– Дерево покоробилось, вот трещины,– констатировал торговец, подойдя к шкафу. Видимо, дом не отапливался много лет, не так ли?

– Нет, но ему не давали промерзнуть.

– Три градуса зимой и тридцать под крышей летом! К несчастью, разница температур пагубна для старинной мебели, очень жаль...

Он провел рукой по петлям с видом знатока и открыл дверцы шкафа, чтобы осмотреть его внутри.

– Деревенский Людовик XV тоже имеет своих поклонников. Если его отреставрировать, он будет иметь хороший вид.

Поднявшись на носки, он принялся обследовать полки над отделением для платья.

– А! – победно воскликнул он.– Здесь всегда что-нибудь отыщется, эти полки такие глубокие!

Вытянув руку, он вытащил толстый черный блокнот, перехваченный резинкой, и протянул его Виктору.

– Это ваше! Ну, так что вы решили?

Виктор не ответил, впившись глазами в блокнот. Даже не открывая его, не зная, что там внутри, он был уверен, что его ожидает неприятный сюрприз. Он нервно сдернул резинку, откинул клеенчатую обложку и увидел на первой странице дату: 1970. Страницы были исписаны убористым почерком, он прочел наугад несколько строк.

– Если мы воспользуемся этим же грузовиком,– продолжал торговец,– я не буду с вас брать за транспортировку, и тогда это будет... Ага, тысяча восемьсот евро за все!

В повисшей тишине Виктор продолжал листать блокнот, затаив дыхание и выхватывая глазами отдельные фразы.

– Поверьте, это очень приличные деньги, учитывая стоимость реставрационных работ.

Виктор не слушал его. На висках у него выступили капельки пота, а сердце бешено билось.

– С вами все в порядке? – забеспокоился торговец.

– Нет, нет... Ничего... Это семейные воспоминания.

Должно быть, он побледнел, потому что торговец смотрел на него с возрастающим любопытством.

– Да, иногда такое находится... Знаете, даже деньги, изъятые из обращения много лет назад! Пожилые люди обожают прятать вещи. В таком доме, как ваш, вы могли бы играть в охотника за сокровищами.

На этот раз Виктор в упор посмотрел на торговца.

– Что касается мебели,– сказал он, разделяя слова,– я не могу принять решение сейчас, я должен поговорить об этом с братьями. Если они согласятся, я с вами свяжусь.

Он резко захлопнул блокнот и отвернулся, крепко сжимая его в руке. Ему стоило больших усилий дождаться отъезда этого человека, не слишком выказывая нетерпение, но, едва грузовик скрылся за поворотом аллеи, он поспешил на кухню. Это было то место в доме, где он чувствовал себя лучше всего, защищеннее всего, а он знал, что защищенность будет ему необходима, заранее холодея от предстоящего испытания.

Виктор бросил блокнот на стол, не решаясь немедленно столкнуться с правдой, которую предчувствовал. Он раздумывал несколько секунд, а потом дотянулся до телефона и набрал номер Максима, но автоответчик сообщил, что семьи Казаль нет дома. Он мог бы позвонить Максиму на мобильный, но не хотел портить ему вечер. Скорее всего, он с Кати и детьми был в ресторане, как обычно по субботам, и лучше было оставить его в покое. В конце концов, никакой срочности нет, готовая обрушиться на них катастрофа опоздала на тридцать лет, так что один день ничего не менял.

Он сидел на табурете, обхватив голову руками, потом встал и налил себе стакан кагора. Был ли у него выбор отнести блокнот туда, где его нашел торговец? Запереть шкаф на два оборота, выбросить ключ в реку и больше никогда об этом не думать? Почему нет?

Потому что теперь ты знаешь.

Его опыт работы с документами, включая самые лаконичные и самые непонятные, позволял ему составлять свое мнение о них, даже если у него не было времени прочитать документы целиком. Поэтому фразы, выхваченные им наугад, не оставляли ему ни малейшего сомнения.

Выпив несколько глотков вина, он снова сел за стол, придвинул блокнот и через силу раскрыл его наугад.

«Марсьяль обязательно вернется, теперь это вопрос времени, и тогда посмотрим, чья возьмет»,— невыразительно прочитал он.

Наступающий день осветлил небо и начал вычерчивать китайские тени высоких деревьев. После ночного дождя от земли пахло сыростью. Стоя на пороге кухни, Виктор потянулся, чтобы размять затекшие мышцы плеч и шеи. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным. За бутылкой кагора последовал полный кофейник, а из переполненной пепельницы вываливались окурки.

