Патриция Гэфни - Роковое сходство

Анна поняла, что он сейчас скроется. Не раздумывая, она бросилась ему наперерез. И опять кочерга высоко взметнулась в воздухе. Анна вскрикнула и вскинула руки. Слишком поздно! Она услыхала свист воздуха, тупой и тяжкий удар обрушился ей на висок. Последовала ослепительная вспышка, как будто ее голова раскололась. Запах гари в ноздрях. И темнота.

– Несправедливо выходит, верно, приятель? Я так надрался, что теперь и не вспомню, как вышиб мозги тому придурку. Даже имени его не знаю. А ты что скажешь? Ой, извини, как я мог забыть! Ты же у нас ни в чем не виноват! Ни сном ни духом! Ты же никого не убивал, верно?

Броуди хмуро взглянул на ухмыляющееся лицо соседа по камере и ничего не ответил. В конце концов Болтун пожал плечами и ненадолго замолк. Через узкую бойницу в стене Броуди видел кусочек темного облака, медленно проплывающего по небу. Похоже, собиралась гроза.

Через минуту Болтун возобновил свои рассуждения.

– А все-таки, что ни говори, уж больно чудно все выходит, – продолжал он, почесывая бороду свободной рукой, другая была прикована кандалами к стене. – Разве нет? Просыпаешься утром рядом с мертвой шлюхой, она уже остыла, всюду кровь, а ты понятия не имеешь, кто и когда ее зарезал. Да, я бы сказал – чертовски странная история.

– Заткнись, Болтун, – проворчал Броуди, не особенно надеясь, что его слова возымеют действие.

Он откинул голову назад, прислонился затылком к сырой стене и закрыл глаза. Сквозь зарешеченный глазок в обитой железом двери было слышно, как где-то беспрерывно капает вода. И еще до него доносился чей-то приглушенный плач.

– Немудрено, что судья не купился на твою байку. Уж больно все странно выглядит. Она же не случайная девка, ты был с ней хорошо знаком, и тут выясняется, что она в положении и… Ай!

Болтун схватился за коленку, отполз к своей стене и начал ругаться.

Совесть мучила Броуди всякий раз, когда приходилось пинать Болтуна. Его сокамерник не мог дать сдачи: ноги у него были слишком коротки и не доставали через разделявший их, усыпанный грязной соломой проход. Но угрызения совести казались не слишком дорогой платой за тишину и покой. Броуди примирился с необходимостью платить эту цену, когда Болтун уж очень его допекал, а это случалось частенько.

Впрочем, терпеть осталось недолго. Его самого повесят через три дня, а Болтуну… Силы небесные, Болтуна должны повесить уже сегодня! Броуди остановил пристальный взгляд светлых глаз на тщедушной фигуре, скорчившейся у противоположной стены. Болтун продолжал хныкать, потирая коленку. Сколько же ему лет? Трудно сказать. На нем столько грязи… и эта косматая борода с проседью… Сорок? Пятьдесят? Броуди уже почти смирился с мыслью о том, что ему самому предстоит умереть, не дожив до тридцати, но так и не смог преодолеть досаду из-за того, что ему, как оказалось, не суждено умереть в море. Он всегда верил, что найдет последний приют на дне морском.

– У тебя есть семья, Болтун? – спросил он почти участливо.

– Нет… – Болтун на секунду задумался. – Да откуда же мне, черт побери, это знать? – Потом решительно повторил: – Нет. А у тебя?

Привычное слово «нет» едва не сорвалось с языка у Броуди: на протяжении последних четырнадцати лет он давал такой ответ каждому, кто интересовался его семейным положением. Но какой смысл отрицать это?

– У меня есть брат, – задумчиво проговорил он. – Его зовут Николасом. И еще… не исключено, что у меня есть отец.

Последнее слово даже произносить ему было как-то непривычно.

В маленьких черных глазках Болтуна вспыхнул огонек любопытства.

– Как это понимать? Что значит: «Не исключено, что есть отец»?

Слегка передвинувшись на тощем соломенном тюфяке, чтобы облегчить ноющую боль в прикованной кандалами к стене левой руке, Броуди согнул колено и оперся на него подбородком.

– Я хочу сказать, что он, возможно, все еще жив. Но точно я не знаю. Не видел его с тех пор, как мне исполнилось шесть.

– Правда? А как его звать?

Тут Броуди улыбнулся:

– Его зовут Риджис Ганн. Седьмой граф Бэттиском. – На этот раз он охотно присоединился к хриплому смеху Болтуна, вскоре перешедшему в надсадный лающий кашель, который мучил его в последние дни все чаще.

– Ты не заболел, Болтун?

