Существовали, конечно, и опасности, проблемы, которые даже Кир Баннермэн не мог решить для грядущих поколений, Каждый наследник обязан был сохранять целостность состояния, скромно определяемого им как «Трест», настаивая на подробном, тщательном добрачном соглашении — необходимо было выработать условия, благодаря которым браки Баннермэнов представляли собой деловые альянсы. Как прекрасно было известно Патнэму, — отчасти именно закончившийся катастрофой брак Роберта — и соответственный развод — окончательно настроили против него отца, ибо правильный выбор спутницы жизни был первой и самой главной обязанностью наследника Баннермэнов.

Роберт повернулся к брату, выражение его лица было жестким, непреклонным, осуждающим.

— Тебе следовало сообщить мне такое об отце, черт побери, — сказал он.

Странно, подумал Патнэм, как только начинаешь испытывать симпатию к Роберту, он обязательно сделает или скажет что-нибудь ее изничтожающее. Ванесса, бывшая жена Роберта, однажды призналась, что он просто не способен принять любовь, то есть он ее хочет, говорила Ванесса, даже требует, но когда она предложена, он ее отвергает.

— «Я не имею в виду, что он плох в постели, — шептала она хриплым, с придыханием голосом, — но женщине нужно и немного чувства, правда? Я хочу сказать, в браке должно быть что-то помимо секса…»

После пары бокалов Ванесса переходила на такие интимные откровения, что ее несчастные соседи за обеденным столом краснели и ерзали — как-то во время одной из тех кратковременных пауз в общей беседе, что случаются между сменой блюд, она во всеуслышание заявила: как нечестно, что большинство мужчин обожают принимать оральный секс, но ненавидят его давать — однако Патнэм признавал, что характер Роберта она обрисовала превосходно. Сначала он сознательно заставляет тебя выказать привязанность к нему, а, добившись этого, равнодушно отталкивает, и ты чувствуешь себя так, будто тебя вываляли в грязи.

Теперь Патнэм сдержал собственное стремление нанести ответный удар, понимая, что именно этого Роберт от него и ждет.

— Я не обязан был звонить тебе только для того, чтобы сообщить, что на отце была полосатая рубашка и он выглядел счастливым, — сказал он. — То есть, тогда мне не казалось, что это имеет такое большое значение.

Роберт кивнул — это было той формой извинения, что он был способен выказать.

— Господи, — воскликнул он, — если бы я настоял на своем, этого бы никогда не случилось. Вот что должно быть законом семьи: достигнув определенного возраста, глава семьи уходит на подножный корм или разделяет ответственность со следующим поколением.

— Ты никогда не согласишься с этим, когда придет твоя очередь.

Роберт мрачно усмехнулся.

— А ведь верно, черт возьми. — Он подошел к большому старинному столу и нажал кнопку вызова. — Я собираюсь выпить, сколько бы сейчас ни было времени. Все, что я могу сказать — надеюсь, что бабушка права.

— В чем?

— В том, что девушка измыслила историю о браке. В худшем случае, мы можем от нее откупиться. Возможно, этого она и добивается.

— Честно говоря, она не показалась мне девушкой подобного типа.

— Опомнись! Других типов вообще не бывает. Просто одна берет цену выше, чем другие, вот к все.

Патнэм не был согласен, но спорить не стал. В конце концов, не он был женат на Ванессе и не ему пришлось торговаться с ней по поводу соглашения о разводе. Подобный опыт бросил бы тень на чье угодно отношение к женщинам.

— Мне было бы любопытно с ней встретиться, — осторожно произнес он.

— Встретиться с ней? Ради Бога, даже не думай об этом. Все должно быть исключительно в руках юристов. Последнее, что нам надо — встречаться с этой сукой. Вероятно, она только этого и ждет. Элинор совершенно ясно заявила де Витту — ни при каких обстоятельствах она не должна появляться на похоронах. Но я не могу себе даже представить, чтоб она посмела бы там показаться, а ты?

— Ни в коем случае, — подтвердил Патнэм. Но, вспоминая те телевизионные кадры, где Александра Уолден смотрела на репортеров, он не был так уверен. От чего-то в ее глазах ему делалось не по себе. И внезапно его осенило, что точно такая же решимость видна была в глазах Элинор Баннермэн.

Он спросил себя — а что, если Роберт снова недооценивает противника.

Глава вторая

— Все, что я могу сказать — я не думаю, что это был умный ход.

— Я никогда не отличалась умением делать умные ходы, Саймон. Тебе это известно.

— Правда? Но для особы, не умеющей делать умных ходов, ты чертовски ловко выбрала место, куда поставить свою маленькую ножку. Ты не забыла, что умудрилась выйти замуж за одного из самых богатых людей в стране? И, боюсь, Баннермэны окажутся не единственными людьми, которые сочтут, что это был очень умный ход.

— Я ни перед кем не обязана оправдываться. Артур просил меня выйти за него, и я согласилась. Это криминал?

— По мне, так нет. Его родные, правда, могут считать по-другому.

— Что бы они ни считали, они не могут относиться ко мне так, будто меня не существует.

— Если ты так говоришь.

— Саймон, я имею право присутствовать на похоронах Артура. Более того, это мой долг. Артур бы этого хотел. Конечно, именно Баннермэны должны понять это!

— Возможно. Не уверен, что даже я понимаю, если угодно. Оки чертовски ясно дали понять, как нежелательно твое появление. Когда ты появишься, они обвинят тебя в том, что ты ищешь скандальной известности — тебе нужна подобная реклама?

— Это смешно. Они даже никогда со мной не встречались.

— Встречаться с тобой? — Он рассмеялся. — Если ты мечтаешь о доверительной встрече с Элинор Баннермэн на похоронах, забудь об этом. Повтори мне снова, что сказал де Витт.

Она ответила не сразу. Два дня после смерти Артура Баннермэна были пыткой, и де Витт, казалось, сделал все от него зависящее, чтоб ей стало еще хуже. Она допускала, что это, возможно, было не намеренно — тон де Витта был холоден, враждебен и высокомерен, однако у нее не было причин полагать, что здесь скрывалось нечто большее, чем простое сочетание его обычных манер и разницы в их возрасте. Он не делал тайны ни из того, что находит связь между ней и Артуром Баннермэном почти столь же отвратительной, как обстоятельства смерти Артура, ни из того, что он винит ее в случившемся. Его обращение было отчасти покровительственным, отчасти исполнено наглых попыток посмотреть, как далеко он может зайти, и всегда злобно снисходительным. Может, это и глупо, но она платила ему тем, что выводила его из себя, и теперь ей было нелегко вспомнить, что именно они говорили друг другу, потому что ими обоими руководили эмоции.

— О чем? — спросила она.

— Ради Бога! Проснись! О похоронах!

— Он сказал, что семья предпочла бы, чтоб я не приходила. Что нет необходимости расстраивать мать Артура.

— И это все? Просто воззвал к твоим лучшим чувствам? Звучит не слишком похоже на де Витта.

— Ну… он более или менее ясно дал понять, что я должна держаться в стороне, если не ищу себе неприятностей. Потом спросил, не нуждаюсь ли я в некоторой сумме, чтобы «справиться с затруднениями».

— Интересно, с какими? Полагаю, ты не спросила, сколько готовы выложить Баннермэны, чтобы ты не высовывалась?

— Конечно, нет! То есть все было настолько ужасно и мерзко, что я в точности не прислушивалась, что он говорил после. Я почти вышвырнула его.

— Де Витт просто выполняет свою работу. Сначала он угрожает тебе, потом пытается купить. Классический дебют. Это в порядке вещей.

Алексе казалось, и не впервые за последние два дня — что манеры Саймона еще более оскорбительны, но потом она, как всегда, смирилась с его всеохватывающим цинизмом, который она научилась воспринимать «с крупицей соли», и потому он не слишком ранил ее чувства. У нее никогда не было таланта заводить дружбу с женщинами, поэтому вокруг не было никого, к кому можно было бы обратиться в беде. В любом случае, в течение года, что она была близко знакома с Артуром Баннермэном, все друзья, которые у нее были, просто отпали. Когда она не работала, то была с Артуром, а, поскольку он желал сохранить их связь в тайне так долго, сколько это возможно — более из боязни показаться смешным, чем по другим причинам, она потеряла связь с большинством знакомых. В Нью-Йорке слишком легко терять друзей, люди здесь ведут бурную общественную жизнь, в течение месяца, возможно, двух, они еще будут гадать, что с вами сталось, но вскоре утратят интерес и заведут новых друзей. В конце концов, не осталось никого, к кому бы она могла обратиться, за исключением Саймона, который, относясь к своим друзьям как к личной собственности, никогда не позволял им затеряться, если это зависело от него.

Она сдвинула на лоб темные очки и сквозь ветровое стекло взглянула на осенние листья, яркие, как на детских рисунках. В течение всех лет, что она жила в Нью-Йорке, ей всегда хотелось посмотреть, как опадают листья — это была одна из многих примет, отличавших Северо-Восток от ее родных краев. В Нью-Йорке это был ежегодный ритуал — с приходом сентября все говорили: — «Давайте съездим куда-нибудь посмотреть на краски осеки», но она не знала никого, кто когда-либо сделал это. Рутина захватывала, и внезапно оказывалось слишком поздно — деревья стояли голые, и все строили планы, что поедут покататься на лыжах, чего тоже никогда не случалось.

Когда Артур узнал, что она никогда не была «за городом» к не видела осенних красок, то пообещал, что она посмотрит на них в Кайаве, где они, конечно, наиболее роскошны, и вот она здесь, смотрит на них, как он сказал, однако при обстоятельствах, каковых он вряд ли мог пожелать…

— Красиво, правда? — сказала она.

У Саймона было много интересов, но любование природой в них не входило. Он пожал плечами.

— Если тебе нравятся такие вещи.

Презрительный изгиб его рта выдавал, что ему они не нравятся, и само его присутствие здесь казалось неуместным, словно он не принадлежал к тому же самому миру, что и деревья в осеннем убранстве или даже туристы в громоздких автомобилях, которые медленно катили по шоссе в Таконик и постоянно преграждали ему путь.

Саймон вел машину точно также, как он делал все — быстро, с большей лихостью, чем это необходимо, и в то же время расчетливо. Те, кто не знал его близко, могли поражаться и даже пугаться его постоянного стремления идти на риск, но Алекса лучше, чем кто-либо знала, что у него все всегда под контролем, даже если он и делает вид, что это не так. Он любил создать впечатление, что ему все дается легко — в одной из дорогих закрытых школ, где он учился в детстве, ему внушили, что джентльмен никогда не должен выказывать усилий. Мораль его была сомнительна, но вера, что прежде всего он джентльмен, была крепка как скала.

Саймон был блестящим водителем и любил блестящие автомобили. Честно говоря, подумала Алекса, почти все, что любил Саймон, было блестящим и даже кричащим — от винно-красного «мазаратти-куатропорте», в котором они сейчас сидели, до солнцезащитных очков от Картье и унизанных бриллиантами золотых наручных часов. Он ловко вывернул машину и обогнал «шевроле», придерживая руль одной рукой, пока другой прикуривал сигарету. Стрелка спидометра приблизилась к третьей отметке, он удовлетворенно улыбнулся и выпустил клуб дыма.

— Я слышал, чтобы срывали приемы, — сказал он, не отводя глаз от шоссе, — но ни разу, черт побери, чтобы срывали похороны!

Он произнес это с резким британским выговором — верный признак, что он ждет неприятностей. Обычно он говорил со слабым среднеатлантическим акцентом. В зависимости от ситуации он или изображал английского аристократа, или крутого нью-йоркского дельца, или «отвязанного» шестидесятника, даже голливудского магната. Он мог быть почти всем, но только не самим собой.

— В любом случае, на чьей ты стороне? — спросила она, более нетерпеливо, чем намеревалась.

— Не будь дурой! Кому ты позвонила, когда Баннермэн умер — и при таких щекотливых обстоятельствах? Кто помогал тебе одеть его и перенести в гостиную. Хоть я и считал, что это плохая идея, и оказался абсолютно прав. Я даже сейчас считаю, что это была очень плохая идея.

Она не могла отрицать: Саймон доказал свою дружбу — и сразу после звонка, и потом — что при его осторожности было высшим проявлением этого чувства. Она ему обязана, и хотя она понимала, что он, безусловно, найдет способ это возместить рано или поздно, причем многократно, все равно она у него в долгу.

— Извини, — тихо сказала она. — Последние два дня были омерзительны.

— Тебе не нужно вступать со мной в споры. Я просто не убежден, что ты чего-либо добьешься, отправившись в Кайаву, чтобы разыграть вдову перед Баннермэнами.