Мастеру Гансу заказ открывал широкие возможности, он должен быть весьма признателен отцу. Я видела вежливое письмо отца Эразму, написанное вскоре после приезда мастера Ганса. В нем отец признавал, что это удивительный художник, хотя и сомневался, что ему удастся сделать в Англии состояние. Я не думала, что он станет помогать художнику встать на ноги.

Ведь он мог бы так же ускорить медицинскую карьеру Джона, но я гнала от себя даже намек на обиду. Как и у мастера Ганса, у меня возникло ощущение, будто жизнь начинает складываться. Отец мог не делиться со мной своими планами относительно моего замужества, но я чувствовала: Джон действительно хочет жениться на мне и найдет возможность выполнить условие отца — стать членом медицинского колледжа.

«Мы с доктором Батсом, можно сказать, подружились. — Это письмо Джона я получила утром. — Думаю, он тебе понравится — вполне безобидный, с длинной седой бородой, очень серьезный, страстно любит науку, скорее рассеянный во всем остальном, говорить с ним малоинтересно, но он очень добрый, не оставляет своих подопечных и все время пытается вызволить их из неприятностей. А неприятностей много и дел у него хватает. Медицинский колледж можно, пожалуй, назвать рассадником религиозного радикализма. Он не говорит мне всего, но я слышал, что если доктор Батс загадочно исчезает на целый день, то скорее всего наносит визиты тем, кто, по его мнению, в силах помочь снять с его учеников обвинение в ереси. Недавно он безо всяких объяснений исчез на два дня, а вчера вечером вернулся подавленный. Я пригласил его на хороший обед в кабак „Кок“, стараясь отвлечь, и не задавал ливших вопросов. У меня сложилось впечатление, будто он благодарен мне и за то и за другое. Когда мы уходили, он очень тепло обнял меня и пригласил обсудить, как лучше держаться на заседании медицинского колледжа, чтобы произвести на его коллег выгодное впечатление. Как видишь, действительно хороший человек. И необычный. Во многом не похож на твоего отца. Но мне кажется, в любви к науке и сострадании к людям он не уступает сэру Томасу, хотя у него иные пристрастия, да и ведет он себя иначе. Мне кажется также, он искренне тепло ко мне относится. Может быть, просто мое спокойствие притягивает всех беспокойных гениев. Им всем нужен человек, в которого они, как мячик, могут кидать свои идеи, который с пониманием их выслушает. Так что он был очень любезен. И я действительно думаю, что с его помощью у меня есть шанс попасть в медицинский колледж».

Я думала, что избрание Джона — дело решенное (хотя каждый раз при мысли об этом, отгоняя злых духов, и пальцы скрещивала, и через левое плечо плевала). Очень скоро для меня уже не будет иметь значения, любит ли меня отец так же, как родных детей, или, оказавшись на обочине семьи, я не найду дороги в потемках его души. Очень скоро я уже не буду думать о том, посватает ли меня человек, которого я люблю. Отец перестанет стоять на пути Джона. Теперь я каждое утро просыпалась с надеждой. Счастье казалось только вопросом времени.

— Он сказал, что мне могут заказать большую батальную фреску, — не унимался мастер Ганс, упиваясь своим триумфом. — А кто знает — такое огромное дело! — может, я еще что-то там получу. Нам с Кратцером будут платить по четыре шиллинга в день. Четыре шиллинга в день! Это в шесть-семь раз больше, чем мое самое высокое жалованье. Четыре… шиллинга… в день!

Глаза мастера Ганса жадно сверкали. Я впервые заметила: его бриджи и рубашка умело, аккуратно, но штопаны-перештопаны.

За обедом, несмотря на пасмурную погоду и спартанские пятничные блюда, мастер Николас был возбужден не менее мастера Ганса. Они сидели рядышком в конце стола, улыбались и, поглощая карпа, оживленно шептались по-немецки, испытывая терпение госпожи Алисы, хотя она всячески старалась этого не показывать.

В воскресенье, седьмого февраля, отцу исполнялось пятьдесят лет. Мы намеревались отпраздновать круглую дату демонстрацией хотя бы одного портрета, но поскольку ни один не был готов и большинство моделей не написаны, мы просто помолились утром за успех переговоров с французами, и они уехали. Мастер Ганс спрятал свои картины — скорее всего под кровать или в комнату мастера Николаса. Мастерская опустела (остался только череп, он забыл его под столом), как, впрочем, и весь дом. Отец поехал в Гринвич, где заперся с французскими посланниками и кардиналом Уолси — своим важным, высокомерным, хитрым, ловким, жадным, умным хозяином, который, закутав упитанное тело в алое облачение, нацепив саблю и надев красную кардинальскую шапочку, все время нюхал апельсиновые ароматические шарики с уксусом и травами, защищаясь от запахов и ядовитых испарений, исходящих от простых людей. Уилл Ропер в основном находился с отцом, исполняя обязанности его специального секретаря. Даже Уильям Донси частенько наведывался в Гринвич. Молодым женам оставалось довольствоваться обществом своих новых родственников (которые все, как один, теперь, когда они были в положении, проявляли к ним неожиданно страстный интерес).

