С последним, двенадцатым ударом старый «кадиллак» (Элинор придерживалась мнения, что «роллс-ройсы» — для нуворишей, за исключением англичан, и не позволяла избавляться от хороших машин только потому, что в Детройте выпустили новую модель) подъехал, чтобы беззвучно остановиться перед церковью. Его задняя дверь оказалась прямо напротив лестницы. Дэйли, престарелый шофер Элинор, но все еще на службе, несмотря на катаракту и ревматизм, медленно вылез и распахнул перед ней дверь. Кортланд де Витт выбрался с переднего сиденья и встал рядом с Дэйли.

Когда смолкло эхо последнего удара, наконец возникла Элинор Баннермэн, одетая с головы до пят в черное. Ее длинная вуаль струилась на легком ветру. Кортланд, возвышавшийся над ней, предложил ей руку. Она, не обратив на это внимания, приподняла вуаль, дабы обозреть слуг и убедиться, что все они в наличии, немного задержалась, чтобы удостовериться в присутствии всех кузенов, племянниц, племянников и других дальних родственников. Как ни стара она была, здесь не было никого, кого бы она не помнила не только по имени, но и в лицо, чью жизнь, финансовое и семейное положение она никогда не выпускала из внимания. Далеко за пределами Кайавы она оставалась символом неразрывной связи власти, денег и традиций, которые придавали им всем — в ее и их собственных глазах — особый статус.


Позади нее возникли две фигуры в одинаковых черных нарядах — одна коротенькая, другая высокая и по-мужски крупная: Элизабет Алдон Баннермэн де Витт, старшая дочь Элинор и мать Эммета, и, на голову ее выше, вышагивая так, словно под длинным платьем на ней были сапоги со шпорами, Кэтрин Алдон Баннермэн Скотт, младшая дочь Элинор. Кэтрин сердечно замахала Сесилии, выронила сумочку и подхватила ее жестом, выдававшим, что она больше привыкла к вилам и лопате, чем к дамским аксессуарам.

Лимузин беззвучно отъехал. Элинор пожала руку ректору и окинула Эммета предупреждающим взглядом.

— Имей в виду, Эммет — никакой твоей обычной чепухи, — произнесла она достаточно громко, чтобы заставить его вспыхнуть. — Я этого не потерплю.

— Да, бабушка, — кротко ответил он.

Она не остановилась, чтобы выслушать его, и стала подниматься по ступеням с удивительной для женщины ее возраста быстротой. За ней следовали де Витт, дочери, внуки и Букер. На самом верху она на миг остановилась как бы для того, чтобы произвести им смотр, и одарила Букера взглядом, ясно говорившим — она не считает уместным его присутствие здесь, среди членов семьи, и он остался бы, как положено, внизу, во дворе, если бы Сесилия не настояла, чтоб он ее сопровождал.

Удовлетворенная видом остальных, она встала, слегка оттопырила локоть правой руки в знак приглашения.

Роберт позволил себе беглую улыбку, затем двинулся вперед и, как глава семьи, взял ее под руку. С возрастом он стал испытывать определенное восхищение бабушкой, даже, пожалуй, любовь, чувства, которые он даже представить себе не мог, когда был ребенком. Он был ее любимцем после смерти Джона, и знал это, но, конечно, она прилагала все усилия, чтобы никак этого не выказывать. Элинор Баннермэн не делала послаблений для тех, кого любила — она просто предъявляла к ним более высокие требования. Он вспомнил, как Сесилия, в детстве страстная наездница, однажды утром вбежала в дом, чтобы сообщить, что она заставила своего гунтера пройти круг с препятствиями высотой в три фута шесть дюймов. Элинор просто кивнула, как если бы не ожидала ничего другого, и приказала тренеру Сесилии со следующего дня поднять планку препятствий еще на три дюйма. На свой эксцентрический лад она делала исключения — для Патнэма, или дяди Ральфа, но то, что она могла простить им, она никогда бы не потерпела ни в потенциальном наследнике, ни тем паче в Сесилии.

— Катафалк запаздывает, — сказала она.

Роберт, который последние сорок восемь часов был занят организацией похорон, испытал внезапный, иррациональный спазм вины, чувства, столь хорошо знакомого с детства, что он как будто сбросил с плеч тридцать лет, если не больше. Он был почти готов сказать, что не виноват, но, конечно, такое объяснение не удовлетворило бы ее ни тогда, ни сейчас, и было бы неуместно человеку его возраста и положения.

