— Да. Гольбейн. Я вас помню. Вы ведь писали Мора, не так ли?

И его глаза цвета мерцающего ила Темзы так сверкнули, что Гольбейн испугался: может, его имя уже стоит в списке тех, кого предполагалось подвергнуть допросам? Гольбейн поднял голову, не отвел взгляда и твердо ответил:

— Да.

— И вы виделись с ним после возвращения?

— Нет.

Кромвель похлопал его по плечу:

— Мудро. Не самое лучшее знакомство в наши дни.

И Гольбейн спокойно улыбнулся, как будто соглашаясь. Он не чувствовал угрызений совести, хотя теперь, когда удача повернулась к нему лицом, он из трусости не нанес визита благодетелю. Художник не считал себя человеком, которого легко запугать, но все же ему было не по себе. И ежедневные страшные истории хозяина начали его раздражать. Он как мог высмеивал бредни старого дурака и его уговоры сходить к фанатикам в подвал Дейви. Но в то же самое время поглядывал на небо, высматривая комету. И это ему не нравилось.

— Вам следовало остаться у меня, — говорил Кратцер за кружкой пива в теплой гостиной, где на почетном месте над камином висел его портрет работы Гольбейна. Художник поместил ученого в правую часть картины, откуда он серьезно рассматривал астрономические приборы. Они отмечали окончание Гольбейном работы над его самым крупным заказом в длинном деревянном банкетном зале Стил-Ярда. Он воплотил в образы купеческий девиз: «Золото — отец обмана и дитя печали; тот, кому его не хватает, печален; тот, у кого оно есть, всегда тревожен». Одна из двух огромных картин изображала триумф богатства, другая — триумф бедности. Пока Гольбейн работал, Кратцер частенько заходил к нему, болтал без умолку, что-то без конца советовал, фонтанировал идеями, кипел энергией, приносил своему ближайшему другу еду и эль. — Я не понимаю, как вы можете жить в такой мерзкой дыре. Ваш хозяин не так уж и не прав: небеса действительно полны предзнаменований. Иногда, глядя на звезды, я тоже думаю, что надвигается конец света. Но даже не в этом дело. Там крысы, Бог мой. Блохи. Клопы. Выдохшийся эль. И черствый хлеб.

— На все можно смотреть с разных сторон, — менторским тоном сказал Гольбейн и покачал головой (он уже немало выпил). — С одной стороны, верно, не самая роскошная квартира. С другой…

— Что? — перебил Кратцер, чье грубоватое лицо исказил сарказм. — Что с другой стороны?

— Ну, скажем, — ответил художник, наливая Кратцеру еще пива, — есть обстоятельства, которые меня там устраивают.

Он не мог назвать ученому эти обстоятельства. Он никому не мог их назвать. Его состояние сродни болезни — слишком интимной и постыдной, чтобы о ней рассказывать.

Он думал об этом в тесных убогих комнатках ночи напролет, ворочался и не мог уснуть. Он думал об этом, откидывая грубые одеяла и вставая с пыльного соломенного тюфяка, почесываясь и потирая глаза. Он думал об этом, когда с удовольствием плескался на дворе в холодной воде, оттирая перепачканные краской руки. Он мечтал об этом каждую минуту каждый день, пока не почувствовал — голова его скоро лопнет. Он совершал утренние прогулки по тихим улочкам, стараясь выбирать дорогу, не вызывавшую никаких подозрений, где, огибая углы и пытаясь схорониться от людских глаз, он мог попытаться обмануть даже себя.

Его ежедневный маршрут пролегал к сточной канаве в пятидесяти шагах от входа в церковь Святого Стефана на Уолбрук, куда ему нужно было поспеть вовремя, чтобы увидеть, как она перебегает через дорогу из дома и с опущенными глазами входит в храм. Она. Мег. Мистрис Мег Клемент. (Вспоминая ее новое имя, он всегда вздрагивал, но все-таки упорствовал, пытаясь сохранить способность осознавать реальность.) Затем он долго ждал, делая вид, будто отдыхает, или бродил вокруг, пытаясь согреться, рассматривая лотки уличных торговцев и насвистывая что-то себе под нос. А потом она выходила в облаке ладана с маленьким темноволосым мальчиком и щурилась на солнце. Этот второй раз он тоже видел ее всего несколько секунд. А затем проделывал тот же путь обратно, возвращаясь в свою конуру.

От такой жизни он чувствовал себя грязным. Он приходил в ужас от того, в кого превратился. Он рыскал по городу, как хозяин его вонючей квартирки; со стороны его можно принять за насильника, бесчестящего во дворах юных девушек, или вора, который вспарывает карманы и режет стариков. Но эти несколько секунд каждое утро доставляли ему такую радость, что и думать нечего отказаться от них.

