И вот он здесь, сытый, довольный, в удобном доме, предоставленном отцами города в распоряжение знаменитого гостя. На обеде присутствовал и Амербах, и он показывал ему копию семейного портрета, привезенную Эразму от Мора. И все расхваливали ее до небес. Он бодро рассказывал про красоты огромного вонючего роскошного Лондона, стараясь как можно подробнее описать блестящий двор, свои успехи на поприще портретиста и уводя разговор от Моров, и все было в порядке. Когда он рассказывал про английскую столицу, город ожил в его воспоминаниях, и блаженный самообман, будто Мег находится на расстоянии одного лодочного перегона или где-то тут, в саду, затмил горькую реальность. Изгнанники даже не слишком плакались. Только во время предобеденной прогулки, задумчиво глядя на реку, Эразм коротко сказал:

— Страсбург, Цюрих, Берн, Констанц, Санкт-Галлен, а вот теперь и Базель: все стали на путь фанатизма. Сегодня трудно найти место, где можно спокойно думать. Но здесь неплохо.

И Гольбейну не пришлось решать, отступиться ли от города, в который он вернулся. Он облегченно вздохнул. Стояла жаркая августовская ночь, но у Эразма горел огонь. Гольбейна разморило, ему уже нравилось тепло огня и возобновленная дружба, он опять с восторгом смотрел, как Эразм кутается в постоянно распахивающееся меховое пальто. Старику было холодно, даже когда холодно не было. На нем же почти не осталось мяса, с благодушной снисходительностью думал Гольбейн, осознавая мощь собственной плоти и расслабленно развалившись на скамье задолго до ухода Амербаха. Впервые после Англии он почувствовал себя дома.

— Расскажите мне поподробнее, дорогой Олпей, — начал Эразм, попрощавшись со своим гостем, энергично сверкнув глазами и откинувшись в кресле. — Умору про Мора, — прибавил он.

Гольбейн помнил — Эразм всегда любил каламбуры. Название его самой известной книги «Moriae Encomium» в переводе означало «Похвала глупости», но этому названию, придуманному в доме Мора, были предпосланы щедрые комплименты хозяину, прославившие его по всей Европе, так что слова эти можно было понять и как «Похвала Мору», которого Эразм называл любезным сердцу другом исключительной прозорливости ума. Эразм сам рассмеялся незамысловатой шутке тихим, сухим, приятным смехом и посмотрел на вспыхнувшее лицо Гольбейна. Он ждал.

Гольбейн полностью расслабился и больше не беспокоился о том, разгадает ли Эразм его тайну. Он поудобнее поставил локти на стол и начал разговор о старых друзьях Эразма — Морах. Он говорил с восторгом, который долгое время пытался забыть. Рассказывал о красивом доме, о саде в Челси, о грубоватом юморе госпожи Алисы, о гибкости ума Мора, о том, какое удовольствие доставляют беседы с ним на любую тему, о лютневых дуэтах, о почете, каким юрист пользуется при дворе.

— Конечно, обитатели Стил-Ярда не в восторге, что он положил конец их торговле религиозными книгами, — в интересах справедливости вспомнил художник, — и мне не слишком приятно вспоминать, сколько времени мы провели с Кратцером, гадая, как он обращается с теми, кто их читает.

Он замолчал, прежде чем двинуться дальше, ожидая реакции Эразма. Тот понимающе кивнул, ничем не давая понять, что осуждает критику своего друга.

— Да-а. То, что он сегодня пишет о религии, частенько и меня приводит в недоумение, — ответил он тонким резким голосом, одобрительно покачав головой.

Казалось, он внимал Гольбейну так благосклонно, что тот даже подумал, а не рассказать ли про узника в сторожке. Но все-таки решил промолчать. Честность честностью, но он не сплетник. Ведь он не знал точно про узника, не знал точно и в какой степени сочувствует несчастным селянам из Рикменсворта. Он не верил, чтобы такой искренний человек, как Мор, мог иметь какой-нибудь не вполне благородный мотив держать в сарае человека с лицом, превратившимся в кусок мяса. Он просто не мог понять, что это за благородный мотив.

— Ну, я не знаю, — хохотнул он. — Но вот что я вам скажу. Я хоть и провел столько вечеров с Кратцером, костеря Мора за зверское отношение к новым людям, но теперь, увидев, что натворили наши новые люди, захватив бразды правления в Базеле, начинаю думать — Мор не так уж и не прав. — Эразм рассмеялся, и Гольбейн поспешил в более надежное укрытие. — Обаяние Мора беспредельно, — улыбнулся он. — Его любят. Там даже латынь в школах преподают на предложениях типа «Мор обладает уникальной ученостью и разумом ангелов».