– Вроде бы нет… – Болтун помолчал и добавил почти равнодушно: – Да и какая, черт побери, разница?

На это у Броуди не нашлось ответа. Он уже сожалел о своей поспешной, хотя и вызванной добрыми намерениями откровенности. Его слова открыли в самом дальнем уголке памяти заветную дверь, которую он запер давным-давно и поклялся никогда больше не отпирать. Разумеется, время от времени он нарушал данное самому себе слово. Дважды за последние годы ему даже довелось столкнуться с Ником! Но об отце он старался не вспоминать и на протяжении четырнадцати лет ни разу не произносил его имени вслух.

Однако через три дня ему предстояло умереть. Броуди испытывал свойственный всем морякам суеверный страх перед вечностью: ее неумолимый отпечаток он сотни и тысячи раз находил в море и в небе, в необъятной бесконечности времени. Но что-то таинственное, связывающее его душу с грешной землей, подсказывало ему, что конец близок, и если он сейчас не сумеет примириться с обстоятельствами своей жизни, со своей семьей, его плоть будет гнить, а кости обратятся в тлен, и другого шанса что-то поправить уже нигде и никогда не будет.

И все же ему было нелегко. Просто невыносимо. Невозможно отказаться от целой жизни, заполненной чувством жестокой обиды, только из-за того, что пришло время умирать. Он был убежден, что отец сполна заслужил его ненависть. Вот Ник – другое дело. Что касается Ника…

Раздалось лязганье засова, и железная дверь со скрипом распахнулась. На пороге стояли двое охранников и священник. Броуди бросил на Болтуна сочувственный взгляд. Они одновременно поднялись на ноги.

Болтун заплакал. Один из охранников расковал его запястье, а другой взял за свободную руку. Колени у Болтуна подломились, его пришлось волоком тащить к двери. Броуди прижался спиной к холодному камню, не желая смотреть, но чувствуя себя не в силах отвести взгляд. Внезапно Болтун вырвался из рук стражников, однако не сделал попытки бежать.

Вместо этого он упал на колени, потом лег на бок и свернулся клубочком, как зародыш в материнской утробе, и жалобно заскулил. Охранник пнул его ногой, другой последовал примеру своего напарника. Священник стоял, опустив глаза в молитвенник, и не вмешивался в происходящее.

Сам не понимая, что делает, Броуди окликнул Болтуна. Осужденный на смерть вскинул голову и посмотрел на него. Лицо Болтуна было искажено страданием.

– Как тебя зовут? – спросил Броуди. – Как твое имя? Твое настоящее имя?

Охранники замешкались. Болтун приподнялся на локте, держась за ребра и слизывая кровь с разбитой губы. Он долго смотрел на Броуди, не говоря ни слова, но вот наконец дымка предсмертного страха, застилавшая его глаза, немного рассеялась.

– Джонатан, – прохрипел он.

– Джонатан? А дальше?

– Болт. Мое имя – Джонатан Болт.

Броуди протянул ему руку:

– Прощай, Джонатан.

Кто-то из охранников пробормотал невнятную угрозу, но ни один из них не сделал попытки остановить Болтуна, когда тот поднялся с пола и протянул руку Броуди. Руки у, обоих тряслись, ладони покрылись потом, но чем дальше, тем крепче становилось их пожатие.

– Ну что ж, похоже, мы увидимся в аду, – проговорил Болтун.

Голос у него дрогнул, но подбородок отважно вздернулся, и на мгновение Броуди как будто увидел тень прежнего Болтуна – говорливого и задиристого, как петух. Он еще крепче сжал пальцы обреченного и попытался улыбнуться.

– Да, похоже на то. Благослови тебя бог, Джонатан.

И опять глаза Болтуна наполнились слезами, но он смахнул их.

– Благослови тебя бог…

Но охранникам уже надоело ждать: они грубо вытолкали своего пленника из камеры.

– Задай им жару, братец… – последнее, что успел услышать Броуди.

В голосе Болтуна слышалась отчаянная бравада. Дверь с лязгом захлопнулась, и в камере воцарилось жуткое молчание,

Броуди с содроганием уставился на пустой наручник, свисающий с противоположной стены. За десять дней, проведенных взаперти в обществе Болтуна, у него не раз возникало желание задушить своего сокамерника собственными руками, но сейчас он готов был отдать все на свете, лишь бы вернуть его назад.

Его охватило беспросветное отчаяние, куда более страшное, чем все, что ему доводилось испытывать прежде. Всю свою жизнь он просто плыл по течению, принимал мир таким, какой он есть, полагая, что смерть действует по собственному расписанию и тревожиться о дате своей кончины – значит попусту тратить время.

