Он не мог отогнать тревогу. Она изводила его каждое утро, пока напротив сидела Мег. Он тайно мучился на послеобеденных прогулках. Как одержимый по вечерам смотрел на картину. А она не получалась.

Если он не терзался по поводу портрета Мора, то места себе не находил из-за чувств Мег Джиггз к Джону Клементу. Она светилась изнутри. Гольбейн заметил, что она каждое утро подбегала к телеге и спрашивала у кухарки, нет ли для нее чего из города. Зная ее лучше, он бы понял, действительно ли ее сияющие глаза говорят о влюбленности. Но он не мог читать в ее сердце; она не читалась — как отблеск солнца на воде.

Прямой вопрос Гольбейн задать не решался. Он боялся гнева, который бестактность могла зажечь в ее глазах. Он чувствовал: Мег не любит лишних вопросов. Но когда ее портрет начал принимать очертания, Ганс Гольбейн все-таки сделал осторожную попытку.

— Знаете, — сказал он, стоя к ней спиной и размешивая краску, — больше десяти лет назад в Базеле издали мой рисунок Джона Клемента.

— Вы уже говорили об этом, — с готовностью ответила она; и он с упавшим сердцем отметил, как загорелись ее глаза при упоминании ненавистного ему имени.

— Так вот, выяснилось, что это был не он, — смущенно продолжил Гольбейн. — Ваш отец мне все объяснил. Но тогда я думал, что это он. Понимаете, я рисовал фронтиспис к базельскому изданию «Утопии».

Теперь он полностью владел ее вниманием.

Весь свой первый день в Челси Гольбейн думал, имеет ли этот (взрослый) Джон Клемент какое-то отношение к тому (молодому), которого он рисовал по просьбе Эразма десять лет назад, когда выходила «Утопия». Книга Мора продавалась так хорошо, что ее решил издать Иоганн Фробен. Эразм наладил отношения Мора с базельскими издателями и получил его разрешение. Забавную историю якобы рассказывал моряк, больше всего на свете любивший повествовать о своих приключениях. Он описал Утопию — совершенное общество — Мору, его реальному другу Питеру Гиллесу и Джону Клементу, названному автором «puer meus»[10].

— Поэтому я, естественно, нарисовал мальчика с длинными волосами. От силы лет пятнадцати. Где-то он у меня здесь. — Гольбейн беспомощно кивнул на разрастающийся хаос из рисунков, картин, предметов, удивившись на секунду еле заметной улыбке на лице Мег Джиггз. — А теперь я увидел настоящего Джона Клемента. Он не так уж и молод — в отцы мне годится! И растерялся. Решил, будто запорол ту работу. Думал, ваш отец прибьет меня на месте как плохого художника, ха-ха!

Заметив неуверенность мастера, Мег улыбнулась уже ласково.

— Это всего лишь оборот речи, мастер Ганс, — мягко сказала она. — Отец имел в виду, что Джон Клемент — его протеже, а не возраст. Мастер Джон служил его секретарем во время посольства на континент, когда отец писал «Утопию». Но вы не могли этого знать и, нарисовав мальчика над словами «puer meus», были совершенно правы. Никто не собирается вас в этом винить.

Мег хотела его успокоить, и он был ей благодарен за доброе отношение, хоть мисс Джиггз так и не ответила на его незаданный вопрос — что же она думает о Джоне Клементе?

— Да, — настойчивее продолжил Гольбейн, — то же самое сказал ваш отец, когда я спросил его. Он очень любезен. Но мне все равно как-то не по себе. Я был настолько уверен, что Эразм велел мне нарисовать мальчика…

Ее ответа Ганс Гольбейн не услышал. Не изменив позы, она вжалась в стул и с блаженной улыбкой о чем-то задумалась.


— Ты просто цветешь, Мег, — начала Маргарита Ропер. — Это, должно быть, твои прогулки. Ты бываешь на солнце. Ну буквально сияешь.

Маргарита повернулась за подтверждением к Цецилии, сидевшей с ней рядом на кровати, но та только слабо улыбнулась.

— Это оттого, что ты всю неделю провела у моей кровати, а я зеленее травы. Любой в сравнении со мной покажется сияющим, — сказала она Маргарите.

Я пристроилась у кровати и делала им имбирный чай. Это уже вошло в привычку. Цецилия с любопытством посмотрела на меня. Не такая сообразительная и добрая, как Маргарита, она лишь после ее замечания присмотрелась ко мне.

— Хотя верно. Она права! У тебя исчез этот холодный взгляд, который был всю зиму. Да, действительно… у тебя даже ноздри не затрепетали на меня ни разу за последние дни… — Она подмигнула.

Я вытаращила глаза.

— Что значит «ноздри не затрепетали»? — вскинулась я, подозревая насмешку.

Они переглянулись и захихикали. Две темные головки напоминали щенков на подушках. Обе тряслись от смеха.

— …А вот сейчас опять затрепетали, — сказала Цецилия. — Смотри. — Она надулась, вздернула голову, выпятила губы и так широко раздула ноздри, что побелел кончик носа. — Ты всегда так делаешь, когда злишься. — Она снова приняла обычное выражение лица и засмеялась. — Ты не знала?

— Ты надувалась так всякий раз, когда мы пытались тебя с кем-нибудь познакомить на свадьбе, — подтвердила Маргарита. — То один кандидат в мужья, то другой — все замерзали от твоих взглядов. Неужели не помнишь?

Я в изумлении покачала головой. Я узнала себя в Цецилии. Она действительно здорово меня показала. Ладно, но я и понятия не имела, что со стороны кажусь такой мерзкой недотрогой. А из всех бесконечных зимних праздников я помнила только, как меня хитроумно сводили с кучей скучных молодых людей. Даже те, что стенки подпирают, в здравом рассудке не пустились бы с ними в разговоры. При первой же возможности я вежливо извинялась и старалась улизнуть. Мне и в голову не приходило, что Маргарита и Цецилия пытались таким образом подыскать мне мужа среди своих новых родственников. И сейчас, прежде чем ответить, мне оказалось не так-то просто смирить гордость. Но я все-таки улыбнулась и скорчила покаянную гримасу.

— Я правда все время так делаю? И распугала всех своих женихов? — спросила я, тоже рассмеявшись. — О Господи!

— Мы были в отчаянии, — с облегчением рассмеялась Маргарита.

— …Готовы были поставить на тебе крест.

— …Ты была такая свирепая…

— …Что Джайлз даже начал называть тебя Ледяной Королевой…

— …Пока Уилл его не одернул.

— …Но потом и Уилл расхотел знакомить тебя со своим кузеном Томасом…

— …И перестал за тебя заступаться.

Я упала к ним на кровать, схватившись за живот. Мы стонали и рычали от смеха. Затем Цецилия перевернулась и несколько раз глубоко вздохнула.

— Ой, с меня хватит, — сказала она в перерыве между приступами смеха, — от этого только хуже. — Она вздохнула, посерьезнела, поставила голову на руки и вопросительно на меня посмотрела. — Так что же изменилось? Скажи нам, Мег. Чего ты такая счастливая? — Она помолчала, а потом драматически закончила: — Может быть, ты… влюбилась?

И в этот момент близости и искренности я чуть было не опустила глаза и не пробормотала серьезное «да». В первый раз в жизни я чуть было не открылась своим таким родным сестрам. Но они еще смеялись, и вопрос Цецилии только подзадорил их. Прежде чем я успела что-то ответить, они откинулись на подушки и опять залились невинным, болезненным для меня смехом. Я не знала, радоваться или нет, когда оказалась избавлена от необходимости давать честный ответ, уже готовый сорваться с моих уст.


— Как продвигается портрет отца? — спросила Мег в конце четвертого сеанса. — Вы скоро его мне покажете?

Брезжило серое утро, свет мягче обычного. С таким же мягким светом в глазах она рассказывала Гансу Гольбейну давнюю историю про сэра Томаса. Как-то в Ковентри он встретился с францисканским монахом-мошенником, и тот сказал ему: попасть на небо очень легко, нужно только положиться на Деву Марию и каждый день молиться ей (всякий раз опуская пенни во францисканскую мошну). Монах достал кучу книг, «доказывая», как часто вмешательство Девы Марии творило чудеса. Поскольку юрист Мор знал толк только в логических аргументах, он заткнул монаху рот, резонно заметив: вряд ли небеса достаются так задешево.

— Ridiculum[11], — непререкаемым тоном отрезал сэр Томас.

Ганс Гольбейн одобрительно зарычал.

— Такое действительно мог сказать только друг Эразма, — давясь от смеха, произнес он.

Так мог бы ответить и он сам или Кратцер, если бы у них хватило остроумия и изящества Мора. Однако Гольбейн заметил ее тоскливый взгляд и мимолетную печаль, когда она произнесла лишь короткое «да». Они оба знали — сегодняшний сэр Томас, защитник церкви любой ценой, так бы уже не сказал. И невольно в этот тяжелый момент он инстинктивно кивнул на ее просьбу показать картину.

— Обычно я не боюсь показывать свои работы. Но эта продвигается с большим трудом. — Стоя перед закрытым портретом, он переминался с ноги на ногу. — Я видел вашего отца, разговаривал с ним и знаю, что он умный, добрый, благородный человек, любит смех. Всего пару дней назад я так смеялся, услышав историю о том, как ваша госпожа Алиса подобрала на улице пса, а какая-то нищенка потащила ее в суд, утверждая, будто собака принадлежит ей. Сэр Томас решил, что госпожа Алиса должна купить собаку. И все остались довольны. Вот такую справедливость я понимаю, ха-ха! Но моя картина слишком серьезна. Что бы я ни делал, его лицо никак не хочет смеяться. — Мег встала со стула и подошла к нему, ожидая, что он сдернет покрывало. Гольбейн отвел глаза от ее бледной шеи, неохотно отступил в сторону, но не мог поднять руку, боясь дотронуться до нее, отдергивая покрывало, и сделал шаг назад. — Посмотрите сами. — Он прикрыл глаза.

Гольбейн отвернулся и стал смотреть в окно, не осмеливаясь глянуть ей в лицо, тщетно силясь понять по звукам ее впечатление от картины. Но ровное дыхание могло означать все, что угодно. Наконец он повернулся и украдкой посмотрел на нее. Мег в задумчивости стояла перед полотном, держа в руке покрывало, и очень медленно качала головой. Наверное, она узнала его — на фоне простого зеленого занавеса, в черном берете, черном, отороченном мехом плаще, с золотой цепью лорд-канцлера, — а ее подавленность объяснялась тем, что этот жесткий сэр Томас, чей взгляд устремлялся во мрак, очень похож на ее отца.

— У вас талант на правду, мастер Ганс, — только и сказала она, заметив его нетерпение. В ее голосе сквозила грусть. — У отца тяжелая работа. Она его изменила. Это видно по лицу, не правда ли?

Их взгляды встретились, и Гольбейн вдруг понял — ей известна хотя бы часть слухов о том, как сэр Томас привязывает еретиков к дереву и жестоко избивает или лично участвует в кровавых допросах в Тауэре. Он отвернулся. Мег опять села. Тяжело. Глядя в пол. Снова посмотрела на него. Затем, в порыве внезапного доверия, почти прошептала:

— Об отце сегодня говорят отвратительные слова. Наверное, вам доводилось кое-что слышать.

Гольбейн понял, что она его допрашивает, но не знал, как ответить, и беспомощно развел руками. У него не укладывалось в голове, как об остроумном, обворожительном человеке, служившем ему моделью, могли ходить по Стил-Ярду такие чудовищные слухи. Мор ему нравился. Он полюбил его искрящийся ум и горевшие мыслью глаза. У него не сходились концы с концами.

— Ах, клевета преследует нас везде, — пробормотал Гольбейн. — Если вы действительно хотите узнать правду о человеке, единственно честный путь — высказать ему все сплетни в лицо. И если вы верите человеку и способны потребовать у него правды, то поверите и ответу. И тогда сможете забыть о ложных слухах.

Мег очень внимательно смотрела на свои руки и ответила не сразу. Гольбейн уже решил, что девушка задумалась о чем-то другом, но вдруг она мрачно произнесла:

— Что ж, конечно, в вашем портрете правда. Он не станет этого отрицать. Вам ничего не нужно менять. — И вдруг просияла. — А знаете, я поняла, чем можно его рассмешить. — Пришпоренная мыслью, она встала и бросилась из комнаты, прошептав: — Не уходите.

Гольбейн терпеливо и недоуменно, но с надеждой и радостью от ее вспыхнувших смехом глаза, ждал. Мег вернулась с двумя большими отрезами красного бархата. Улыбка освещала ее лицо.

— Что это? — растерялся Гольбейн.

— Рукава, что же еще, — весело ответила Мег. — Посмотрите.

И она натянула их поверх льняных рукавов его рабочей блузы. Действительно рукава — большие, красивые, из алого бархата, с роскошными пуфами и богатыми складками на локтях, длинные, мягкие, свободные внизу. Сверху пришиты пуговицы, чтобы пристегивать к платью. Но самого платья нет. Гольбейн никогда не видел ничего подобного и беспомощно смотрел на Мег, торопливо привязывавшую пуговицы под кружевами его блузы. Он отгонял от себя мысли о том, что она его раздевает, еще более смелые мысли, она как-то очень выразительно мотала головой, и на лбу у него выступила испарина. Он быстро отвернулся и стал смотреть в окно.