— Хотите отдохнуть? — нервно спросил Гольбейн.

Он не хотел утомлять друга. Старик благодарно кивнул и принялся растирать затекшие конечности. Затем встал и посмотрел прямо на Гольбейна. Художник с облегчением вздохнул, заметив на его лице улыбку.

— Вы никогда не думали вернуться в Англию? — поинтересовался Эразм, пригвоздив Гольбейна взглядом светло-серых глаз. — У вас там неплохо шли дела. Если вам нужна слава, добиться ее вы сможете именно там.

Гольбейн робко покачал головой.

— Мне нужно домой. Семья. И разрешение на выезд истекло.

Он замолчал, так как сказал неправду. Да, все так, но ни одно из перечисленных обстоятельств не могло ему помешать поехать в Лондон, если бы не замужество Мег. Но она ему писала, с тоской вспоминала о прогулках по саду в Челси. Значит, оставаться дома особых причин нет. Старик прав.

— Это все несущественно, — бодро произнес Эразм. — Вы здесь уже три года. Получить разрешение будет не сложно. Вы без труда найдете человека, который вам его выпишет. — Эразм воодушевился, Гольбейн ясно это видел. Его глаза загорелись при мысли об открывающейся перспективе, и художнику так хотелось о ней узнать. Он только и мечтал, чтобы кто-нибудь убедил его в необходимости отъезда в Англию. Но убедить требовалось. — У вас там высокие покровители, в конце концов. Моры, конечно. А теперь еще и придворные. Конечно, новый человек, Томас Кромвель, Мору недруг. Но ловок. Сейчас он пытается реформировать парламент. Теоретически он может направить Англию в русло бескровной, мирной религиозной реформации и избегнуть того кровопролития, что было у нас. Вы подыщете заказчиков. Это прежде всего друзья Анны Болейн. Я переписываюсь с ее отцом, графом Уилтширом, он умный человек. Вы уже переписали половину ее окружения и наверняка найдете работу.

Он улыбнулся, пытаясь подбодрить молодого человека. Гольбейн кивал, жадно впитывая слова, которые так хотел слышать. Его настолько увлекло видение, как он, стоя в тени шелковичного дерева, распахивает руки, а Мег по саду бежит к нему навстречу, что он даже не удосужился задуматься, почему Эразм настаивает на его отъезде. Конечно же, старый ученый понимает — не следует поощрять чувства Гольбейна к Мег, если иметь в виду исключительно интересы ее мужа. Или он настолько далек от всего телесного, что не имеет представления о вихре, гнавшем Гольбейна в Англию? Может быть, Эразм просто не знает, что это значит — любить?

— Вам нужно лишь серьезное покровительство, — добавил Эразм, и его серые глаза сверкнули озорством. Нетвердой походкой он подошел к Гольбейну. — Можно кинуть взгляд? — вдруг спросил старик, заглянув за треногу, и, прежде чем Гольбейн успел остановить его, уже смотрел на картину. Затем кивнул и взял серебряный карандаш. — Что-нибудь в таком роде, — усмехнулся он и, наклонившись, принялся писать в нижней части холста.

Гольбейн собирался выхватить у него карандаш — никто никогда не позволял себе вытворять подобное с его работами, — но остановился. В конце концов, пусть сам себя уродует. И с обидой, нерешительно, Гольбейн молча заглянул ему через плечо. Старик приписал внизу четыре строки по-латыни. Затаив дыхание, Гольбейн с трудом читал: «Pallas Apellaeam nuper mirata tabellam…» Его глаза расширились. Эразм написал: «Палладий, придя в восхищение от полотна Апеллеса, говорит — библиотека должна сохранить его навечно. Гольбейн демонстрирует музам свое мастерство Дедала так же, как великий Эразм демонстрирует сокровища высокого ума». «Он назвал меня Апеллесом, — думал Гольбейн. — Он назвал меня Апеллесом». Ему стало трудно дышать.

— Вы действительно хотите это оставить? — спросил он, боясь поверить в свою удачу. — На полотне? Про меня?

— Вы докажете мне, что я не ошибся? — спросил и Эразм, весело ему подмигнув. — Вы поедете в Лондон?

Глава 16

После казни Бейнема события следовали одно за другим. К концу апреля враги отца сами слетались на огонь словно мотыльки. Дома у нас в этот бурный месяц тоже шла молчаливая война. Я уже не видела в Джоне той красоты, которая когда-то, как прилив к Луне, толкнула меня в его объятия. Я вздрагивала от ужаса при одном воспоминании о том, что любила его мягкость, нежность, печаль. Теперь они возмущали меня так же, как и зло отца. Я видела в Джоне только позорную глупость, стеклянные глаза, трусость и бездействие, возраставшие по мере того, как он безропотно мирился с грехами Мора. И я перестала на него смотреть.