— Я уже слышу, как они едут, — сказал он. — Я велел им прибыть через несколько секунд после двенадцати, чтобы дать нам время занять места.

Он испытывал неловкость, когда лгал, чувствуя, что это ему не к лицу, что еще хуже, догадываясь, что ни на секунду не в силах ее одурачить. Однако он сумел ей ответить, а она всегда это уважала.

— Днем, когда все будет кончено, я хочу повидать тебя, — заявила она. И добавила: — И остальных тоже. У Кортланда есть для нас новости.

— Хорошие или плохие?

— Там будет видно. Он все еще ждет звонка из Нью-Йорка.

Роберт приложил все силы, дабы сдержаться, напоминая себе, что он сейчас на виду у всей семьи. Он старался держаться твердо, не выдавая ни малейшей дрожи, ни тени страха. Он был совершенно уверен, что «брак» — это мошенничество, убогий, мелкий заговор, и сожалел, что был привязан к Кайаве, занятый приготовлением к похоронам, а по-настоящему важные дела были оставлены на де Витта, этого маразматика и невежду. Затем шорох шин по гравию вернул его к действительности.

— Они здесь, — с облегчением сказал он.

Бабушка кивнула. Держа его за руку, она повернулась, поправляя вуаль свободной рукой, и выпрямилась, готовясь встретить тело сына.

Роберт почувствовал, что ее рука, как всегда, элегантно затянутая в перчатку, крепко стиснула его руку, точно в доказательство, что она нуждается в его силе, его присутствии, его поддержке для предстоящей церемонии, а может, она просто хотела, чтоб он понял — она скорбит.

Он вперился в ее лицо, но под вуалью не мог разглядеть ни намека на слезы. Затем в проеме между деревьями мелькнула хромированная решетка автомобиля, и момент был упущен. Что бы ни протянулось между ними в тот момент, оно уже исчезло, и Элинор полностью овладела собой.

На одну секунду — нет, на долю секунды — она выказала перед ним слабость.

За всю свою жизнь Роберт не был так потрясен.


— Да, можно сказать, что они по-настоящему богаты, — сказал Саймон. — То есть в Бель Эйр богачи держат ворота под напряжением, специальные системы, охранников с собаками, а все, что есть у Баннермэнов — это проволочная сетка! Господи! Нет даже таблички: «Не нарушать права собственности»! Они так богаты, что никого не боятся.

Алекса пропустила это мимо ушей. Теперь, когда она была здесь, ее охватила паника словно перед выходом на сцену. Она смутно надеялась, что здесь будет большая толпа, и она сможет незаметно с ней слиться, но что-то в самом виде Кайавы предупреждало, что это будет не так-то легко сделать. Все кругом было упорядочено, распланировано, ничто не предоставлено случаю. Вымощенная гравием дорога вела их сквозь густые рощи, но нигде не ощущалось беспорядка — даже деревья, казалось, росли там, где было положено, и, хотя стояла осень, нигде на дороге не было ни палых листьев, ни сломанных веток.

Куда бы она ни бросила взгляд, везде ощущала свидетельства труда той небольшой армии итальянских каменщиков, которых на рубеже веков привез сюда Кир Баннермэн, движимый во многом тем же духом, что и фараон, пригнавший евреев в Египет, чтобы они строили ему пирамиды. Это была одна из любимых историй Артура, возможно, потому, что она выставляла его деда в более выгодном свете, чем сложившееся представление о нем как о бездушном разбойничьем бароне.

Кир, любил рассказывать Артур, мог бы стать хорошим полководцем. Он командовал армией рабочих, возводивших ему поместье, и даже в итоге создал собственный флот, куда входили и баржи, доставлявшие вниз по Гудзону огромные гранитные плиты из карьеров, которые Кир приобрел, чтобы удовлетворить безграничную потребность Кайавы в камне. Он сосредоточил на Кайаве ту же энергию и внимание к мелочам, что сделали его миллиардером, и возводил ее в таких масштабах и с такой мощной основательностью, словно желал убедиться, что наследники не смогут никогда изменить того, что он сделал.

Как ни велика была ее площадь, здесь не чувствовалось ни простора, ни природной пустоты. Словно Кир решил ничего не упустить из внимания, обустроить по собственному вкусу любое строение или пейзаж. Машина скользила сквозь мили могучих сосен, темных и пугающих, как в сказочном лесу, затем вдоль обширного озера, посреди которого был остров, увенчанный постройкой, напоминавшей средневековый замок в миниатюре, и далее прямо среди зеленых, опрятных полей, где паслись стада.