— Ах, мой старый друг, я еще надеюсь увидеть его перед смертью, — с тоской вздохнул Эразм. — И его детей. Я так хорошо помню этих маленьких темноволосых девочек…

— Теперь все они выросли и замужем, — неожиданно печально сказал Гольбейн. — Вероятно, у них уже свои дети.

— Маргарита, Цецилия… маленькая Лиззи, — вздыхал Эразм. — Даже маленький Джонни. А как удачно мой старый друг выбрал воспитанниц! Какими прекрасными супругами они все стали, как правильно будут растить своих детей. У них хорошая наследственность, хорошее образование, которое дал им он. Удивительно разумное решение. Даже маленькая… — Он замолчал, искоса посмотрев на Гольбейна веселыми птичьими глазами. — Маленькая…

— Мег! — выпалил Гольбейн, оскорбившись паевое предательское сердце — оно бешено забилось. — Мег Джиггз.

— Да-а, — протянул Эразм. — Мег Джиггз. Чудесное дитя. Умненькая. Помню, она поздно попала в дом… — Он задумчиво посмотрел на пылающие щеки Гольбейна. — Я назвал их маленькими, но, разумеется, чисто в силу привычки. Как глупо с моей стороны, ведь на вашем портрете все они сегодня выше и красивее нас с вами. — И он добродушно улыбнулся.

— Ей сейчас за двадцать. — Как громко бьется сердце. К своему тайному ужасу, Гольбейн почувствовал, что подступают слезы. Он яростно принялся тереть нос. — Холодное лето, — скороговоркой извинился он. — Она как раз объявила о своей помолвке, когда я уезжал. Теперь уже прошло больше года. Наверное, она давно замужем.

— За Джоном Клементом… — подсказал Эразм, многозначительно приподняв одну бровь на четверть дюйма.

Гольбейн кивнул, не сильно удивившись, что Эразм в курсе. В конце концов, его почитатели жили по всей Европе.

— Мы подружились. — Он растирал лицо большим полосатым кашне. — Мы с Мег, я хочу сказать. Клемент… В общем, я не понял… — Он замолчал, вдруг осознав, что его голос, как пьянчуга, выбалтывает тайну.

Эразм любезно кивнул. Легкая улыбка на тонком немолодом лице с морщинистой кожей всегда словно намекала, будто он понимает намного больше, чем говорит. Бровь поднялась еще выше.

— Как вы думаете, он хороший муж для Мег?

Гольбейн хмуро кивнул:

— Думаю, да. Во всяком случае, она уверяет, что любит его.

Он замолчал. Не следовало этого говорить.

— Вы поддерживаете с ней отношения? — мягко продолжал Эразм. — С вашей подругой Мег? Где она живет с мужем? Довольна ли замужней жизнью?

Гольбейну стало не по себе, он почувствовал — за простыми вопросами что-то кроется.

— Нет, — буркнул он и отвернулся. — Не поддерживаю. Я не знаю, что ей писать.

Эразм снова засмеялся, на сей раз с едва уловимой насмешкой.

— Дорогой Олпей, вы должны преодолеть ваш страх перед письменным словом. Вы умный человек. Какой же смысл путешествовать, если не расширять свой мир и не сохранять на расстоянии приобретенных друзей? — Зондаж продолжался еще несколько минут. Если бы на месте Эразма сидела Эльсбет, Гольбейн сказал бы, что она его пилит. Он лишь робко кивал. — Ну что ж, жаль. — Эразм наконец изящно признал свое поражение и взял кувшин, собираясь налить художнику нива. — Я познакомился с Джоном Клементом, когда он был совсем молодым, и вот подумал, вы поможете мне возобновить то старое знакомство. И все-таки… — Он сосредоточенно налил гостю пива. Гольбейн заметил, что его руки в пигментных пятнах трясутся. — Ну да ладно. Я намерен попросить вас об одолжении. — Эразм вдруг посерьезнел. — Я бы хотел, чтобы вы написали еще один мой портрет. — Закашлялся. — Разумеется, когда у вас будет время, — прибавил он вежливо. — Я понимаю, вы человек занятой.

Сердце у Гольбейна бешено забилось. Еще раз написать Эразма? И его работа благодаря многочисленным и важным почитателям великого человека станет известна всей Европе? И он получит приличный заработок и на много недель забудет про безрадостные визиты в печатни, забудет, каково это — с трудом добывать даже ту ничтожную работу, над которой в Лондоне он смеялся? И впрямь, не смешно ли: только что ему предложили… навесить городские часы. Вырваться из Базеля, из дома, от семьи? Написать Эразма? Да хоть завтра. Хватит мучиться грезами, где темные головки ускользают от него в дымчатых садах. Он кивнул, стараясь не выдать горячего желания.

