Колей? В Туле живут?