Он сошел вниз на три ступеньки и прошелся по гравию. Как ему рассказать обо всем этом? И кому? Разумеется, прежде Максиму, но Нильса-то это касается больше, чем их!

Когда он вспомнил, как обошелся с Нильсом во время его неожиданного появления в Роке месяц назад, его охватило жгучее чувство вины. Сейчас он готов был простить брату что угодно.

Виктор обернулся и посмотрел на дом. Сколько же страданий должна была вынести мать, чтобы дойти до такого? Добрую часть ночи он пытался собрать воедино свои воспоминания. Записи, сделанные, в черном блокноте, соответствовали периоду тридцатилетней давности. Стало быть, в 1970 году ему было шесть лет, Максиму восемь, и, очевидно, они не слишком много понимали в ее горе. Этот блокнот, судя по всему, был ее единственной отдушиной, в нем она изливала свою боль, исписывая страницы тяжелыми откровениями, где были смешаны гнев, отчаяние и. ненависть. Отсутствие Марсьяля пожирало ее, неумолимо разрушало. Хотя он покинул их. мать ради другой, она продолжала испытывать к мужу безмерное обожание, которое убивало ее, сжигало на медленном огне. Даже любовь к детям не могла развеять ее горе. Знать, что Марсьяль счастлив вдали от нее,– это было страшной пыткой, беспрестанно буравившей ее тело и душу. С помощью кусачек она разрезала свое обручальное кольцо и бросила его в корзину с подвенечным платьем, но этот отчаянный жест не принес ей ни малейшего облегчения. Впрочем, она собиралась сжечь и свадебное платье в камине гостиной, но лишь боязнь пожара в доме, где на втором этаже спали ее сыновья, остановила ее.

Она ни разу не видела Анеке, но создала довольно точный ее образ, предполагая, что Анеке очень красивая, светловолосая, экзотичная, и возненавидела это существо всей душой. Пережевывая свою горечь, она отравлялась ею. Ежедневно, уложив сыновей спать, она яростно писала. Сначала это была школьная тетрадь, в которой она не могла выразить ничего, кроме своего безумного отказа. Нет, она не принимает уход Марсьяля, нет, она не может вынести, что он предпочел ей другую, нет, она не смирится никогда. Тетрадь, на которой отсутствовала дата, выдавала ужас первых дней, когда она оказалась одна,– мать отказывалась принять свою судьбу и только повторяла до бесконечности это «нет».

Черный блокнот появился позже. Он доказывал, что у матери было время для размышлений. В семидесятом году родился Нильс, и безмерное счастье Марсьяля выплескивалось во время визитов в Рок. Радость человека, у которого все так безоблачно, а он даже не пытался скрыть это, была невыносима для нее. И когда отец объявил сыновьям, что скоро познакомит их с «маленьким братиком», она рассвирепела. Мысль о том, что ее сыновья увидят шведку и внебрачного ребенка, сводила ее с ума. О, она прекрасно понимала, насколько тяжела атмосфера Рока, но не хотела, чтобы ее мальчики веселились в другом месте. Ведь, по сути, кроме них, у нее не было ничего, только этот ужасный дом, в котором она ощущала себя пленницей.

Продолжение было логичным и неотвратимым. Мать не видела никакого другого выхода, она должна была уничтожить шведку, убрать ее, как было написано в блокноте. И после этого – она была абсолютно уверена – все вернется на круги своя. Оставшись один, Марсьяль окажется уязвимым, он будет нуждаться в утешении, а совсем еще маленькому ребенку понадобится кто-то для воспитания.

Каждый вечер, словно в горячке, она перечисляла в блокноте все возможные способы достижения цели. Если ей претило воспользоваться ножом, то был еще револьвер Марсьяля, который тот оставил ей перед уходом, но она не знала, сумеет ли справиться с оружием.

Ведение дневника, должно быть, возбуждало ее, доставляя нечто вроде извращенного удовольствия. Чтобы не быть застигнутой врасплох, она ждала, пока мальчики заснут, и только тогда поднималась на третий этаж в самую большую мансардную комнату. Там она вся предавалась убийственным фантазиям. Воображая сцену мести и особенно встречу после долгой разлуки, она, кажется, вовсе не задумывалась об аморальности предстоящего. Обрести вновь Марсьяля – было целью, для достижения которой все средства хороши. Она заранее отпустила себе все грехи. Поправляя одеяла сыновьям, она обещала себе, что их отец скоро вернется. Потом она шла на кухню испечь пирог на завтра, откладывая момент, когда, крадучись, отправится на третий этаж, раскроет блокнот в черной клеенчатой обложке и продолжит свою писанину. Часы, проведенные за маленьким столиком в стиле Людовика XV, стали смыслом ее жизни, и ни жара, ни холод, царящие в мансарде, не могли ей помешать.