Дни обещали быть спокойными, в доме остались только госпожа Алиса и слуги. Жизнь складывалась неплохо, и я не возражала против того, чтобы уединиться со своими мирными мыслями о близком блаженстве. Мне уже не надо думать о западной сторожке, не надо украдкой бегать в Новый Корпус. Я могла в свое удовольствие читать, вышивать и в сухие весенние дни ходить на прогулку. Но мне не хватало мастера Ганса.


Итак, после влажной весны, в начале жаркого лета, когда появились первые сообщения о потной болезни, в доме находились всего две женщины (молодой Джон и Анна Крисейкр, пропадавшие в классной комнате, не в счет).

Я знала о последней вспышке потной болезни в Лондоне не понаслышке. Когда мне было четырнадцать лет и Джон Клемент еще состоял на должности моего учителя, она молнией ударила в наш дом на Баклерсбери. Эндрю Аммоний продержался двадцать часов — он метался в бреду на темном чердаке, а мы метались за врачами, холодным питьем и примочками, — но большинство людей погибали в первый же день, иногда за один час: болезнь растворяла их в жару и обильном поту, вызывая жажду и бред.

В комнате больного находились только я и Джон. Забыть страшный запах болезни невозможно. Все, что я слышала о потной болезни, вылетело у меня из головы. А ведь Клемент рассказывал мне, что впервые она появилась в 1485 году, в начале вялого правления старого короля Генриха. Люди говорили, значит, он будет править весь в поту, покоя не будет. Джон рассказывал и о второй вспышке, в 1517 году, когда мы уже жили на Баклерсбери; в тот год Мартин Лютер объявил войну церкви, и отец утверждал, будто в эпидемии виновны еретики, снова отравившие политику.

Аммоний кричал: «Лжецы! Лжецы! Лжецы!» — и мы не могли понять, кого он имеет в виду. Мы выбились из сил, удерживая его на кровати. В темной комнате валялись груды влажной одежды, ведра, медицинские инструменты. Оставаться с ним было опасно, но нас это не пугало. Самое главное, он страдал, его измученное тело еще жило. Потом он ослабел, тихо сказал: «Я устал» — и вдруг так отяжелел, что мы не могли поднять его, даже подхватив с обеих сторон под руки.

— Не засыпайте, — бормотала я, а по моим щекам катились слезы. — Пожалуйста.

Джон тоже плакал.

— Вам нельзя спать, — уговаривал он. — Послушайте меня!

Но итальянец уже не слышал. Его глаза закрылись, и, как ни старались, разбудить его мы не смогли. Мы оба знали — он больше не откроет глаза.

Я никогда не чувствовала себя такой беспомощной и жадно хватала воздух. Снизу что-то давило. Я натянула на умирающего простыню, как будто еще оставалась надежда, что он выживет. Видела слезы на лице своего учителя, слышала наше неровное тяжелое дыхание и изо все сил пыталась услышать дыхание третьего человека, но оно прекратилось. Джон говорил мне, что именно в ту минуту решил стать врачом. Конечно, эта смерть усилила и во мне желание уметь лечить. Но тогда я ощущала только запах гибели — темный, всепоглощающий. Отец назвал его запахом ереси.

И теперь, услышав, что люди от новой эпидемии бегут из Лондона в деревни, я решила помочь. В Челси было неопасно, просто много голодных беженцев, нуждавшихся в крыше над головой. Раскачиваясь на волнах предстоящего счастья, я почему-то чувствовала себя неуязвимой. В своих ежедневных письмах я не писала Джону, что регулярно ношу им еду, что мы с госпожой Алисой с помощью старосты отцовской фермы перестроили второй амбар за большим полем и разместили там людей. В тот год его должны были избирать в колледж. Я просила его до избрания даже не отвечать на мои письма, чтобы он ни на что не отвлекался. У него хватало забот. Пусть он полностью сосредоточится на том, как произвести впечатление на членов колледжа, а не беспокоится обо мне.

Когда отец сразу же после подписания мирного договора вернулся в Челси — правда, молодые еще оставались в деревне или, как Уилл и Маргарита Ропер, в городе (к моей зависти, они поселились на Баклерсбери), — госпожа Алиса убедила его, что мне не стоит каждый день ходить к беженцам.

— Ты должна быть осторожнее, Мег, — мягко сказал мне отец, увидев, как я с корзиной отправляюсь в Челси.

Но не положил мне при этом руку на плечо — такой простой жест отцовской любви и заботы. Я столько лет надеялась, что он обнимет меня, и чувствовала себя в стороне, особенно когда он прижимал к себе своих взрослых детей, а до меня не дотронулся ни разу и даже не очень старался разубедить. И я пошла в деревню. Может быть, у него было слишком много забот. Хоть переговоры с французами и увенчались успехом, теперь король просил его помощи в расторжении своего брака. Отец прямо не отказал, но поговаривали, что бешенство, вызываемое у него ересью, удвоилось. Какой-то оборванец из амбара шепнул мне, будто отец лично принимал участие в обыске дома Хамфри Монмаута, одного из покровителей еретика Уильяма Тиндела, но обнаружил лишь бумаги, весело догорающие в каминах. Прочитать их не удалось.

— Помоги ему, Господи, остановить ересь, — пробормотал он, глядя на меня с непонятным выражением. — Посмотрите только, каких бед они натворили — смерть, болезнь, Божье проклятие. Да споспешествует ему Господь!

Он сказал то, что я, по его мнению, хотела услышать, но прозвучало это не очень искренне, и мне стало интересно, какому Богу он молится сам. В Лондоне арестовывали лоллардов, в Колчестере — «христианских братьев». Но сторожка стояла пустой (я время от времени заглядывала туда, но не видела никаких признаков человеческого присутствия; очевидно, отец после того случая сделал свои выводы). И все происходящее не в Челси отодвинулось — другой мир, игра, в которую разные люди играют по разным правилам и которая мало связана с нашей повседневной жизнью. Мир такой же чужой, как временами и отец. Он почти не замечал меня, лишь изредка мы вежливо перекидывались парой слов, как незнакомые люди. Практически все свое время он уделял переписке, в которой, по моим предположениям, речь шла об арестах и казнях. Его глаза остекленели от усталости, а письма все шли и шли. Однако я радовалась его присутствию дома. Утешало уже то, что он сидел с нами за столом, надевал такое знакомое поношенное платье, а не парадные придворные костюмы, и не ездил на службу заниматься делами, которых я не понимала, а днем и ночью ходил по дорожке сада в келью. Можно было верить, что он, его глаза, сиявшие во время бесед за обедом, ворчанье слуги Джона по поводу его небритых щек и неподобающего костюма наполняют дом, отгоняют тени и пустоты и жизнь снова напоминает дни, когда он еще не служил при дворе. Я так надеялась на успех Джона, что могла думать о чем-то еще, кроме холодности ко мне отца. А по временам мне даже удавалось отгонять мысли о том, какие меры он предпринимает, пытаясь поставить преграду ереси.

Весь Лондон говорил о потной болезни — а заодно и о чуме, словно одной Божьей кары недостаточно. Хоть отец и был очень занят, как-то за завтраком он прочитал нам с госпожой Алисой письмо, где ему сообщали о болезни Анны Болейн, причем в его голосе явно слышались нехристианские нотки надежды. (Я почему-то разволновалась, когда на следующий день он получил сообщение о ее выздоровлении и его глаза замутились разочарованием.) Я чуть не прослезилась, когда он сказал, что написал Маргарите, Цецилии, Елизавете и их мужьям, попросив их вернуться в Челси. Он с удовольствием прочел письмо от мастера Ганса, сообщавшего, что он прерывает триумфальное турне (после Гринвича у него появилось множество заказчиков) и возвращается в наш безопасный уголок, где собирается закончить картину. Мне нравилось, что отец собирает вокруг себя семью, друзей, что сердце его сохранило тепло, ведь со стороны могло показаться, что оно стало холоднее, хотя бы по отношению ко мне.

Их возвращения ждал весь дом. Нас следовало встряхнуть. Уже в первые дни весны — жаркой, безнадежной — посевы на полях Челси вдоль дороги высохли, едва пробившаяся зелень пожухла. Всходы появлялись из потрескавшейся земли искривленными, низкорослыми. Коровы отощали, почти не давали молока и кричали словно от боли. Даже яблоневая листва покрылась коростой и посерела от какой-то болезни. В апреле пены на зерно за одну неделю подскочили вдвое.