— Даже эти проклятые коровы выглядят чистыми, — сказал Саймон.

— Бычки. Это мясная порода. «Черный Энгус».

— Снова слышу фермерскую дочку.

Как дочь фермера, она могла распознать породу по одному отпечатку копыта. Там, откуда она была родом, к «Черному Энгусу» относились как к развлечению богачей, породе скота, которой молочный фермер может лишь восхищаться на сельскохозяйственной выставке, точно также, как может бросить восхищенный взгляд на роскошный «корвет» на выставке фирмы «шевроле» перед покупкой нового грузовика-пикапа. Нет, «Черный Энгус» был лишь для фермеров-джентльменов.

Она глянула на часы.

— Опаздываем, — сказала она. — Ты уверен, что мы едем правильно?

— Судя по тому, что я увидел с холма — да. — Саймон посмотрел в зеркало. — За нами ехал лимузин, и, поскольку он не исчез, а по-прежнему движется следом, мы уже недалеко.

Он резко свернул в сторону, пересек каменный мост, казавшийся чрезмерно большим для струившегося внизу ручья, и выехал в длинную, окаймленную деревьями аллею, в конце которой им замахал регулировщик в форме.

— Вон туда, — сказал Саймон. — Я припаркуюсь, а затем ты смешаешься с толпой и проскользнешь внутрь. Не делай особых попыток высунуться. Держи ухо востро, ладно?

Она была более, чем согласна. Баннермэны, конечно, заметят, что она здесь, но она надеялась, что не сразу. Может, они заговорят с ней, может, нет, но бал, безусловно, будут править они. Она намеревалась прибыть незаметно, держаться на почтительном расстоянии, стараться не выглядеть ни наглой, ни робкой и посмотреть, что из этого выйдет.

Впереди был крутой поворот.

— Надеюсь, что там стоянка, — сказал Саймон. Он быстро повернул, а затем внезапно затормозил, веером разбрасывая гравий из-под колес. — О черт!

Она в ужасе уставилась в ветровое стекло, поняв, что уже слишком поздно для тактического прибытия — или даже бегства. Не более чем в пятидесяти фугах на вершине лестницы с широкими каменными ступенями перед церковью стояла вся семья Баннермэнов и смотрела прямо на нее.

По обе стороны от лестницы выстроилось, по меньшей мере, человек сорок — пятьдесят, и каждый из них смотрел на автомобиль с выражением, варьировавшимся от оскорбленного до удивленного. Не было слышно ни звука, кроме шума двигателя. Ей показалось, что она услышала общий вздох, и правда, некоторые и на самом деле потрясенно раскрыли рты, — но в действительности тишина была мертвой, абсолютной. Если бы на церковном дворе приземлилась летающая тарелка, ее бы не встретили с большим недоверием и враждебностью.

Посреди лестницы стояла маленькая стройная женщина, закутанная в черное. Ее глаза не отрывались от линии дальнего горизонта, словно автомобиля столь неожиданно появившегося, не существовало вовсе.

Алекса без труда догадалась, что это и есть мать Артура Баннермэна. Старая леди была именно такой, как описывал ее Артур, и в точном соответствии с его описанием она не позволила себе выказать ни малейшего намека на удивление или раздражение. С первого взгляда она казалась хрупкой, но даже издалека можно было догадаться, что хрупкость эта обманчива — нечто в том, как она стояла, позволяло предположить в ней силу, едва ли меньшую, чем в могучих деревьях, окружавших церковь.

Алекса видела достаточно фотографий Баннермэнов, чтобы сразу узнать Сесилию и Патнэма, однако они оказались совсем не такими, как она ожидала. Как все родители — включая ее собственных — Артур говорил о них так, словно они были еще детьми. Он, конечно, знал, что это уже не так, но порой, слушая его, легко было представить, что Патнэма только что исключили из Гарварда, или что Сесилия — все еще юная девушка, переживающая трудности в школе из-за своей знаменитой фамилии.

Трудно было совместить эти смутные образы с реальными людьми на ступенях. Патнэм, например, выглядел старше, чем она ожидала, и крупнее, со сложением футболиста, позволившего себе слегка погрузнеть. Артур часто утверждал, что Патнэм «слишком пользуется своим мальчишеским очарованием», но если это было и так, сегодня об этом ничто не напоминало. Его лицо казалось опухшим и покрасневшим, словно он был с похмелья.