Я не садилась с ним за стол, не спускалась к обеду и ужину, а по утрам велела приносить мне поднос в постель, оправдываясь недомоганием (что было почти правдой; после мяты меня измучили схватки в животе и раньше времени пошла кровь, которая при других обстоятельствах могла бы питать моего следующего ребенка). Нетвердой походкой с сонным, семенившим рядом Томми я каждое утро ходила в церковь молиться Богу, стараясь не заходить в комнаты, где раздавались шаги. Я боялась столкнуться с Джоном.

Позже, усадив Томми с кормилицей и игрушками на кухне или в саду, я снова выходила из дома с корзиной, встречалась с бледной, странным образом успокаивавшей меня Кейт, и мы обходили лачуги ее братьев по Библии. Это могло удивить кого угодно. Кроме Кейт. Она единственная знала о том, чем я занимаюсь. Но я не могла отказаться от обходов. У меня все еще кружилась голова от известного мне теперь ужаса. Может, потом найдется другой способ. Может, я сойдусь с кем-то из родных, хотя Маргарита не выезжала из Эшера, а больше никто не приходил на ум. Помощь придет, говорила я себе. Господь все устроит. А пока латинские молитвы и забота о врагах церкви помогали мне выжить.

Посещая библеистов, я знала все ходившие по Лондону слухи. Маленький Джордж, тот самый старичок в одеяле, который во время моего первого посещения подвала говорил, что Писание для него слаще меда, и которому я всякий раз оставляла блюдечко с медом, представлял собой кладезь информации. Он жил на чердаке над комнатами своей замужней дочери на Чипсайд и основное время проводил около собора Святого Павла, собирая уличные сплетни, или ходил в Гринвич слушать яростные богословские диспуты, в которые превращались проповеди в Королевской капелле. Вряд ли Джордж знал, кто я, но уже давно перестал меня бояться. После молитвы он больше всего на свете любил поболтать. Мы регулярно заходили к нему менять компрессы на ноге, и я с интересом подметила, что теперь он, кажется, вообще ничего больше не боялся. В его больных глазах играли озорство и надежда, совершенно неожиданные у библеиста.

Именно от Джорджа я узнала, что отец проиграл своему сопернику Томасу Кромвелю, который в отличие от Томаса Мора хотел устроить свадьбу короля и Анны Болейн любой ценой, пусть даже разрыва с Римом.

В одно прекрасное майское утро, жадно набросившись на принесенные нами хлеб и мед, Джордж шепотом поведал нам следующую историю. Некий еретик, человек Кромвеля, которого допрашивал отец, бежал за границу, где публично назвал Мора заплечных дел мастером. Отец понял, что не сможет больше работать с Кромвелем. Соперничество между ними было уже не скрыть. Он подал прошение об отставке, но король его не отпустил. Слишком знаменитый Томас Мор являлся очень опасным в качестве открытого противника политики, проводимой королем. Тем не менее Кромвель пытается сбросить его. Он, правда, слишком умен, чтобы нападать прямо на отца, и надоумил короля отменить церковные суды, где хозяйничали друзья Мора, епископы, поддерживавшие королеву Екатерину. Тогда в руках Генриха сосредоточилась бы вся законная власть в стране и он смог бы добиться развода. Но для отца важнее стало бы другое следствие предполагаемой реформы. В случае отмены церковных судов погаснут костры. Епископы не смогут арестовывать за ересь, и влияние канцлера и преследователя ереси Томаса Мора значительно уменьшится.

— Кромвель побьет кровавого Мора в открытой борьбе, — вставил Джордж, доев мед и радостно облизав пальцы. — Мы спасены.

Надежда превратила монахов в хищных воронов, с их противниками то же самое сделал страх. В очередное воскресенье первый проповедник в присутствии Генриха открыто высказался в пользу повторного королевского брака. Это привело следующего проповедника, Генри Элстоу, в страшную ярость, и он потерял самообладание. Джордж, его дочь и все остальные вломились в капеллу и вытянули шеи, наблюдая за реакцией короля.

— «Вы хотите сделать наследниками короны бастардов, рожденных во грехе, — кричал Элстоу. — И тем самым предаете короля на вечную погибель!» Воцарилась гробовая тишина, — жмурясь от удовольствия, вспоминал Джордж. — Король не изменился в лице, не пошевелился. Но сидевший рядом с ним граф Эссекс встал и прогремел в ответ: «Бесстыдный монашек! Придержи язык, или я велю зашить тебя в мешок и сбросить в Темзу!» Элстоу и глазом не повел. «Приберегите ваши угрозы для придворных, — сказал он. — Нас они не запугают. Мы-то знаем, что достигнем небес по воде так же легко, как и по земле». Он держался крайне вызывающе.

— Дай-то Бог, — проговорила Кейт, снимая вчерашнюю повязку и бросая ее в корзину. — Они забеспокоились, правда?


Как-то в мае Дейви разбудил нас криком павлина.

— Даже король их ненавидит! Даже король считает их сторонниками Рима, а не Англии! — вопил он, и собравшиеся вокруг него торговцы хрипло кричали что-то в ответ.

Я бросилась к окну. Одновременно из соседнего окна высунулась взъерошенная голова сонного Джона. Не иначе как он собирался возмутиться поднятым внизу шумом. Затем до него дошел смысл слов Дейви.

— Что ты несешь, Дейви? — крикнул он.

— Приказ короля, доктор Джон, — дерзко ответил Дейви трескучим голосом. — Он велел епископам прикрыть их независимые суды. Прощайте, князья церкви! И никаких костров. Вообще никакой крови.

Джон почесал голову и несколько раз кивнул:

— Понятно. — Он пытался казаться спокойным. — Ну что ж, не кидай так высоко шапку, а то она улетит в канаву.

И испуганный Джон зашел ко мне в комнату, молча, без приглашения, без улыбки. Я напугалась не меньше. Этого было достаточно для объявления перемирия. Мы быстро что-то накинули, бросились вниз и пошли по Чипсайд к Сент-Пол-кросс. Нигде не было ни одного священника, но в переполненных кабаках Чипсайд и Ладгейт-хилл пили, смеялись и кричали от радости.

— Знаешь, что Анна Болейн вышила на своем белье? — услышала я радостное карканье рыночной торговки. — «Это случится, хотите вы этого или нет». Маленькая умненькая авантюристка.

Увидев, как мы выходим из дома, Дейви с усмешкой приподнял шапку. В руке он держал бутылку пива.


Джон не пошел к доктору Батсу. Я не пошла с Кейт. Мы остались дома и сидели в саду, снедаемые каждый своими страхами, что со стороны походило на единодушие. Мы смотрели, как Томми играет под расцветающей яблоней, и каждый думал о своем. Днем, когда мы его кормили — правда, самим в рог ничего не лезло, — принесли записку от отца. Он собирался зайти к нам по пути домой.

Джон отправился к себе в комнату и делал вид, будто читает, а я несколько часов провела на кухне, наблюдая за приготовлением ужина и ощущая какую-то нереальность происходящего. Замечательный летний ужин: забитая вчера птица, баранья нога, свежие овощи, сытные яйца, миндальный суп, сладкий твороге мускатным орехом и сливками. Я вышла на улицу и в шумной толпе купила для Томми пончик. Он любил плотное тесто, посыпанное растолченными семенами, и очень обрадовался такому празднику.

После сожжения Джеймса Бейнема я впервые ждала отца. Я ожидала увидеть черные круги под глазами, морщины, серое, измученное, яростное лицо. До захода солнца меня колола жалость к нему. Он, наверное, в тупике. Мне представлялось, как он, разбитый, придет к нам и смиренно попросит совета. Представлялось, как я с горячими слезами буду умолять его отступить и как он в конце концов согласится и обнимет меня — настоящий отец. Просто удивительно, какие сердечные сцены невольно возникали перед моим взором.

Но когда он появился, его улыбка, как всегда, была теплой и широкой, а жесты уверенными. Его слуга снял накидку, Джон налил ему воды, а нам вина, и мы пошли в сад. Его внешняя уверенность заразила нас. Я не могла понять, что у него на душе. И испытала облегчение, когда мы остались наедине и он перестал улыбаться. Отец зарос, темный подбородок выдвинулся вперед.

— Ужасные дела, — сочувствующе сказал Джон, положив руку отцу на спину, а я грустно прижалась к нему сзади.

Отец кивнул, но промолчал. Он шел, глядя прямо перед собой. Джон не отнимал руки.

— Спаситель говорит, дети тьмы по-своему более умелы в политике, чем дети света, — спокойно начал он, и его голос не выдавал никаких эмоций. — И мне сейчас так кажется. Двор полон предателей, — добавил он уже более горько. — А духовный парламент полон дураков. Я никогда не видел такого количества епископов, не радеющих о своем долге. Я согласился на эту должность, полагая, что смогу продвинуть дело христианства. Но сейчас… — Он уныло замолчал. — Сейчас… — И опять умолк. Затем несколько успокоился и повернул к дому. Рука Джона, которую отец, кажется, не замечал, слегка касалась его плеча, но он даже не смотрел на нас. Может, пытался совладать со своим голосом. — Я чувствую, как постарел. — Он не ждал ответа ни от меня, ни от Джона. Мы и не отвечали. Ужин прошел в молчании. Слуги не сводили с отца любопытных глаз. — Вкусно, — автоматически произнес он, имея в виду дичь и баранину.