Всякий, увидевший фотографию, решил бы, что они — абсолютно чужие друг другу, и именно это, без сомнения, он и хотел продемонстрировать. Что огорчало, но эта фотография — все, что у нее было, кроме его подарков, и все, что теперь будет, думала она, протирая тряпочкой стекло.

Потом она позволила себе взглянуть на телефон на антикварном столике, купленный после стольких колебаний. Она была слишком дочерью своего отца, чтобы с легкостью тратить деньги, даже если те вдруг неожиданно свалились ей с неба.

Более чем когда-либо в этот момент она жаждала поговорить с кем-нибудь, с любым, кто мог бы предложить ей утешение и понимание, вместо того, чтобы задавать слишком много вопросов. Список тех, на кош можно было надеяться, отметила она, был не так велик, а посреди ночи становился еще короче. Она подумала о матери, но вот уж чего следовало от той ожидать, так это много вопросов, и на большинство из них трудно было ответить.

Сколько бы ни было сейчас времени, ее мать наверняка уже проснулась, даже если учитывать, что в Иллинойсе на целый час раньше, чем здесь. На молочных фермах жизнь вращается вокруг домашнего скота, тот, кто не доит коров в три часа утра летом, или в четыре зимой, не может быть фермером. Даже сейчас, когда в этом не было нужды, мать каждый день вставала в три, шла на кухню, чтобы сварить себе чашку кофе, и выпивала ее в одиночестве, сидя за большим, выскобленным сосновым столом, напротив того места, где отец Алексы ранним утром усаживался в чистом комбинезоне — он верил, что день надо встречать чистым, какая бы грязная ни предстояла работа — свежевыбритый и весь в нетерпении начать дойку.

Александра старалась придумать, как поделикатней сообщить матери, что она овдовела, но поскольку она еще ей не рассказала, что вышла замуж, это было затруднительно и не облегчалось обстоятельством, что Артур был более чем вдвое старше ее самой — и даже много более, гораздо старше, чем ее мать.

Она почти слышала голос матери, задающий вопросы, которые сперва казались наивными и невинными, но всегда безжалостно приводившие к истине. Мать Александры многим соседям в графстве Стефенсон представлялась далекой от реальной жизни, казалась такой даже в юности, но за этим удивленным выражением больших наивных голубых глаз и общим впечатлением избалованной южной красавицы, не способной взглянуть фактам в лицо, она была, как хорошо знала Алекса, так же крепка как гвоздь, и вдвое его острее. То, что она не желала знать, она предпочитала не слышать, но скрывать что-либо от нее было невозможно.

Алекса догадывалась, что тут же скажет мать: «Не знаю, Лиз, что бы подумал твой отец» — ритуальная фраза, даже сейчас, шесть лет спустя спустя после его смерти, позволявшая ей не говорить, что думает она. Алекса давно прекратила думать о себе как о «Лиз», «Лиззи», или даже «Элизабет». Теперь Элизабет (или, что хуже, Лиз) казалась ей другим человеком, отличным от нее самой, и это делало общение с матерью еще более затруднительным. Алексу учили «никогда не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня» — извечный девиз всех фермерских семей, но с тех пор, как она переехала в Нью-Йорк, она выучилась многому другому, и помимо прочего — откладывать то, что возможно. Ей следовало позвонить матери, и чем скорее, тем лучше, но в данный момент не было настроения.

Она взяла телефон, набрала номер и прислушалась к сигналу. Послышалось клацанье, пауза, а потом примерно тридцать секунд звучала песня Мадонны «Материальная девушка». Саймон Вольф менял музыкальный сигнал на автоответчике по крайней мере дважды в неделю, словно чтобы продемонстрировать свое отношение к вещам. «Мы живем в материальном мире, и я — материальная девушка», — пропела Мадонна с чувством, которое Саймон, несомненно, разделял, затем собственный голос Саймона — нейтральный, ничего не выражающий, предложил оставить свое имя и адрес. Это было типично для Саймона — не сказать, что его нет, или он скоро вернется, даже не назвать своего имени.

Саймон не считал, что нужно говорить кому-либо больше, чем абсолютно необходимо. Он был из тех людей, что не только избегают вносить номер своего телефона в справочник, но и даже уничтожают конверты со старых писем, перед тем, как их выбросить, будто кто-то на самом деле может заглянуть в мусорный ящик и узнать их адрес.

