Дейви опустил глаза и едва заметно улыбнулся.

— Приятно было повидать вас, мистрис Мег. — Он заковылял прочь не оглядываясь.

Я долго думала, но не могла понять, почему Дейви, если работал на кого-нибудь из врагов отца, что вполне возможно, сообщил мне такие приятные новости. Единственное показавшееся мне более-менее убедительным объяснение заключалось в том, что по доброте душевной ему стало меня жаль. Или я думала так по наивности?

В ту пору меня смущало многое. Может, виновата весна. Может, все пронизывал страх, который я испытывала за отца и всех нас. Может, мне просто не с кем было толком поговорить: старые друзья осторожничали и держались в отдалении, а ненадежные и обидчивые слуги уходили скорее, чем находились новые. А может, дело в Джоне. Он теперь как можно меньше бывал дома, наша любовь утратила чистоту, доверие, стала осторожной, бдительной, хотя военные действия, длившиеся несколько недель, закончились и мы опять заключили перемирие. Правда, теперь я, испытывая угрызения совести, пыталась как-то загладить свое предательство. Я не знала, как согнать печальное, потерянное выражение с его лица. Всякий раз на мои извинения он мягко улыбался и говорил: «Ничего страшного», или «Не беспокойся, Мег», или «Рано или поздно это должно было выйти наружу». Он проявлял ту щедрую доброту, которую — сейчас мне стало это понятно — я любила в нем. Но теплота ушла, и я только теперь осознала, как она мне нужна. Я всячески старалась незаметно вернуть его доверие. Толкла ему лекарства, вышивала белье, распихивала по его шкафам лаванду. А он благодарил меня печальной, холодной улыбкой и целомудренным поцелуем в голову или щеку. После нашей поездки в Челси он снова спал в нашей постели, но, утомившись за день, отодвигался на самый краешек, как можно дальше от меня, и поворачивался спиной. Я не понимала, что с ним происходит. Наши разговоры за ужинами, за приготовлением которых я наблюдала намного внимательнее, чем прежде, стали обрывочными. Утром он уходил раньше, а вечером не приводил больше доктора Батса.

Как я могла настолько не доверять ему? Непостижимо. Но это было непостижимо теперь, когда я уже не так боялась его секретов, которые еще могут сделать мне больно, когда мне больше всего на свете хотелось укрыться от мира в любви и я пыталась вернуть исчезнувшее из наших отношений тепло. Часто мне казалось: безнадежно искать выход из клубка раскаяния, сожалений и уныния. Казалось, шансов на успех слишком мало, а моих собственных ошибок слишком много. Я почерпнула надежду в подслушанном мною разговоре Джона с Батсом. Как-то вечером они прощались под моим окном, держа лошадей за поводья.

— Передайте мое почтение вашей очаровательной жене, дорогой мальчик. — Я подползла как можно ближе к окну, надеясь услышать ответ Джона, но так, чтобы меня не увидели. — Надеюсь, у нее все в порядке?

Он, вероятно, удивился, что его больше не приглашали. Может, хотел что-нибудь разузнать. Может, безобидный старик даже решил, будто чем-то меня обидел. При этой мысли у меня защемило сердце.

— Лучше не бывает. — Джон говорил спокойно, достойно. — Конечно, у всех у нас сейчас трудные времена. — И он усмехнулся, мягко, скорее самому себе, чем Батсу, но искренне и тепло. — Я научился думать, что брак немного похож на лекарство, доктор Батс. Если вы кому-нибудь открываете душу, неважно, врачу или жене, то неизбежно обнажаетесь для боли, потрясений, разочарований. К счастью, я вижу — и в том и в другом случае процесс исцеления также имеет сходство. Если вы верите в лекарство и продолжаете делать все, чтобы вылечиться, то в конце концов поймете, как это сделать.

Они рассмеялись, Батс ласково похлопал Джона по плечу и отправился домой. У меня бешено забилось сердце. Значит, Джон простит меня, как только утихнет его боль? Значит, раны затягиваются? Значит, мир между нами — лишь вопрос времени?

— Мы непременно пригласим вас на ужин, — сходя с лошади, крикнул Джон вслед коллеге. — Скоро!

А тем временем утешением мне служил Томми: ему скоро исполнится четыре года, у него персиковая кожа, изящные руки Джона и элегантный носик, в один прекрасный день обещавший стать большим орлиным носом, как у его отца. Он пришепетывал и шустро бегал по саду. Но будут ли еще у нас дети, даже если Джон обретет во мне прежнюю радость, я не знала. Хотя тогда, разгневавшись и решив очистить свое чрево, я приняла не очень большую дозу болотной мяты, она все-таки вызвала сильное кровотечение и боль. Дальше я не могла лечить себя сама. Я только надеялась, что моя болезнь, как и столь многое в моей жизни, пройдет сама по себе. Поэтому чего удивляться душевным волнениям. Ясные доводы стали не под силу моему перегруженному рассудку.

Может быть, именно поэтому мне настолько не хватало мастера Ганса, нервно высматривавшего меня из-за угла. И как-то вечером я отправилась на Мейдн-лейн. Может быть, мне не хватало его сердечной простоты, жизнерадостности. Если честно, я ходила не один раз, а несколько. Несколько раз, по мере того как весна превращалась в лето, на случай, если спросит хозяин, шепнув горничной, что иду прогуляться, я выходила в теплый мрак и час спустя как можно тише возвращалась. Я увидела его сзади, в тени, и вычислила дом, где он снимал комнаты, только на вторую или третью прогулку. Потом — якобы случайно — я проходила мимо его дома каждый раз, как могла отлучиться. Иногда я видела его плотную спину и целеустремленную походку, но чаще нет. У меня было много времени, а нужно было как-то помогать себе выживать.

Но я отдала бы все, чтобы не столкнуться с ним. Все, что угодно. После той встречи я бежала домой — сердце выскакивало из груди, в горле комом стоял стыд. Я ходила по темному саду, пока город совсем не затих и слышались лишь нетвердые шаги какого-то случайного пьянчуги. Меня тошнило от болезненных воспоминаний, и я то и дело закрывала глаза. Вот он хватает меня, впивается в меня глазами. Его руки у меня на плечах. Его голос, немного глухой, немного пьяный: «Мег?..»

И все-таки я ходила не зря. Он пришел на следующее утро. Я увидела, как он слоняется возле входа в церковь, из окна спальни за десять минут до колоколов к утрене. Когда он поднял глаза, я увидела все того же крупного рыжеволосого сильного решительного мужчину. Он не прятался. Сегодня он собирался подойти ко мне. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке из-за нашей давешней встречи, и мое сердце, правда, безумно колотившееся, потеплело.

— Томми, такое прекрасное утро, тебе лучше поиграть в саду, в церковь я схожу одна, — сказала я, поднимая своего милого маленького темноволосого мальчика с кровати и подбрасывая вверх.

Его маленькое сильное тельце, которое я так люблю, прошуршало по платью.

— Но я хосу пойси с-собой, мама, — возмущенно пролепетал он тонким голоском. — Pater noster quis es in coelis. Я все знаю.

Я поцеловала его в макушку, поставила на пол и дала его руку горничной.

— Да, я знаю, ты умница. Но сегодня вы с Дженнет будете поливать яблони. — Я тут же пожалела о своем решении. — Ты с радостью вспомнишь об этом, когда осенью мы напечем яблочных пирогов.

Они начали спускаться по лестнице, а я подскочила к зеркалу и виновато посмотрела на себя: бледность и подавленность куда-то исчезли, щеки разрумянились. Это от возбуждения, испуганно подумала я. Глаза горели. Губы порозовели. Я впервые выглядела так за многие месяцы. Прежде чем взять псалтырь, я сбрызнула манжеты розовой водой, хотя сделала это механически, клянусь. Затем слетела но лестнице, мои ноги едва касались земли. Я сама не понимала, почему стала вдруг такой легкой. По дороге в церковь я якобы не видела его. Под сияющим солнцем, под милой белизной кружев и чепца я смотрела под ноги, пытаясь казаться печальной. Я не только притворялась: так я пыталась успокоиться, какое-то время побыть наедине с Богом.

Постепенно в успокаивающей атмосфере свечей, теней, ладана, святости и мира я решилась: вышла из церкви и прищурилась на солнце. Улица была заполнена, никто не обращал на меня внимания, и я подняла глаза прямо на Гольбейна. Он ярко вспыхнул, что так не шло к его светлым волосам.

— Мастер Ганс! — воскликнула я, несколько сухо, несколько театрально, но глаза светились радостью, смягчая резкий тон. — Вы опять в Лондоне! Какой сюрприз!

Он долго стоял, будто превратившись в камень. И только его растерянное лицо — как у ребенка, как у ставшего вдруг большим Томми, заметила я вдруг с удивлением и почти материнским чувством, — не могло скрыть теснившиеся в сердце эмоции. На его лице я читала страх и смущение. Он боролся с собой, широко открыл глаза, напрягая шею и кусая верхнюю губу.

Ну и пусть! Благодаря страху, навалившемуся вместе с мраком королевской опалы, я лучше поняла, как людям приходится все просчитывать: с кем общаться, чтобы не повредить карьере; как удержаться на плаву; что делать, дабы не прослыть неудачником. Мне никогда не требовалось думать об этом прежде, пока беда не пришла к нам в дом, пока у нас все было в порядке. Теперь, глядя на мастера Ганса, я сочувствовала его терзаниям. Однако он наконец справился с собой и рванулся ко мне, раскрыв руки, как будто хотел обнять. Чистая, незамутненная радость осветила его лицо.

— Мистрис Мег! — радостно воскликнул он и оказался так близко, что я почувствовала знакомый, всегда исходивший от него запах красок. Но все-таки Гольбейн не решился меня обнять. — Я приехал… — Он замолчал и снова покраснел, переминаясь с ноги на ногу. — Я здесь…

А ведь когда-то я считала его неумелую прямоту и открытость неуклюжими и забавными. Но столь долгое время с гнетущим чувством прожив в доме, где всюду тайны — у мужа, у отца, у сестер, — где все что-то скрывают друг от друга, где мягкие, вежливые слова скользят по поверхности, увидев, сколько людей, завидев нас, незаметно переходят на другую сторону улицы и отворачиваются, я обрадовалась его честности.

— Я шучу, мастер Ганс. — Его смущение сделало меня хозяйкой положения настолько, что я даже осмелилась, подбадривая его, положить ему руку на плечо, с удовольствием почувствовав его мускулы, и увидела, как он вздрогнул при моем прикосновении. — Я видела вас на улице. Я знала, что вы здесь.

Он покраснел еще сильнее, опять открыл рот, хватая воздух. Неужели ему не приходило в голову, что я заметила, как он наблюдал за мной все эти месяцы? Моя уверенность крепла. Мне даже захотелось поиграть с ним.

— Вы хотите сказать, вчера вечером? — выдавил он, и теперь горячая волна стыда накрыла меня. Я забыла про вчерашний вечер. А если и не забыла, то никак не ожидала, что он мне о нем открыто напомнит. — На Мейдн-лейн? Это были вы?

— Я?.. Вчера вечером? — слабо переспросила я, пытаясь протянуть время. — На Мейдн-лейн? — Я собиралась сказать «нет», сделать вид, что ничего такого не было, ведь это так естественно. Но смотревшие на меня глаза все знали. К чему тогда эта встреча, если я и сейчас буду прятаться от правды. — О Господи! Так это вы пытались меня остановить? — спросила я, пытаясь выдавить улыбку. — А я приняла вас за грабителя. Я так испугалась, что убежала, даже не разглядев как следует… — Звучало неубедительно. Мы оба помнили, как смотрели друг другу в глаза. — Я шла со службы у Святого Павла, — неуверенно продолжила я, нащупывая путь к правде. Это тоже прозвучало слабо. — Мне кто-то говорил, что вы там живете, и вот я решила посмотреть…

Когда он понимающе улыбнулся, мне стало больно.

— Вы ходили посмотреть, где я живу? — забыв о приличиях, спросил он так громко, что на нас обернулся проходивший мимо мужчина с бутылкой масла в руках. — Правда?

— Ну, я просто подумала, вот вы уже год живете так близко, чуть ли не на нашей улице, и ни разу не зашли!

Обида придала мне сил, и я перешла в атаку. Он кивнул, затем помотал головой и потер одним мыском большого сапога другой.

— Да, — сказал он, сгорая от стыда. — Знаю. Я объясню… Вы, должно быть, думаете… Знаете, Эразм хотел, чтобы я сразу же пошел к вам… Но я сначала хотел встать на ноги… Чтобы у меня… Чтобы вы могли мной гордиться.

Его английский стал намного лучше. Он даже говорил с легким лондонским акцентом. Но кроме того, он обучился, по крайней мере частично, и английскому лицемерию: он не собирался заговаривать об отце. Я с сочувствием наблюдала, как он пытался уйти от неприятной темы, как и от вопроса, почему не зашел к нам, вернувшись в Англию.

— Но вот я и пришел. — Нетерпеливый, как щенок, Гольбейн просиял и вдруг словно что-то вспомнив, приободрился. — Пришел и хочу кое-что вам показать. Мою картину, которой я горжусь. Думаю, она вам понравится — во всяком случае, очень на это надеюсь — как и вашему отцу. — Он помолчал. — Ну и мужу, конечно, — неохотно прибавил он, глубоко вздохнул и выпрямился. — Я хочу пригласить вас… всех… к себе.