Но неожиданно жизнь повернулась к нему безобразной стороной: прежнее благодушие больше не спасало и не приносило утешения. Кто-то убил Мэри и ребенка, которого она носила. Ребенок был не от него, но разве это имело значение? Послезавтра его повесят за преступление, которого он не совершал. И никакие прежние воззрения Броуди не могли оправдать столь чудовищную несправедливость.

Священник сказал ему, что на то была воля божья, но эти лицемерные слова наполнили душу Броуди бессильным гневом. Вот и сейчас он ощутил то же отчаяние и, размахнувшись, ударил кулаком по стене, к которой был прикован. Еще и еще раз. С бессмысленным ожесточением он колотил по бездушному, безответному камню, пока боль и усталость не сломили его. Он, задыхаясь, опустился на колени.

Он снова взглянул в маленькое окошко. Небо стало почти черным; вдали слышались раскаты грома, раздававшиеся с каждым разом все ближе.

– Болтун уходит под фанфары, – вслух произнес Броуди, но тут же поморщился.

Господи, неужели он начинает разговаривать сам с собой? Привалившись к стене, Броуди устало закрыл глаза. Ну и что, даже если так? Погрузиться в безумие, перестать понимать, где реальность, а где фантазия, – какое это было бы блаженство!

Увы, ему не повезло. Его разум был ясен, как вода в горном озере. И опять он начал думать о своей семье. Ему о многом приходилось сожалеть, но горше всего его мучила мысль о том, что он так и не удосужился разыскать отца и высказать ему в глаза все, что думает. А может, Ник его нашел и сумел к нему подольститься? Если так, значит, подумал Броуди, они друг друга стоят.

Но что они думают о нем? Это был страшный вопрос; Броуди боялся задавать его себе. Его семья ничего о нем не знает. Если они вообще о нем вспомнят, если попытаются что-то разузнать, им сообщат, что он был повешен за убийство портовой шлюхи Мэри Слоун. И они в это легко поверят.

Броуди горестно опустил голову, не вытирая слез. Дождь врывался сквозь открытое окно и заливал пол. За дверью было слышно, как охранник развозит на тележке обед. Сколько еще раз ему суждено хлебать тюремную баланду? Броуди подсчитал в уме. Пять раз. В корабельных камбузах он поглотил немало скверной пищи, но в жизни не пробовал ничего более мерзкого, чем та бурда, которую в бристольской тюрьме называли супом. В животе у него заурчало от голода. Конечно, он съест все пять обедов, которые ему полагаются. А потом умрет.

Дождь тяжелыми, как дробь, каплями барабанил по иллюминатору, затуманивая и без того мрачный вид за стеклом: вскипающие белые гребешки, черные провалы между водяными валами, угрюмое желчное небо. Стоял уже полдень, но, кроме скупых отблесков заправленного маслом фонаря, раскачивающегося на крюке под потолком, в каюте не было света.

Вся обстановка состояла из узкой корабельной койки, стула и небольшого деревянного сундука. На койке лежала женщина. Маленькая и хрупкая на вид, она казалась спящей. Возле иллюминатора стоял мужчина. Засунув руки в карманы полосатого сюртука, он невидящим взглядом смотрел на беснующееся за стеклом свинцово-серое море.

Его добродушное, ничем не примечательное лицо казалось бледным и осунувшимся от горя. Черные волосы были тщательно расчесаны на прямой пробор, небольшие седеющие бакенбарды аккуратно подстрижены, но на щеках проступала щетина. Он повернулся на звук, раздавшийся с постели, но женщина только вздохнула, так и не проснувшись. Тревожный взгляд темных глаз смягчился, пока он смотрел на нее. Покачав головой, Эйдин О'Данн тяжело вздохнул и, тихо ступая, прошел мимо койки к противоположной переборке каюты.

На полу по обе стороны от двери стояли два чемодана. О'Данн открыл один из них, но, убедившись, что в нем женская одежда, тут же закрыл его и перешел к другому. Второй чемодан подвергся быстрому, но самому тщательному и придирчивому обыску. О'Данн обследовал даже шелковую подкладку, проверяя, нет ли разошедшихся швов. Среди одежды и предметов туалета обнаружились две тоненькие книжечки, оказавшиеся путеводителями для путешествующих по континенту. Он потряс каждую по очереди за корешок, но из них ничего не выпало. Тогда О'Данн перелистал страницы. Во второй книжке, озаглавленной «Путеводитель англичанина по Риму», он нашел карандашные пометки на внутренней стороне задней обложки. Просмотрев запись, О'Данн медленно выпрямился.