Джорджетт Хейер - Роковой сон

— Как же, конечно Англия, — ответил Гарольд, — но он этого не говорил, а я не понимаю, почему он молчит. — Потом задумчиво добавил: — И не осмелюсь спросить.

— «Осмелюсь»! — возмутился Эдгар. — Как только вы можете произносить такое?

— Очень мудрое слово, сам поймешь когда-нибудь. Я должен ждать. Какие-то случайно кем-то оброненные слова могут объяснить мне намерения герцога. Собирается ли он держать меня здесь до смерти Эдварда, а потом самому стать английским королем? Не думаю. Ни один сакс не оденет на шею нормандское ярмо, пока знает, что Гарольд жив. Нет, Вильгельм не совершит столь грубой ошибки. — Эрл машинально покусывал звенышко своей цепи, его напряженный взгляд тщетно пытался проникнуть в грядущее. — Тут должно быть нечто, связывающее мне руки, — начал он после долгого молчания. — Поэтому следует быть в высшей степени осмотрительным. Может быть, в конце концов так случится, что этот Понтье окажется гораздо меньшим злом, но Вильгельм более великодушен.

— Да, но только в том случае, если вы назовете его своим повелителем, — сухо заметил Эдгар.

— Ты плохо его понимаешь. Он знает, что я никогда такого не сделаю. — Эрл повернулся, чтобы посмотреть на тана, выронив из пальцев цепь. — Многие годы я жаждал встречи с Вильгельмом Нормандским и, честью клянусь, он желал того же. Наконец мы встретились, каждый оценил другого по достоинству, и что же? Мы очень нравимся друг другу, и все же будем сражаться до самой смерти. — Он было рассмеялся, но мгновенно вновь насупился. — Клянусь тебе, пока я жив, Вильгельм не вырвет Англию у сакса. Если ты увидишь, что он надел английскую корону, значит, я уже отправился в свой последний путь.

Гарольд заметил хмурость Эдгара и спросил:

— Неужели ты так мало веришь в меня?

— Мой господин, что вы такое говорите! — вздрогнул от удивления Эдгар.

— Но я же вижу, ты недоволен.

— Только не из-за неверия в ваши силы, господин. Просто я опасаюсь, потому что мы оба во власти Вильгельма, а уж я-то его знаю. Конечно, вы, как и Эльфрик, можете сказать, что я стал похож на нормандца и слишком преклоняюсь перед герцогом, но…

— Эльфрик просто дурак, — прервал его Гарольд. — В тебе мало нормандского, хотя ты и пользуешься в силу обстоятельства их языком, да и друзья среди них у тебя есть.

— Эльфрику все это не нравится. — Эдгар обрадовался возможности поделиться наболевшим. — Он считает, что я изменился, отошел от него, и вообще не хочет понять, что мои нормандские друзья… Но сейчас не время об этом.

— Эльфрик не может и взглянуть на нормандца, чтобы у него не зачесались руки схватить свою секиру, — бросил эрл. — Оставь его, он скоро перестанет оплакивать тебя и начнет, качая своей твердолобой башкой, сокрушаться, что, мол, ему здесь, в чужой стране, нравятся люди, которых из Англии он гнал бы мечом. А что до Вильгельма, я считаю, что ты «слишком» не можешь преклоняться перед ним, но уважай и меня, и не бойся того, что я в его руках.

— Есть кое-что еще, — неуверенно начал Эдгар. — Моя сестра сказала нечто, что мне не понравилось, что-то странное насчет пророчества. Милорд, что за страшная судьба предсказана Англии?

Гарольд, удивившись, поднял брови.

— Разве ты придаешь значение таким вещам? Находись ты долгие годы рядом с Эдвардом, и глазом бы не моргнул на все эти сны и предсказания. А король без них жить не может. Последний раз, когда я его видел, ему привиделись Семеро Спящих, которые после двухсот лет сна переворачивались с левого бока на правый. — Глаза эрла смеялись. — Король растолковал мне, что это предсказывает ужасные бедствия для всего рода человеческого: землетрясения, чуму, голод, смену королевских фамилий, народ пойдет против народа, а христиане победят неверных… И это все приходится якобы на последующие семьдесят четыре года, если мне не изменяет память, по прошествии которых Спящие опять перевернутся. И уж тогда, надеюсь, может, малость передохнем и мы.

— Пророчество, о котором я слышал, более чем странное. — Эдгар был совершенно серьезен. — Сестра говорит, что о нем знают еще со времен Фортигерна, короля всех бриттов. В нем говорится о видении в озере, предсказывающем пришествие саксов в Англию и всякое такое…

— Неужели люди вновь вспомнили это древнее пророчество? Конечно, я о нем слышал, но мне казалось, что в наши дни о нем уже забыли. Это говорил некий Мерлин, церковник, но в его речах не было ничего интересного, один безумный бред. Фортигерн увидел в озере двух бьющихся драконов, красного и белого, красный победил и подтащил поверженного к кромке воды, там было еще что-то о двух чашах и о двух рулонах полотна, но не могу тебе объяснить, что они делали в пруду… Говорят, красный дракон символизировал саксов, а белый — бриттов, которые владели Англией до нас. Совершенно вылетело из головы, что там случилось еще. Кажется, все это было изложено в какой-то книге, но имеет еще меньшее значение, нежели сны Эдварда.

— Милорд, сестра рассказывала, что на юге видели незнакомца, которого одни сочли сумасшедшим, а другие — лесным духом. Он являлся к людям и повторял им это странное пророчество, добавляя, что скоро придет одетый в железные одежды народ на кораблях и отомстит за пороки. — Эдгар замолчал, пытаясь поточнее припомнить слова Эльфриды. — С ними будут два дракона, — медленно промолвил он, — два дракона…

— Неужели опять драконы? — пробормотал Гарольд. — Это будет, пожалуй, похуже проклятых предсказаний Эдварда, расползшихся по всей стране.

— И один из них, — увлекшись, продолжал Эдгар, — будет убит стрелой зависти, а другой исчезнет в тени имени. Потом появится лев правосудия, от рыка которого задрожат британские драконы… Как вы думаете, господин, что бы это значило?

— Об этом знает Бог, а не я. — Эрл встал, Эдгар увидел, что он мрачен, как туча. — Не нравится мне это пророчество, а еще меньше мне нравятся люди, которые его распространяют.

— Господин, оно что-то да означает?

— Да ничего! Но если человек развешивает уши, слушая подобный бред, то появляются сомнения и рождается тревога. Мне бы надо было быть теперь дома. — Впервые эрл явно выказал свои скрытые опасения. — Крест святой, надо же было такому случиться, чтобы мой корабль разбился у Понтье? А ты здесь рассказываешь мне сказки о человеке или духе, которого, будь я в Англии, уже давно бы схватили и ни слуху ни духу о нем не было. Причем никто не знает, какие глупости затевает наш Святоша, пока меня держат здесь, в Нормандии. Правда, Гирт и Леофин еще слишком юны, чтобы занять около него мое место; что до Тостига, то он, конечно, навредит мне, если сможет, но вот если король внезапно умрет… — Эрл замолчал. — Все эти рассуждения нас никуда не ведут, Эдгар! Слушай меня внимательно! Не упускай здесь ни одного слова из разговоров о будущем. Весь христианский мир знает, что рядом с престолом короля стою я, но открыто об этом еще ничего сказано не было, и я не желаю, чтобы мои подданные болтали почем зря, что Гарольд будет править после смерти Эдварда. Понял?

— Да, милорд, это ясно, но я не понимаю…

— Королевский старейшина выберет королем меня, потому что я — народный герой. Иного мне и не надо, ведь если станет известно, что я открыто претендую на престол Эдварда, то любой другой претендент запротестует, а может быть, к кому-то из них присоединится и святая церковь. Поэтому приказываю, храни молчание.

Эдгар кивнул.

— Жизнью клянусь. А что же все-таки будет, если герцог не позволит вам уйти?

На лице Гарольда появилось выражение неукротимой решительности.

— Я обязательно уйду, еще не знаю как или когда, но уверен в одном — мне надо быть в Англии прежде, чем король умрет, от этого зависит все. Я не должен потерпеть неудачу. — Голос эрла звучал уверенно. — Не имеет значения, какой ценой, не имеет значения, каким образом, но я вырвусь из сетей герцога!

В Руане не один Рауль отдал свое сердце Эльфриде. У нее весьма скоро образовался собственный двор из пылких кавалеров, которые, к превеликому огорчению нормандских девушек, клялись, что только синий и золотой цвета подходят благородной девице. Эльфрида не привыкла к дворцовой жизни и поначалу боязливо посматривала на своих обожателей, застенчиво принимая их ухаживания. Кавалеры сочли ее скромность неотразимой и удвоили свои усилия. Она находила под своими дверями букеты шиповника и роз, стихи оказывались там, где их обязательно должны были увидеть. Ей, преклонив колено, преподносили безделушки.

Однажды во время обеда менестрель Тейлифер своим прекрасным голосом спел в ее честь серенаду и был щедро вознагражден подарками, которые бросали ему поклонники девицы. Но Эльфрида покраснела, сравнявшись цветом щечек со своими маленькими туфельками, и не осмелилась поднять глаз. Парочка девиц, пренебрежительно относившихся к ней, постаралась проявить дерзкую язвительность, но обнаружила, что, несмотря на всю свою кротость, саксонка, если разозлится, вполне может за себя постоять.

Прошло не так уж много времени, как Эльфрида привыкла, что ее величают Пленительной Звездой, Белой Ланью, Прекрасной Мечтой и научилась без смятения выслушивать комплименты своим прелестям, которые кавалеры с поэтическим складом ума расточали ей, невзирая на ее стыдливый румянец. Когда Болдуин де Мюле первым сложил в ее честь стихи, она, изумившись, неодобрительно воззрилась на этого джентльмена, который сообщил, что ее ноги купаются в лунном свете, а грудь белее, чем у лебедя. Но вскоре Эльфрида поняла, что ее не хотели обидеть, и приучила себя не бежать в панике от поклонников, вызывая презрительные ухмылки нормандских дам. К концу второго месяца кавалер мог утонуть в море ее глаз, или сойти с ума от запаха ее волос, или быть убитым ее невинным взглядом, не вызвав у нее ничего, кроме взрыва озорного хохота. Этот смех считали ее единственным недостатком, если у нее и были вообще какие-то недостатки, во что некоторые отказывались верить. Правда, одна привычка Эльфриды, от которой она и не пыталась избавиться, постоянно приводила поклонников в смущение: девица могла позволить себе хихикнуть, когда человек предельно серьезно открывал перед ней душу. Причем ее вину усугубляло то, что невозможно было устоять, не присоединившись к ней в этом веселье, столь заразительным оно было. Некоторые, обидевшись, удалялись — она смеялась еще сильнее шаловливым серебристым смехом, который невольно заставлял улыбнуться и обидевшегося. Ее корили, но в глазах красавицы лишь танцевали веселые огоньки. Этот смех или просто терпели, или смеялись вместе с ней, но никогда она не объясняла своему окружению, над чем смеется. Сама Эльфрида считала, что вся соль в том, что здесь, в Нормандии, дюжина кавалеров превозносит ее как несравненную красавицу, а она всегда считала себя девушкой обыкновенной, ну да пусть, они сами должны были разбираться в этом.

Эдгар, который поначалу был при сестре словно сторожевая собака, оставил это занятие к концу первого же месяца и целиком ушел в дела эрла Гарольда. Он был очень невысокого мнения о рыцарях, вавассорах и дворянчиках, толпившихся вокруг Эльфриды. Это были в большинстве своем юноши, которых Эдгар помнил еще подростками, только что вышедшими из-под материнской опеки, поэтому он как-то при случае пренебрежительно назвал их неопытными юнцами, способными лишь на шалости и глупые капризы. На это сестра, которая была намного моложе, почтительно возразила, что, может быть, ее обожатели и не настолько значительные персоны, каковыми являются благородные друзья брата, но нет ни малейшей надежды, что такие люди, как добродушный Фицосборн или Вильгельм Мале когда-либо обратят хоть малейшее внимание на столь молодую и незначительную особу, какой она является. Эдгар, прекрасно видевший, какое впечатление производит красота сестры на мужчину любого возраста, только пожелал ей побыстрее быть столь же высокого мнения о своей особе.

Маленький двор Эльфриды все увеличивался, но один человек так и не пожелал быть в нем со всеми вместе. Окруженная поклонниками, она порой бросала мечтательные взоры на Рауля д'Аркура, но он всегда держался в стороне. У девушки не появлялось повода поговорить с ним, он никогда не дарил ей букетов, не превозносил ее обаяние, не стремился сесть рядом. Временами они встречались в обществе ее брата. Причем довольно часто, если Эльфрида знала, что Рауль у Эдгара, она находила предлог, чтобы оказаться там же. И хотя тогда рыцарь и улыбался, и целовал ей руки, но всегда уходил раньше, чтобы оставить наедине брата с сестрой. Подобное поведение побуждало ее побольше разузнать о нем. Рауль не мог найти лучшего способа — а он впрочем его и не искал, — чтобы привлечь ее внимание. Девушке рыцарь понравился с первого взгляда, ведь в Понтье они многое пережили вместе, а он был первым человеком после ее освобождения, проявившим любезность и доброжелательность в отношении к ней. Будучи другом Эдгара, Рауль имел право на ее расположение, и она была готова вести себя с ним непринужденно. Но рыцарь держался так, будто этого вовсе не хотел, и девушка не могла понять, почему он такой странный. Чем дольше она за ним наблюдала, тем настойчивее в ней рождалось желание узнать этого человека поближе. Эльфрида решила, что ему вообще не нравятся женщины, а поскольку он был все еще не женат, несмотря на свой немолодой возраст, с точки зрения ее двадцати одного года, — то это казалось вполне правдоподобной разгадкой. Но она часто стала замечать устремленный на себя взгляд стоящего поодаль Рауля, а вскоре обратила внимание, когда он входил в ту комнату, где была она, то его глаза тотчас начинали разыскивать ее. Девушка побаивалась, что этот рыцарь — слишком известная личность, чтобы обратить на нее внимание. Было очевидно, что Рауль имеет огромное влияние при дворе, ведь он всегда сидел за столом герцога; и не только ее юные поклонники говорили о нем с уважением, но и правящая чета испытывала к нему искреннее расположение. Рауль мог входить и выходить, когда заблагорассудится, из апартаментов герцога, а это дозволялась далеко не каждому даже из герцогской родни. У Эльфриды были поклонники с громкими титулами, окруженные роскошью, но она оказалась достаточно проницательной, чтобы понять, насколько больший, чем все они, имеет вес при дворе этот скромный рыцарь по сравнению со всеми ними. Знатнейшие сеньоры называли его другом, гордые бароны, такие, как де Гурне и Тессон Сангели, которые пренебрегали теми, кого считали ниже себя, приветствовали Рауля без капли высокомерия. «Он почти всегда рядом с каким-нибудь могущественным вельможей», — думала Эльфрида. Эдгар как-то сказал, что нет никого, более близкого к герцогу, чем Рауль, разве что Мортен, сводный брат Вильгельма, и его сенешаль Фицосборн, и девушке казалось, что столь значительная персона вряд ли обратит на нее свое внимание. Но хотя разум и подсказывал Эльфриде, что надо оставить все надежды на то, что д'Аркур когда-нибудь сблизится с ней, втайне она продолжала страстно желать этого, потому что при всем многолюдье двора не было иного мужчины, который бы столь же сильно нравился ей.