— Я приеду в ближайшие месяцы. — Кажется, прозвучало суховато, и он добавил: — Разумеется. Я почтен. Приеду, как только смогу.

— Вы, должно быть, устали, я тоже скоро пойду спать. — Старик смотрел, как одна из трех уцелевших свечей, оплывая, шипит. — Но если вы еще немного посидите со мной и допьете пиво, то я попрошу вас об одном одолжении. Я хочу написать письмо Морам, поблагодарить за картину. Вы не будете так любезны отправить его завтра по пути домой?

Гольбейн кивнул. Старый ученый легко встал со скамьи, поставил одну из горевших еще двух свечей на бюро в углу, где держал чернила, бумагу и перья. Он стоял очень прямо, жилистая рука быстро водила пером по бумаге. Гольбейн смотрел, как снизу, выделяясь во мраке, высвечивается его лицо, как очерчиваются впадины щек, глаза, виски, и восхищался скоростью, с которой Эразм заполнял бумагу, не останавливаясь ни на секунду.

— Ну вот. — Старик разгладил лист на подносе с песком и, повернувшись, кинул на Гольбейна еще один задорный птичий взгляд. — Видите, как легко? Я очень рад, что вы вернетесь и напишете с меня еще один портрет. — Гольбейн энергично кивнул. Если уж в страшном новом протестантском мире, о котором он так мечтал, ему не суждено обрести любовь, то по крайней мере он опять окажется в обществе талантливых людей. Ведь только сегодня вечером, впервые за последний год, он снова почувствовал биение жизни. — И вот еще что. Если до вашего приезда вы найдете время связаться с дорогой девочкой Мег Джиггз… Клемент… — И Эразм снова пристально посмотрел на художника своими глазами-бусинками. — Я бы очень хотел знать, как у нее дела. Конечно, вы рады вернуться домой, к вашей семье, друзьям, но ведь незаметно так можно слегка… м-м-м… увязнуть там, в Базеле. — Он еще раз внимательно посмотрел на Гольбейна, и этот взгляд яснее всяких слов сказал художнику — его тайна раскрыта и Эразм догадался о желании, которое он хотел утаить даже от себя самого: вернуться в Лондон и просить, умолять, кричать или даже насильно заставить Мег изменить свое решение. — Ее отец стал лорд-канцлером Англии, — Эразм со смаком произнес последние слова, напоминая художнику, каким полезным может оказаться это знакомство, — и Моры, как никогда, способны помочь вам в вашей европейской карьере. Хотя кто знает? Все может обернуться и иначе. В Англии, как и в Базеле, трудные времена. Мег и ее мужу скоро могут понадобиться настоящие друзья. Как бы то ни было, мой вам совет, дорогой мальчик: будьте внимательны. Отправляя мое письмо, присовокупите свое. Это ведь ничего не стоит.

Гольбейн медленно кивнул, хотя внутренне уже согласился. Он не мог сказать «нет», если хотел написать портрет Эразма. А выполняя его просьбу, он по крайней мере получит повод обратиться к Мег. Он не совсем понимал, какая муха укусила старика, но неважно. Он услышал ясный приказ, лишь тонко замаскированный под просьбу. Ему оставалось только как можно лучше написать письмо — заставить себя быть на бумаге красноречивым и убедительным, чтобы произвести на нее впечатление.

— Вообще-то я не писец. — Он положил пергамент в баул. — Но вам это прекрасно известно, так что, пожалуй, не имеет значения. Возможно, я напишу. Постараюсь.

Ему стало легче, и даже не хотелось ломать голову почему. И только на следующий день, когда уже сидел в лодке, положив в баул рядом с хлебом, сыром и пивом, которые Эразм настоятельно просил взять его в дорогу, тщательно завернутый пергамент, и смотрел, как головки цапель заныривают в воду за рыбой, когда свежий речной ветер разогнал в его голове туман минувшей ночи, Гольбейн вспомнил — все время, пока он находился в Лондоне, он хотел спросить у Эразма, когда и при каких обстоятельствах ученый познакомился с Джоном Клементом.

Глава 12

Я устроилась с вышивкой в углу гостиной, под окном, и в тусклом свете они почти не замечали меня. Джон сидел за столом и увлеченно слушал доктора Батса, высоким резким голосом излагавшего свою теорию причин и лечения чумы. Я тоже радовалась случаю послушать, как он рассуждает о человеческом теле, надеясь многому научиться у крупнейшего английского врача, беседующего о медицине с моим ученым мужем. Но если честно, первые впечатления от их профессиональных разговоров разочаровывали.