Первый раз она приехала в Каор и припарковала машину в нескольких метрах от дома, где Марсьяль предавался безумной страсти. Уставившись в фасад дома, она размышляла. В тот день она не решилась сделать шаг, но, пока ждала, заметила Марсьяля, спешащего по тротуару домой. Его цветущий вид, его радостная улыбка влюбленного мужчины породили в ней новую волну ненависти. В тот день она вернулась ни с чем, но исполнилась решимости довести дело до конца.

Вторая поездка в Каор была удачной. Она написала это без упрека и сожаления, твердым почерком. Ей помог случай. В десять часов утра Анеке была одна, как мать и предвидела, если не считать мальчугана, который едва мог ходить, еще не говорил и послушно играл в манеже посреди гостиной.

Мать не доверила блокноту все подробности, кроме той, что потаскуха как раз мыла окна. Вероятно, Анеке отказалась ссориться с женой Марсьяля, не зная, что ей сказать, и хотела прекратить разговор. Демонстрируя свое безразличие, она влезла на стремянку и снова взялась за тряпку. Револьвер, лежавший в сумочке наготове, сразу оказался бесполезным. Достаточно было простого толчка, и Анеке, оставив в руке убийцы платок, до того небрежно завязанный на плечах, полетела вниз.

Удостоила ли их мать хотя бы единственным взглядом ребенка, прежде чем выйти из комнаты? Об этом она не писала, но зато отметила другое: в момент, когда она покидала дом, она некстати столкнулась с этим типом.

Последняя страница одновременно выражала и ее триумф, и ее беспокойство. Марсьяль обязательно вернется с отвратительным малышом. Этот малыш слишком мал, чтобы помнить о случившемся, и он не может стать неудобным свидетелем, но ей следует принять его со всей привязанностью. И потом, всю свою жизнь, она будет приговорена терпеть его. Убеждать всех, и Марсьяля первого, что она любит его. Как будто это можно вообразить! Нет, он никогда не станет ее третьим сыном, но она чувствовала себя способной сыграть эту роль, это была та цена, которую она заплатит за то, что ее муж вернется и останется с ней. Ее передергивало от отвращения, когда она представляла, как будет играть любящую приемную мать, но она сумеет, она в этом не сомневалась, пусть даже ненавидеть малыша придется молча.

На этом записи в черном блокноте обрывались.

О том, что не было написано, Виктор читал между строк. Три раза подряд он перечитывал блокнот от корки до корки. Ужаснувшийся, негодующий, удрученный. В некоторых местах, ослепленный слезами, он вынужден был водить по бумаге пальцем.

Запрокинув голову, он пытался разглядеть то самое окно на третьем этаже, но крыша была слишком высока. Вычерченный на фоне молочного неба элегантный фасад словно насмехался над ним. За этими стенами их мать стала безумной, задумав, а потом и осуществив преступление, которое невозможно простить. Теперь, по прошествии многих лет, это безумие, слепыми свидетелями которого были они с Максом, вызывало отвращение. Будучи детьми, они видели мать такой нежной, хотя и убитой горем, и это вызывало восхищение. В его памяти сохранилось, как мать рассказала им о драме, постигшей отца. Она превосходно сыграла сострадание и попросила их, затаив истинные чувства, принять этого бедного крошку. Появление в доме Нильса было пережито ими как счастливое событие.

В то время Бланш Казаль вызывала всеобщее восхищение. Чуткая и внимательная, она вела себя с мужем как с выздоравливающим, а ребенка она взяла под свое крыло. И, в конечном счете, ее показное благородство было не чем иным, как средством, с помощью которого она накрепко привязала к себе Марсьяля, хотя для него возвращение в лоно семьи означало похоронный звон по свободе. Убитый горем, он перенес свою любовь на Нильса, которого Бланш все больше прибирала к рукам. За маской сострадания она держала мальчишку у собственной юбки, делая из него мокрую курицу.

Чего Виктор не знал – и особенно не хотел знать,– привязалась ли она с годами к Нильсу или все так же продолжала его ненавидеть. Нильс был живым доказательством того, что Анеке существовала, что этот период жизни невозможно было забыть. Кроме того, он был тем, кто все видел. Слишком маленьким, чтобы помнить, но уверенности нет...