— Анна, ты не слишком драматизируешь? Может, это была всего лишь неуместная шутка.

— Какая шутка?

— Не знаю. В конце концов, вечер был необычный, все веселились в восточных костюмах. Возможно, кто-то из переодетых арабом выпил лишнего и задумал какую-то проделку, а она возьми да сорвись.

— Но, Шантель, мальчику подсыпали наркотик. Я собираюсь к капитану.

— Прямо сейчас?

— Да. Полагаю, в этот час я могу застать его в каюте. Хочу с ним говорить. До конца плавания я должна принять меры предосторожности.

— Анна, дорогая, ты слишком серьезно все принимаешь.

— Я за него отвечаю. Разве ты бы не переживала, если бы дело касалось твоей пациентки?

Она со мной согласилась, и я оставила ее озадаченной. Поднимаясь на мостик, где располагалась каюта капитана, я не думала, что мой поступок можно счесть предосудительным. Мои мысли были заняты историей с усыплением ребенка, похищением его из каюты и тем непоправимым, что могло произойти, если бы не Джонни Маллой.

Я поднялась по трапу до капитанской двери. На мой стук, к своему облегчению, услышала его голос, приглашавший меня войти. Он сидел за столом над какими-то бумагами.

— Анна! — вскочил он, едва я вошла.

Каюта была просторная, залитая солнцем. На стенах висели изображения кораблей, а на шкафу стояла отлитая из бронзы модель парусника.

— Я должна была прийти, — начала я.

— По поводу происшествия с ребенком? — уточнил он, и я поняла, что он был уже в курсе.

— Ничего не понимаю, — сказала я. — И очень беспокоюсь.

— Утром я разговаривал с врачом. Эдварду дали снотворную таблетку.

— Я в полном недоумении. Надеюсь, вы не думаете, что я…

— Дорогая Анна, разумеется, нет. Я абсолютно вам доверяю. Но, возможно, у вас есть какие-то предположения? Какая-нибудь идея?

— Никаких. Шантель… сестра Ломан считает, что это была чья-то шутка.

Он облегченно вздохнул.

— Это возможно?

— Но это нелепо. Зачем усыплять ребенка? Только для того, чтобы не узнал того, кто его нес. Слишком далеко зашло для шутки. Меня мучает ужасное подозрение. Что если кто-то покушался на жизнь Эдварда?

— Убить ребенка? Но с какой целью?

— Я подумала… возможно, вы догадываетесь. Может, была такая цель?

Он был явно поражен.

— Ничего не могу придумать. А что Эдвард?

— Он ни о чем не подозревает. И не должен знать. Не представляю, как это сказалось бы на нем. Я должна быть бдительней. Мне следовало находиться в каюте, а не на танцах. Надо присматривать за ним не только днем, но и ночью.

— Уж не себя ли вы вините, Анна? Не надо. Он спал у себя в каюте. Кто мог вообразить, что ему что-то там угрожало?

— Тем не менее кто-то подложил снотворное в его молоко. Кто это мог сделать?

— Несколько человек. Кто-то на камбузе или по дороге в каюту. Таблетку могли подсыпать до того, как молоко передали вам.

— Но почему? Зачем?

— Все могло быть не так, как вы думаете. Он мог найти таблетки в комнате матери и принять их за сладости.

— Его там не было. Весь день он был какой-то вялый, большую часть времени дремал.

— Он мог взять их когда угодно. Это самое правдоподобное объяснение. Нашел в каюте матери таблетки, сунул в карман, приняв за конфеты, а вечером попробовал.

— А мужчина, которого видел Джонни? Тот, что нес его на руках?

— Возможно, он вышел сам, еще до того как подействовали таблетки. Мальчики могли выйти на палубу вместе, и по прошествии какого-то времени Эдвард вдруг почувствовал сонливость. Увидев, что его свалил глубокий сон, Джонни не знал, что делать, и, чтобы выпутаться из переделки, выдумал сказку про фокусника Гулли-Гулли.

— Наиболее правдоподобное объяснение до сих пор — и самое удобное. Я должна, обязана была с вами объясниться.

— Знаю, — просто сказал он.

— Мне не следовало сюда являться… ставить вас в неловкое положение. Это очень неэтично, простите.

— Единственное, что я вам скажу на это, то, что я всегда рад вас видеть, — рассмеялся он.

Дверь отворилась так тихо, что мы ни о чем не подозревали, пока в каюте не разнесся скрипучий смешок:

— Вот я вас и поймала!

Это была Моник. У нее был дикий, всклокоченный вид: волосы распущены, она нервно одергивала яркое кимоно с золотым драконом. Я заметила, как она судорожно ловит ртом воздух, борясь с удушьем.

— Присядь, Моник, — сказал Редверс.

— И присоединиться к вашему тет-а-тет? Уютно устроились, а? Нет, я не присяду. Вот что я вам скажу: я этого не потерплю. Не потерплю — и все тут! Она пытается отнять тебя у меня с тех пор, как появилась в Замке. Хотела бы я знать, что будет следующим шагом. Я за ней приглядываю. Придется мне ей втолковать, что ты женат — женат на мне. Это может ей не нравиться, это может не нравиться тебе, но это истина, и ничто ее не изменит.

— Моник, — мягко сказал он, — Моник…

— Ты мой муж. Я твоя жена. Ничто этого не изменит, пока я жива. Ничто не изменит.

— Я позову сестру Ломан, — предложила я. Редверс кивнул и, приблизившись к Моник, мягко направил ее в свою спальню, но она вырвалась и запричитала что-то громкое и несвязное. Чем больше она кричала, тем сбивчивее было ее дыхание. Я бросилась вниз. Шантель как раз выходила из каюты.

— Шантель, там ужасная сцена. Миссис Стреттон очень плохо.

— Где она? — уточнила Шантель.

— В каюте капитана.

— Силы небесные! — простонала она и, схватив чемоданчик, в котором держала все необходимое, побежала наверх. Я хотела последовать за ней, но вовремя спохватилась. С меня и началась эта неприятность. Я вернулась в каюту с тяжелым сердцем и принялась гадать, что будет дальше.

14

Моник основательно слегла: последствия приступа оказались настолько серьезными, что вытеснили из памяти ночное происшествие с мальчиками. Шантель постоянно находилась наверху, в капитанских покоях, ухаживая за ней. Все склонялись к мысли, что дни жены капитана сочтены.

Эдвард полностью поправился. Мы скрыли от него его ночные похождения. Он подумал, что съел что-то неподходящее, отчего впал в сонливость и приболел. Пребывание в лазарете его очень обрадовало тем, что дало решительное преимущество перед Джонни. Что до Джонни, то того крепко выбранила мать, которая и без того держала его в постоянном трепете, и велела напрочь забыть о происшедшем. Ему дали понять, что это была часть бала Арабских ночей, и поскольку у него не было права там появляться, то решение оставить без последствий его проступок может быть пересмотрено в любой момент. Следовательно, самой разумной линией поведения было для него забыть обо всем как можно скорее. Вдобавок, к его досаде, Эдвард опять становился центром всеобщего внимания: его мама была серьезно больна.

Атмосфера на корабле преобразилась: все переменились ко мне. Новость, что Моник слегла сразу после того, как застала меня в каюте капитана, неизбежно стала общим достоянием. Мисс Рандл вцепилась в нес, как цепляется галка в блестящий камешек, и, приукрасив в привычной своей манере, подавала как самое лакомое блюдо с особым гарниром.

Чужая женщина в его каюте — это спровоцировало приступ. Бедная женщина, вынести такое! Сколько выпало на ее долю. Взять хотя бы легенды о похождениях капитана. О, нравы нашего времени, сокрушалась мисс Рандл. Даже в узкий круг пассажиров затесалась сестра Ломан и на виду у всех хитроумно расставляет сети, надеясь залучить в виде улова не кого иного, как мистера Рекса Кредитона! (Тщетная надежда! Мисс Рандл доподлинно знает из надежного источника, что он почти обручен с дочерью другого магната-судовладельца.) Или взять миссис Маллой, постоянную спутницу старшего помощника, — это при том, что у нее в Австралии муж, а у старпома жена и двое детей в Саутгемптоне. (Это была святая правда, так как однажды, когда миссис Гринелл показывала старшему помощнику фотографию своих английских внуков, тот проговорился, что тоже имеет двоих ребят.) Но все это блекло перед скандальной поимкой «гувернанточки» в каюте капитана его женой — случай, настолько расстроивший бедняжку, что она вот-вот умрет. Впрочем, что удивляться, куда катится наш мир — чего еще можно ждать при таком капитане?

Словом, вышла пренеприятная история.