Она стала лучом света в его мраке. Ее образ он носил с собой целый день. Ее скулы сильнее обтянула кожа. Из-под чепца выбивалось несколько преждевременно поседевших прядок. На ходу она что-то нашептывала тонкими губами. Вид ее маленького, семенящего рядом сына причинял ему боль. Как и ее нежные, устремленные на него взгляды, когда она покрепче брала его за руку. Он старался о них не думать. Но они тоже прочно запечатлелись у него в голове. Свидания с призрачной Мег, наблюдаемой как бы через стекло, сделались смыслом и хрустально-холодным светом его жизни.

Он вполне заслуживал упреков, которые Эразм бросал ему в своих письмах Кратцеру. Он, конечно же, оказался неблагодарным, не проявив должного уважения к человеку, приютившему его и положившему начало его карьере. Он должен был поехать к Мору. Он и сам считал себя трусом. (Хотя часто извинял свой позор: он ведь беден, ему нужно думать о будущем, создавать себе имя, искать заказчиков, кормить семью. Он не может позволить себе встречаться с человеком, совершившим политическое самоубийство. А в том, что Мор отказался служить королю, Гольбейн не виноват.) Иногда художник пытался внушить себе, что Эразм был бы доволен своим учеником, если бы знал, что он, по крайней мере частично, выполняет свое обещание и присматривает за Мег и ее родными. Но все-таки ему хватало честности перед самим собой, чтобы понять, почему он не может рассказать об этом Эразму: он следил за Мег не по просьбе старого друга, а потому что не мог иначе. Любовь, в которую он угодил как в ловушку, стала то ли болезнью, то ли безумием.

Не для того он приехал в Лондон, чтобы торчать в этом чистилище в ожидании Бога, указующего путь. Гольбейн хотел опять увидеть ее. Он собирался выполнить просьбу Эразма и пойти к Мору, а затем к Мег. Но, оказавшись в Стил-Ярде и встретив там Дейви, поведавшего ему об отставке Мора (при этом Дейви смотрел на него очень внимательно, как и все вокруг, как будто по его реакции надеялся разгадать какой-то секрет), он понял: ему нужно время, чтобы сориентироваться. Он на чужбине. Разумнее найти квартиру через Стил-Ярд. Он не хотел, афишируя свою дружбу с Мором, рисковать добрыми отношениями с высокими должностными лицами, чье влияние неуклонно росло. Вот когда его положение в Лондоне опять укрепится, тогда можно будет подумать о встрече со старым благодетелем.

Как-то старик хозяин спросил его:

— Вы ведь прежде останавливались у Томаса Мора. Жили у него, разве нет? Его дочь вылечила мальчишку от потной болезни.

И он расценил это как подарок судьбы. Мальчишка рассказал следующее: его отец умер от потной болезни в Детфоре; мать и сестра умерли в деревне; он ждал, что Господь приберет и его. Однако темноволосая леди с потерянным взглядом обняла его, взяла одеяло, бутылку и отвела в сторожку. И содержимое бутылки спасло ему жизнь. Когда стало очень жарко и начала болеть голова, он решил было, что все кончено, но все-таки откинул одеяло и выпил бутылку. На следующее утро проснулся весь мокрый, но живой, и побрел в Лондон к деду. Потому-то он и пошел со стариком на молитвенные собрания: хотел поблагодарить Бога за дарованную ему жизнь. Хорошая женщина. Застенчивая, добрая. Такой строгий взгляд, но чуткое сердце. Она теперь в Лондоне, у нее своя семья. Мальчишка иногда ходит посмотреть на нее к церкви, где она живет, и молится за нее собственными тайными молитвами.

— Я могу вам показать, — сказал мальчишка, как будто доверяя страшную тайну, затем сглотнул, уставился себе на ноги и жутко покраснел.

— Завтра. — Гольбейн дал мальчишке золотого ангела, отчего тот покраснел еще больше.

Все казалось таким простым. Однако, увидев ее, он потерял покой. Он не мог подойти и заговорить с ней. (Что, если она захочет, чтобы он навестил ее отца? Что, если спросит, как долго он уже в Лондоне? Что, если ей известно, что ему на сапоги налипла грязь?) Но не мог и уйти. Капкан захлопнулся. Он слабо надеялся в одно прекрасное утро излечиться. Найти в себе силы не ходить туда и, высматривая ее, не слоняться вокруг церкви. Каждый вечер, ложась в кровать, он говорил себе — завтра не пойду. И каждый вечер знал, что обманывает себя.

Теперь он даже не мог сменить квартиру, хотя у него сложились непростые отношения со стариком и мальчишкой. Они знали, куда он ходит каждое утро. Мальчишка ничего не говорил, но художнику нравилось думать, что они товарищи по своей невысказанной, сокровенной любви к Мег. И этого оказалось достаточно, чтобы скрепя сердце жить под одной крышей со старым козлом и терпеть его гнилое дыхание и ежевечернее нытье о том, что Генриха скинут с трона, или что три дня и три ночи королевством будут править попы, или что белый лев убьет короля, или что папа собирается в Англию. Ну, почти достаточно. Больше-то он все равно никому ничего не мог рассказать. Он словно оцепенел, окоченел, как муха в янтаре.

Кратцер часто внимательно смотрел на него, как бы желая сказать: «Меня не проведешь. Я-то без всяких слов знаю, в чем дело». Но дальше этого не шел. При всех своих неосторожных разговорах он был тонким человеком, этот Кратцер, и понимал, где лучше остановиться.


Гольбейн начал двойной портрет. Заказ добыл для него Кратцер через день после коронации королевы Анны. Епископы сдались и признали первый брак короля недействительным, а Кромвель провел закон, означавший окончание христианской эры. По новому закону королева Екатерина лишалась права обращаться в Рим, оспаривая принятое решение. И 12 апреля 1533 года с кафедры Королевской часовни в Гринвиче Анну провозгласили королевой, и она прибыла в Лондон на коронацию. Как-то перед Пасхой Гольбейн с Кратцером обедали, и последний выдвинул очередную идею, но художник, до Троицы сверх меры загруженный работой, не мог даже и думать о новых заказах. Он на радость немногочисленным угрюмым лондонцам в числе прочих оформлял четырехдневную, перенасыщенную фейерверками церемонию коронации. Ганзейские купцы тоже внесли свой вклад — к Троице они неохотно дали деньги на украшение улицы Грейсчерч.

Гольбейн гордился своим детищем. Он смастерил Парнас с беломраморным фонтаном, символизирующим Кастальский ключ. Четыре источника соединялись в чаше наверху, и с наступлением темноты рейнское вино било вверх, стекая затем вниз (прохожие просто подставляли головы или кувшины, если догадались принести их с собой). На вершине стоял прекрасный Аполлон с золотыми волосами и красавица Каллиопа, а по углам, прославляя новую королеву, играли на музыкальных инструментах Музы. Кратцер, уже давно живший в Лондоне и знавший в городе почти всех, нашел какого-то безработного поэта, и тот сочинил подобающие случаю стишки, эпиграммы и шутки. Он же нашел писца, пострадавшего от тяжелых времен, и последний вывел лучшие места золотом, так что те, кто умел читать, могли оценить их изящество.

С городских улиц еще не разогнали недовольных с плотно сжатыми губами, не очень-то хотевших славить Анну Болейн, а Кратцер уже тащил его знакомиться с важными клиентами. За спиной у астронома болтался большой мешок — предметы для картины, — а на лице сияла широкая улыбка. Французы, которых предстояло изобразить Гольбейну, были моложе художника, лет эдак под тридцать, одеты в чудесный бархат, батист и шелк, оттенявший персиковую кожу. Они обладали благороднейшими лицами, чистейшим французским выговором и длинными, звонкими титулами.

Гольбейн, наверное, заробел бы от непринужденной любезности и аристократических добродетелей в просторном зале дворца Брайдуэлл, уставленной прекрасной мебелью и предметами искусства — на столе красовались тончайшей резьбы бокалы, — если бы не Кратцер с его абсолютной уверенностью в могуществе науки, уравнивающей всех. Астроном низко поклонился — правда, показался при этом менее элегантным, чем обычно, — но болтал без устали, как будто французы являлись его старыми друзьями. Он говорил по-французски так же бегло, как по-английски, хотя и с таким же ужасным акцентом. Это его не смущало: то, что он хотел сказать, было важнее акцента, с которым он излагал свои мысли.

По ответу французов Гольбейн понял — хозяева толком не знают Кратцера, но они выказали любезность, тоже обращаясь к нему как к старому другу. Сын мюнхенского кузнеца стал ученым и уважаемым человеком: служил астрономом при дворе уже пятнадцать лет, учился в Кельне, преподавал в Оксфорде и, кроме того, входил в круг друзей Эразма, Питера Гиллеса, Томаса Мора и многих европейских ученых.