— Саймон, это я, — быстро сказала она после гудка. Казалось, прошло уже очень много времени, а никакого ответа, кроме шипения ленты, по-прежнему не было. Она нервно терла пыльной тряпкой кожаную поверхность стола. Неужели он спит? Но даже при нормальных обстоятельствах он был ярко выраженной «совой», для кого четыре часа утра все равно что поддень. Или он просто не желает с ней разговаривать? Это, конечно, возможно, но вряд ли. Если Саймон чем-либо и наслаждался, так это своим участием в чужих драмах. Дайте ему разрыв, развод или попытку самоубийства, и он без промедлений примчится к вашей двери в любое время суток.

Наконец она услышала, как он взял трубку. В отдалении играло нечто, напоминающее музыкальную заставку какого-то фильма. Мысленно она представила, как он лежит в махровом халате на огромной постели, непрестанно переключаясь с одного кабельного канала на другой или прокручивая видеозапись, в ожидании рассвета, после чего он уснет на два-три часа, — в большем он, по-видимому, не нуждался. Спальня Саймона представляла собой игротеку высоких технологий, и один из друзей Саймона как-то сказал, что она выглядит как японская торговая выставка. На стене напротив постели располагался гигантский телеэкран, игровые столики напоминали контрольные панели космического корабля. Потолок был зеркальный, стены обтянуты черной кожей, мебель отделана хромом, стеклом и нержавеющей сталью. Здесь было слишком много всего: эротические скульптуры, хитро подсвеченные потайными галогеновыми лампами, вращались на пьедесталах, голограммы мерцали на фоне темных стен, модернистские произведения искусства мигали неоном.

— Ради Бога, Саймон, это Алекса! — нетерпеливо сказала она.

Последовала пауза.

— Ты одна? — его голос был даже более осторожным и отстраненным, чем тот, что прозвучал на автоответчике.

— Они давно ушли, Саймон. Я ждала, что ты позвонишь.

— С ума сошла? Насколько я знаю, трубку мог взять полицейский. С тобой все в порядке?

В порядке ли? Внешне, пожалуй, да. Она сумела прибраться в квартире, не так ли? Она не сломалась, не наглоталась таблеток, но все равно не способна была заставить себя дотронуться до постели, не то что лечь в нее, и не могла даже подумать о будущем, которое так или иначе станет настоящим в тот миг, когда взойдет солнце.

— Алло? Ты еще здесь?

— Извини. Нет, я не в порядке.

— Что случилось?

— Это было ужасно. Можно подумать, что это я убила его! Никто даже не выслушал меня — даже деверь Артура.

— Де Витт? Да, этот тип холоден как рыба. Они поверили в твой рассказ?

На миг она вздрогнула, вспомнив панику, которая охватила ее при звонке в дверь, понимая, что это вызванная ею полиция, но было уже поздно изменить то, что она сделала, дабы подтвердить свою историю.

— Нет, — сказала она. — Дежурные копы, те, что прибыли первыми, может, и поверили бы, но я думаю, что врачи не обманывались ни секунду. Потом приехал инспектор с парой детективов. Он тоже понял, что случилось. Я прочла это по его глазам.

— Забудь его глаза. Он сказал что-нибудь?

— Он не обвинял меня прямо, нет, если ты это имеешь в виду. Но из тех вопросов, что он мне задавал, я заключила: именно так он думает.

— Не беспокойся, о чем он думает. Копам платят за то, чтоб они предполагали самое худшее. Они спрашивали тебя, был ли кто-нибудь еще в квартире?

— Да. Снова и снова.

— И что ты сказала?

— Ответила — нет, я была одна.

— Хорошая девочка. — Он сделал паузу. Она услышала какие-то клацающие звуки и поняла, что он пультом дистанционного управления переключает каналы телевизора. — Конечно, — продолжал он, — я никогда не думал, что они купятся на это. И предупреждал тебя.

Она промолчала. Это было истинной правдой.

— По правде, меня ставит в тупик, что ты так заботилась о распроклятой репутации Баннермэна. Не многие пошли бы на такой риск ради старика. Эту сторону твоего характера я никогда полностью не понимал. Все время забываю, что ты приехала со Среднего Запада.

— Я тебе говорила. Я любила его.

— Да, знаю, — нетерпеливо перебил он. Разговоры о любви всегда раздражали Саймона, отрицающего, что это чувство вообще существует на самом деле, а если и да — что в нем есть хоть какой-то смысл. Он любил заявлять с некоей гордостью, что сам никогда не испытывал подобного чувства, однако совершенно счастлив. — Мы с тобой это обсуждали. Все просто. Баннермэн являл собой образ отца — привлекательный пожилой человек, изумительно богатый… элементарная психология, хрестоматийный случай для любого фрейдиста…

Она с трудом заставляла себя слушать. Саймон мог без устали разглагольствовать о чувствах других людей, ощущая себя при этом чуть ли не профессором психологии.

Большей частью того, что она узнала о жизни нового по приезде в Нью-Йорк, она была обязана ему, но не думала, что когда дело коснется любви, он способен ее чему-либо научить. Когда-то они были любовниками (слово, которое Саймон употреблял исключительно в физическом смысле) и из этого она тоже вынесла значительный опыт, в основном печальный. Однако она не держала на него за это зла.

— Саймон, я не нуждаюсь в лекции, — сказала она. — Не сегодня.

— Так плохо?

Его тон был таким сочувственным, будто он собирался немедленно приехать к ней и броситься утешать. О Саймоне можно сказать все, что угодно, подумала она, — и большинство знакомых могли бы наговорить о нем кучу гадостей, — но ему нельзя отказать в интуиции. Возможно, из-за того, что у него так мало проявляются собственные эмоции, он очень легко различает их у других. Прирожденный манипулятор, он всегда был остро внимателен к различным проявлениям человеческой натуры, даже когда его личные интересы не были напрямую связаны с этим, и прекрасный слушатель, учитывая, что он живет в таком городе, где большинство преуспевающих людей слишком заняты разговорами о себе, чтобы расслышать в ответ хоть одно слово.

— Так плохо. Хуже некуда. — Она мгновение помолчала. Когда заговорила вновь, голос ее стал тише и настойчивей, — Саймон, я не могу здесь оставаться, — почти прошептала она.

— Что?

— Я не могу оставаться здесь одна! — повторила она, сознавая, что голос ее дрожит от подступающей истерики, а она не в силах с нею справиться. — Думала, что смогу. Все было в порядке, пока я занималась уборкой, но как только перестала это делать, поняла, что должна немедленно уйти отсюда.

— Успокойся. Утром почувствуешь себя лучше. Поверь.

— Саймон, я не могу ждать до утра.

Он вздохнул.

— Саймон, я хочу приехать к тебе. Ты можешь отдать мне свободную спальню. Или я могу спать на софе. Пожалуйста! — Она сделала паузу. — Саймон, я не хочу быть одна.

— Эй, успокойся. Я понимаю. Просто не думаю, что это хорошая мысль.

— Да почему это плохая мысль?! У тебя там кто-то есть? Я не думаю, что это так, Господи помилуй!

— Нет-нет, не в этом дело. Ты выглядывала в окно?

— Конечно, нет. Зачем?

— Так погляди! Уверен, что перед твоей дверью расположилась толпа репортеров.

У нее пересохло в горле. Она отложила трубку, подошла к окну и отодвинула штору. Подъезд дома разглядеть было невозможно, но на тротуаре напротив топталось по меньшей мере с десяток мужчин и женщин, включая и репортеров из теленовостей с мини-камерами и фотоаппаратами. Она почувствовала себя как загнанный зверь. Вернулась и подняла трубку.

— Ты прав, — сказала она приглушенно, словно репортеры снаружи могли услышать ее.

— Конечно, прав. Ты — сенсация! Мой совет — оставайся дома.

Мгновение она обдумывала эти слова и отвергла их. Если она что-то и узнала о Саймоне за два года работы у него, так это то, что он пойдет на все, лишь бы его имя не попало в газеты. И ее имя тоже, поскольку она работала на него. Большинство людей его круга тратило массу сил, чтобы быть упомянутыми хотя бы на шестой странице «Пост» или в колонке сплетен Лиз Смит. Саймон прилагал столько же усилий, чтобы избежать любого упоминания о себе и своих делах даже в разделе бизнеса «Нью-Йорк таймс». Толпа репортеров действовала на него так, будто это была толпа линчевателей.

У нее не было никакого желания, выйдя из подъезда, попасть под лавину вопросов и вспышки камер, но это все равно лучше, чем сидеть здесь, похороненной заживо в квартире, где лишь несколько часов назад Артур Баннермэн умер в ее объятиях.