Шантель пыталась меня утешить. Сразу, как спустилась из капитанских покоев, позвала меня к себе. Эдвард вместе с Джонни был под присмотром миссис Блейки, но теперь я никогда не бывала спокойна в таких случаях. Мне казалось, что я должна неотступно находиться при нем, и, хоть миссис Блейки была в высшей степени добросовестна, все равно мне не нравилось упускать его из поля зрения. Но, с другой стороны, я опасалась выдать свои страхи и внушить их мальчику.

— Она не столько больна, сколько представляется, — заявила Шантель. — Эти атаки ужасно выглядят со стороны и мучительны для больной вследствие удушья. Но через день-другой она поправится.

— От души надеюсь на это.

— Бедняжка Анна! — рассмеялась она. — Разве не повод для смеха — ты в роли femme fatale[3]! Но и капитан тоже хорош: как выразилась бы Эдит, «врезался» в тебя.

— Шантель!

— Но это истина. Взять хотя бы его взгляд, когда разговаривает с тобой. И ты тоже, дорогуша. Оно и понятно: столько лет лепила кумира. Анна, ты неисправимый романтик! Но я тебе скажу кое-что еще. Дик Каллум тоже положил на тебя глаз.

— Просто он очень добр ко мне.

— Ясное дело, тебе милее доблестный капитан. Несвободен, но может освободиться в один прекрасный миг. Она может скончаться в любой день от приступа — к тому ж еще болезнь легких.

— Шантель, прошу тебя, не говори в таком тоне.

— Вот не думала, Анна, что ты из тех, кто отмахивается от правды.

— Это так… неприятно.

Тут ее лицо передернулось проказливой, почти злой гримасой.

— Что, жалеешь, что поехала? Предпочла бы пойти помощницей к какому-нибудь замшелому антиквару? Только вряд ли бы такой или такая сыскались. Это судьба. Все ее проделки: мое появление в Доме Королевы, переезд в Замок — сначала мой, а потом твой. Судьба — при незначительном участии сестры Ломан.

— Я не сказала, что жалею.

— Как говорится, «миг славы на свету дороже тусклой жизни всей» — или как там у Вордсворта?

— Вообще-то у Вальтера Скотта, хоть некоторые и оспаривают его авторство.

— Верю тебе на слово. Кто бы ни сочинил, главное — мысль. Я бы предпочла короткий час яркого праздника целой унылой жизни, составленной из дней, как две капли воды похожих один на другой, без риска, но и без удовольствий.

— Каждому свое, — ответила я.

— По крайней мере, дала тебе пишу для размышлений и отвлекла от мыслей о паршивке Рандл. Не переживай. Через пару дней супруга нашего капитана опять станет на ноги. При первой возможности стащу ее вниз и буду выхаживать, а бедный капитан немного от нее отдохнет. Представляю, что это для него за наказание. На море всегда так бывает: что сегодня трагедия, напрочь забывается завтра. Посмотри, как все думать забыли про инцидент с Эдвардом и Джонни. Никто даже не вспоминает.

В который раз она утешила и успокоила меня.

— Шантель, что бы ни случилось, я надеюсь, мы всегда будем вместе, — вырвалось у меня.

— Не беспокойся, я все устрою, — ответила она. — Судьба, конечно, может приложить руку, но при всем при том положись на меня, и все будет в порядке.


Шантель оказалась права. Через несколько дней Моник была не хуже, чем когда впервые взошла на борт. Она вернулась вниз в свою каюту по соседству с Шантелью, и разговоры о скорой смерти сами собой сошли на нет.

Иногда она выходила на палубу. Ее выводила Шантель и садилась рядом. Изредка к ним присоединялся Эдвард, которого мать то заласкивала, то не замечала — в зависимости от настроения. Такое к себе отношение он принимал философски.

Меня она словно не замечала, хотя иногда я ловила на себе пристальный взгляд красивых темных глаз: в них мне чудилось злорадство. Должно быть, замышляла уволить меня сразу по прибытии на остров. Я обмолвилась об этом Шантели, но та сказала, что об этом не может быть и речи. Нам самим было предоставлено решать, вернуться или остаться. Разве не так сказала леди Кредитон? Чего ради Моник избавляться от меня, если Эдварду хорошо? К тому ж она не такая злая. Сцены она закатывала из любви к искусству и должна быть благодарна тем, кто давал ей повод, — а я, ввиду слабости ко мне капитана, попадала в эту категорию.

Видно, так оно и было, потому что однажды она подозвала меня и, пригласив присесть рядом с ней на палубе, заговорила: