Это была не просто вежливость, а доброжелательная, утонченная беседа щедрого покровителя. Но последняя. А значит, Гольбейну оставалось только вставить картину в раму, собрать вещички и уехать: работы в лучшем случае на пару дней. У него просто не было сил заняться этим. Не исключено, виновата жара, а может быть, сияющее от счастья лицо Мег, которая, отправляясь на новую работу, едва удостоила его улыбкой. Она отдалась уходу за больными со всей страстью, какую он мечтал бы испытать. У него возникло неприятное чувство, что Джон Клемент, учитель с неприятно красивым профилем, который с каждым днем нравился ему все меньше и, как он смутно подозревал, вообще был из тех, что любят поиграть девичьими чувствами, и даже влюбил в себя сестру Мег, в конце концов возьмет да и заберет ее. Нелегкое испытание и для святого!

— Так вы говорите, мы должны выразить свое сочувствие селянам и уехать из Лондона? — не очень учтиво спросил он. — Меня ждут дома жена и ребенок, которого я никогда не видел, а базельское разрешение на отъезд почти истекло. Вы тоже не можете оставаться здесь вечно. И все эти россказни, что вы сейчас слышите в Лондоне, такой же вздор, от которого мы бежали из дома. Кровавые идиоты и фанатики вцепились друг другу в глотку из-за того, как понимать Бога. Куда ни посмотри, одно уродство, а мы сидим здесь и делаем вид, будто верим во все то, во что на самом деле не верим. Честнее просто уехать. — Он засмеялся, заметив на лице Кратцера растерянность и негодование. — Но мы не уедем, не правда ли? — Он набросился на своего друга за беспринципность, хотя на самом деле разъярился на самого себя: надо же быть таким дураком, чтобы влюбиться. — Мы будем уговаривать себя, что восхищаемся Томасом Мором, у которого живем, как ни отвратительны его сожжения нашей Библии. Но в глубине души мы оба знаем правду. У нас просто не хватает мужества высказать ее. На самом деле мы здесь потому, что он нам здорово помогает. Наша карьера идет слишком хорошо, чтобы думать об отъезде.

Обиженный Кратцер беспомощно поднял руки и, тяжело ступая, пошел обратно по дорожке, со словами:

— С вами невозможно, когда вы… такой… циник. Не понимаю, что с вами происходит в последнее время.

Гольбейн тут же пожалел о сказанном. Кратцер — хороший человек и не заслужил таких обвинений.

Он опять рисовал ее лицо. По памяти. Медленно водил карандашом, как будто лаская ее (в его мастерской уже скопилось множество ее рисунков). Радовался печальной зеленой тени шелковицы. Лениво размышлял, что делать. Знал, что сделать ничего нельзя. Подштриховал глаза.

Вдруг в траве раздался шорох шагов, прерывистое дыхание (так дышат, когда плачут), и перед ним предстала Мег: бледное лицо, тонкое девичье тело, длинный нос, эти глаза. Она стремительно рванулась в тень, в своем желании спрятаться чуть не повалив его на землю. И заметив человека там, где, по ее расчетам, никого не должно быть, остановилась как вкопанная.

— Мистрис Мег. — Он так обрадовался ей, что не сразу заметил испуганные глаза на мокром от слез лице.

— О… — Она попятилась, намереваясь убежать и явно не желая вступать в разговор. — Я… — И хотела уйти.

Наконец он увидел, в каком она состоянии, и попытался удержать. Бросив блокнот, рванулся вперед и схватил ее обеими руками.

— Вы расстроены. Что случилось? В чем дело? — У нее не было сил бороться. Она ослабла в его руках. Ему казалось, если он отпустит ее, она упадет. Мег смотрела на него с каким-то неземным ужасом в глазах. Зубы стиснуты, словно она боялась, что они застучат. Гольбейн с облегчением понял — она боится не его. — Скажите, — настойчиво повторял он, чуть ли не тряся ее за плечи.

Она всхлипнула, попыталась успокоиться. У нее ничего не получилось, и беспомощные слезы опять потекли по щекам.

— О… ничего, — продолжала всхлипывать она, тщетно стараясь улыбнуться. — Ничего страшного. Это такое потрясение… Я узнала одну тайну… но через минуту все будет в порядке.

При слове «тайна» Гольбейн подумал: «Елизавета». Она поняла — Елизавета любит Джона Клемента. А может, что и похуже.

— Так вы знаете. — Он пытался говорить как можно мягче, а сам уже живо представлял, как набросится на двуличного доктора и даст ему в зубы. Ему понравилась эта мысль.

— Знаю что? — вздрогнув, прошептала она с таким недоумением, что Гольбейн готов был признаться в недоразумении.

Но не сдался. Он так долго ходил с этой мыслью, что уверился в ее истинности и не мог сопротивляться искушению сделать еще одну попытку.

— Ничего, ничего, — торопливо сказал он. — Я ничего не имел в виду. Это просто мой плохой английский, ха-ха! Но… на секунду… мне показалось, будто ваше плохое настроение как-то связано с Елизаветой…

— Елизаветой? — недоуменно повторила она, теряя интерес, и отвела взгляд. Гольбейн видел, что его слова упали в пустоту, и покраснел, так грубо опростоволосившись. — При чем тут Елизавета? — удивленно прошептала она, но ответа и не ждала. Просто выгадывала время, пытаясь побороть свои слезы.

— Тогда селяне? — безнадежно спросил он, но по ее остекленевшему взгляду тут же понял — она и понятия не имеет, о чем он говорит. — Ваш отец и эти люди из Рикменсворта… — буркнул он, но, увидев в ее лице неожиданный холод, умолк.

Она догадалась: это как-то связано с церковной борьбой, но по непонятной причине религиозные вопросы, так занимавшие ее в Лондоне, утратили для нее всякий интерес.

— Мой отец хороший человек, мастер Ганс, — слабо, но твердо ответила она, закрыв глаза. — Не знаю, какие еще сплетни дошли до вас, но он не сделал ничего плохого. — И Мег снова погрузилась в свои мысли, порывисто вдохнула и закрыла глаза. — Сейчас все будет в порядке. — Она взглянула на него, легонько оттолкнув. — Правда, мастер Ганс. Всего несколько минут.

Но Гольбейн не слушал, по крайней мере не послушался. Ему вдруг померещилась что-то куда более важное. Проблеск дикой надежды — а вдруг Джон Клемент вообще отверг Мег, вдруг такое возможно? Возникшая мысль оказалась столь заразительной, что, вместо того чтобы отпустить, он еще сильнее притянул ее к себе, услышал шум ее сердца, почувствовал грудь, теплую спину под руками. Она медленно, как воздух всплывает к поверхности воды, подняла голову, и его лицо невольно склонилось к ней. Он приоткрыл губы, она в ответ…


Мне потребовалось немало времени, чтобы вырваться. Больше, чем нужно. Но в конце концов я все же высвободилась из того клубка, в котором мы вдруг оказались, — предобморочное дыхание, губы, биение сердец, его крупные теплые руки, прижимающие меня к большому плотному телу. Я начала приходить в себя, когда положила дрожащую руку на его голову и поразилась, вместо мягкой темной гривы почувствовав под ладонью грубые, жесткие локоны. А когда Гольбейн сделал полшага назад — он хотел одной рукой обнять меня за плечо, а другой приподнять лицо и заглянуть в глаза, — я увидела большие пальцы с рыжеватыми волосками, сломанными ногтями, почерневшими от угольного карандаша, и поняла — это вовсе не те руки, что имеют право дотрагиваться до меня. Тогда я окончательно опомнилась и убедилась — на своем теле я хотела бы чувствовать только тонкие, изящные руки с длинными пальцами. Руки Джона.

Я терпела на себе эти неправильные руки чуть дольше положенного, свыкаясь с тем, что только вдруг поняла. Мир, которого я до сих пор не знала, проникал в мое сердце. Я вдруг ощутила — ничто из услышанного мной ночью не имеет значения. История Джона потрясала. Его будущее ненадежно. Да, когда я узнала, что одно из самых дорогих детских воспоминаний оказалось ложью, мне стало очень больно. Но нужно признать — создатели лжи руководствовались все же не злым умыслом. Необходимость диктовала Джону его поступки. Он говорил неправду, но не предавал. Он любил меня. И пока я стояла в объятиях нелюбимого человека, мое сердце необъяснимо, нелогично наполнялось радостью — я наконец-то поняла себя! На фоне пронзительных воспоминаний о близости с Джоном ко мне пришло чувство глубокой справедливости, совершающейся в мире, который я еще недавно считала для себя потерянным. Теперь я знала — я снова обрету его.

Бедный Ганс Гольбейн! Он почувствовал, что я отдаляюсь. Улыбка на его лице угасла. Уголки рта опустились, как и рука с моего плеча. По-своему он был старомоден.

— Нет? — прошептал он и сам ответил на свой вопрос, печально вздохнув и покачав головой. — Нет. Я понимаю. Простите.

И отошел на несколько шагов. Какое-то время мы стояли на расстоянии могилы, глядя друг другу в глаза. Он страшно покраснел.

— Простите, — сказала я, искренне не желая расстраивать его. Я не знала более симпатичного, более милого человека, человека, которого я бы меньше всего хотела обидеть, хотя эти объятия и позволяли мне обидеться на него. — Я не хотела… Я не знаю, чего хотела… Мне следовало… — Я покачала головой. — Я хочу сказать, мне не следовало… — Я глубоко вздохнула. — Мне нужно вам кое-что сказать. — Я попыталась придать своему лицу мягкое и честное выражение, желая как можно скорее выйти из неловкой ситуации, но знала — сначала необходимо поставить все точки над i. — Мою тайну. Я выхожу замуж за Джона Клемента.

Он кивнул. Мрачно, но не удивленно. Вероятно, я сама больше удивилась своим словам. Он, кивая, ритмично прищелкивал языком и, скрестив руки на груди, погрузился в свои мысли.

— Да. Я понимаю. Вы его любите.

— Да. — Чувствуя солнечный свет на волосах и в сердце, я заметила его легкую улыбку, когда он смотрел на мои покрасневшие от слез глаза, и решила: с него станется спросить, почему я плакала от таких хороших новостей. — Слезы счастья. — Я торопливо вытерла лицо. — Такое потрясение. Не думала, что это случится так, как случилось. — И замолчала, почувствовав, что сказала слишком много.

Гольбейн продолжал кивать:

— У меня тоже есть тайна. — Он опять мрачно пощелкал языком, не опуская скрещенных на груди рук. — Думаю через некоторое время вернуться в Базель.

Я удивилась. Дома его карьера не задалась, а здесь половина всего английского дворянства стояла у него в очереди на портреты. Отъезд показался мне странным решением. Тем не менее я кивнула, не задавая никаких вопросов и лишь тихонько сказав: «О!» — минимальный ответ. То, что произошло между нами, лишило меня свободы в общении с ним, но не сняло вопросов. Наверное, он скучал по семье. А может быть, существовала еще какая-нибудь личная причина, связанная со мной. И я сделаю все, чтобы он не назвал мне ее.

Может, он так расстроился оттого, что я не попыталась уговорить его остаться? Кто знает. Вдруг в лице Гольбейна промелькнуло какое-то неуловимое выражение, и он запустил руку в большой, как у браконьеров, кожаный баул, где хранил наброски. Мышцы спины вздулись, он весь наполнился энергией. Я испытала облегчение: мастер Ганс отвлекся. Гольбейн вообще относился к тем людям, которые не считают, что жизнь пропала, если попытка кого-то поцеловать не увенчалась успехом. Он удовлетворенно хмыкнул и достал из баула лист бумаги.

— У меня кое-что для вас есть, — объявил он с растерянной улыбкой на лице. — Я довольно долго над этим работал.

Он протянул мне листок. Чудесные линии, яркие краски. На рисунке, одетая в белую меховую шапочку и простое черное платье, стояла я, замерев на фоне синего летнего неба и зеленых, освещенных солнцем листьев и серьезно и задумчиво глядя куда-то вдаль. На одной из ветвей сидел скворец, заглядывая глазами-бусинками мне через плечо, как будто намереваясь прыгнуть, стремясь обратить на себя мое внимание. Через несколько секунд я заметила на рисунке еще одно животное: рыжую белку. Не обращая внимания на цепочку, приковывавшую ее к моей руке, довольная белка сидела у меня на руке и грызла орешек. Каким-то образом Гольбейну удалось придать взгляду скворца напряженное, вопросительное выражение Джона. Я в восторге смотрела на рисунок.

— О, мастер Ганс, это прекрасно, — прошептала я.

— Прощальный подарок, — твердо сказал он. — Здесь меня больше ничто не держит. Пожалуй, поеду на лодке, которая после обеда идет в Лондон. Пора разрывать цепи. — Я вспыхнула, догадавшись, кого он изобразил под видом скворца, удивившись и устыдившись, что он в эти последние дни думал обо мне, работал над рисунком, так тщательно вырисовывал мои руки, шею, лицо, а я почти не замечала его. — Вспоминайте меня, — прибавил он.

Я кивнула, опять чуть не расплакавшись, от нежности ком встал у меня в горле.

— Мне будет не хватать вас, мастер Ганс. — Теперь, когда было уже поздно, я поняла — это правда. Я судорожно соображала, как выразить симпатию и уважение, которые испытывала к нему. — Напишите мне из Базеля, если найдется минутка. Расскажите, как вы…

Мои слова прозвучали неубедительно. Он кивнул, но печально, явно не собираясь этого делать. Да и я понимала, что вряд ли получу от него письмо: я никогда не видела, чтобы он без острой необходимости брался за перо. Мы раскланялись на прощание, чувствуя неловкость. Я пробормотала: