Вирджиния Спайс - Роковые цветы

Садовник сорвал алый бутон и положил в ее холодные пальцы, и роза роняла и роняла росу в холодную ладонь патрицианки….

Слабый, истощенный юноша в бедной шерстяной тунике и сандалиях из грубой кожи поднимался на Делийский холм. Серое небо нависло над столицей, прижимая ее к земле. Римляне укутали шеи шарфами, а ноги – полосками полотна, как бывает в холодные дни.

Он ступил на аллею и двинулся мимо спящих статуй, в неизъяснимом волнении глядя на мраморный портик над широкими ступенями. Янитор испугался, узнав его, но тут же быстро, оглядываясь назад, заговорил:

– Это ты, ты? Ты жив?.. О, боги! Где же ты был все это время? Ты сильно изменился. Знаешь, ты теперь совсем другой, у тебя грубая кожа… Неужели это ты?..

– Да, это я, Хабар, – тихо ответил юноша. – Я жил в Транстиберинском предместье, на правой-стороне Тибра, у старого еврея, что ссужает деньги под проценты. Его жена – колдунья, и она лечила меня. Я жил среди бедных людей и узнал их. Я бродил по узким темным улицам, и дома в несколько этажей закрывали от меня небо. В доме еврея всегда были сумерки, лишь изредка золотой луч проникал туда… Но старик был добр ко мне! Вот, смотри, Хабар, на мне его одежда! Я должен это вернуть, они много сделали для меня. Но скажи, Юлия… она здесь?

Юноша смотрел на привратника в тревоге, легкая дрожь зарождалась внутри его существа и прорывалась в голосе, и тот поспешил ответить:

– Да, да, Адонис, она здесь. Она скорбит по тебе.

Вольноотпущенник быстро направился вглубь дома, янитор окликнул его:

– Ведь не можешь ты войти к ней вот так, в этом тряпье! Сходи сначала в баню, переоденься, я дам тебе свежую одежду.

Адонис смутился:

– Да, ты прав, Хабар. Прав!

– Хочешь, я провожу тебя до терм, и мы побеседуем по дороге?

– Проводишь? Где же твоя цепь, Хабар?

– Мне позволено передвигаться по саду, – с улыбкой отвечал привратник.

Юлия покоилась на ложе в черной цикле и жемчугах, охватывающих ее шею и запястья. Адонис откинул занавес и тихо вошел к ней. Женщина подняла глаза и смотрела на него долгим, отуманенным взором, точно ожидая, что видение вот-вот растает… Потом она устремила взгляд к своду, испещренному изящными рисунками, и вдруг, сильно побледнев, вновь повернула голову к Адонису:

– Ты! Мой возлюбленный!.. Клянусь небом, это ты!

Она порывисто поднялась. Он обнял ее. Юлия уткнулась в его плечо и тихо заплакала.

– Не надо, не надо, моя любовь, – шептал юноша. – Не надо слез.

Он гладил ее по волосам своими прежними чуткими пальцами, а она что-то говорила, и странные огоньки мерцали в ее янтарных глазах. Отблески видений, что мучили ее, пылали, как костры военных лагерей, и в сумерках сознания от них сыпались искры…

– Ты жив! Жив! Я так желала этого! А Юлий убит…

– Я знаю.

– Ты радуешься этому? Скажи!

– Нет, Юлия. Я бы предпочел, чтобы он остался в живых.

Она прикоснулась холодными пальцами к его губам, обо всем догадываясь и зная, что он скажет.

Августа безумствовала. Когда она проходила в длинной палле и головном уборе, отягощенном драгоценностями, в окружении обнаженных рабынь и придворных дам, похожих на ожившие цветы, в нарядах, отбрасывавших яркие отблески на их стройные ноги, обутые в легкие сандалии, придворные сановники, знать, преторианцы, евнухи, гладиаторы мужа и вольноотпущенники низко ей кланялись, не смея взглянуть на эту женщину, чьи глаза сверкали, как арктический лед. Никто не смел приблизиться к ней.

Наконец Августа перестала сдерживаться и дала волю своим самым низменным влечениям. Наконец она в полной мере пользовалась царской властью. По ее повелению в большой приемной зале были устроены гладиаторские бои. Вид агонии, крови возбуждал царицу, она впивалась взором в лица умирающих бойцов, словно пытаясь увидеть в них нечто, чего не видели другие. Не видел никто, кроме нее.

Августа мечтала об одном и жаждала одного: увидеть сокровенный миг, когда человек переступает порог, погружаясь в сумрак, в подземный мир. Это тайна, загадка, она хотела разгадать ее. Был человек – и вот его нет. Нет ничего, кроме сумрака. Она безуспешно пыталась это понять и сходила с ума. Жизнь обесценилась для Августы, мудрость стала пустым звуком.

Она покидала Рим в колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, выезжала на италийские просторы, но там было только небо, все то же латинское небо, его голубая пустота.

Ночи стали ужасными и опасными отравами. Насытившись сексуальными оргиями, утомленная, едва передвигаясь, она оставляла ложе, выходила в портик с неясными абрисами колонн, и смотрела в черный космос с мерцающими отстраненными звездами, с белой голой планетой, ползущей вверх…

Ни в чем царица не находила смысла. Она чувствовала, что внутри нее что-то сломалось непоправимо, и теперь она медленно умирает.

– Пуста, пуста, – шептала она, и страшное слово с привкусом падали, заключенным в нем, заполняли ее.

Теперь она понимала, что только любовь имеет смысл. Любовь – гибельное влечение одного человека к другому. Но влечение это самодостаточно и способно питать, давать силы в самые тяжелые моменты…

Но как можно любить то, чего нет? Боги, извращенные вы шутники! Без нашего суеверия вы не существуете!

И Юлия тоже нет.

А значит мир пуст, как кокосовая скорлупа.

Про царицу говорили разное. Будто бы под покровом ночи, надев бедную одежду, она покидает дворец Цезарей и бродит по римским кварталам, отдаваясь в грязных переулках всем встречным мужчинам, не питая отвращения даже к самой настоящей клоаке, Этрусской улице, центру половой разнузданности, где у бедных лавчонок всегда толпится всякий сброд, полно лупанариев, в которых проститутки предлагают свои преждевременно состарившиеся, измятые тела, где всякие изгои, воры и прокаженные больные находят для себя пристанище.

Тайные кубикулы царицы с великой осторожностью посещали Стефан, управляющий Домициллы, спальник императора Парфений и некоторые сенаторы. Встречала их Гельведия с неизменной улыбкой на холодном лице, и проведя пришедших в покой, где их ждала царица на золоченом ложе, удалялась. У выхода оставался только свирепый, двухметрового роста раб, глухонемой грек с длинным сверкающим мечом.

Час близился.

Августа безумствовала.

Домициан погиб от заговора ближайших друзей и вольноотпущенников в четырнадцатый день до октябрьских календ. Ему не было еще сорока пяти лет, пятнадцать последних он властвовал.

Домициан чувствовал приближение гибели, как животное чувствует грозу. Он становился все мрачнее и мнительнее, ему повсюду чудились враги, и убийство следовало за убийством. Наконец, он казнил Эпафродита, своего советника по абсолютно ничтожному подозрению.

Узнав об этом, Августа воскликнула:

– Домициан – параноик! Но безумная жестокость не продлит его жизни.

Накануне гибели император был молчалив и задумчив. В приемной зале он сказал приближенным, что назавтра Луна обагрится кровью в Водолее, и случится нечто, о чем будут говорить повсюду, потом подошел к окну и долго глядел на холмы.

Около полуночи Домициан вскочил в страшном испуге, с головной болью, смутно припоминая хаотичные обрывки каких-то кошмаров.

Бронзовый фавн держал в руках восковую свечу, которая прогорела почти до основания. Было так тихо, что на секунду Домициану показалось, будто он оглох. Свеча зашипела и погасла.

– Света! Эй, кто там! Света сюда! – закричал он.

Послышался топот ног, и император в ужасе отпрянул. Невольники внесли масляные лампы, зажгли курительницы. Ароматный дымок потек к потолку… Тяжело дыша, император вскочил, стиснул кулаки. Разжал их и сел. Приказал всем удалиться и долго в задумчивости ходил по спальне.

Наутро к нему привели германского гадателя. Домициан сидел в высоком кресле не в силах повернуть голову, пылающую адской болью, и со злобой глядел на халдея из-под набрякших век.

– Скажи мне, колдун, – болезненным голосом проговорил Император, – почему я вижу столько молний? Рим от начала века не помнит такое множество их. Что сие означает?

– Император, можешь ли ты поклясться, что оставишь мне мою жалкую жизнь, если…

– Если что?

– Если я отвечу на твой вопрос.

– Хм. Ты забываешься, колдун. Требуешь клятвы от императора! В уме ли ты?

– Прости! Я отвечу на твой вопрос, господин.

– Ну!

– Такое множество молний…

– Говори!

– Такое множество молний, император… предвещает…

Домициан издал звук, похожий на рычание. Он всматривался в коричневый синтесис гадателя, его жидкую бороду, в маленькие черные глаза, не отражающие света. «Черные, как предательство», – промелькнуло в воспаленном мозгу императора.

– Вот что, халдей, – сказал он. – Я хочу знать свою судьбу. Ответь мне.

– Император, – голос гадателя зазвенел, как струна. – Молнии над Римом – это знак! Боги сообщают тебе о перемене власти.

Наступило тяжелое молчание. Потом Домициан сказал:

– Твоя жизнь действительно жалка. Так избавься от нее.

Он сделал незаметный жест, и преторианцы уволокли предсказателя.

Морщась от боли, император тяжело поднялся, опираясь на подлокотники. Какой тяжелый день! Слишком сильно пахнут розы, аромат которых сводил его с ума. Покачиваясь, император удалился в спальню.

– Сегодня Луна обагрится кровью, – в мистическом оцепенении проговорил он.

Домициан никого не хотел видеть. Он ждал окончания дня. Почесывая лоб, царапнул по нарыву, брызнула кровь.

– Если бы этим и кончилось! – пробормотал он, и, приподнимаясь на ложе, крикнул: – Парфений!

Спальник остановился у входа.

– Который час, Парфений? – спросил Домициан, прикрывая рукой глаза.

– Шестой, император, – ответил спальник.

– Вот как, – с удивлением проговорил Домициан. – Кажется, вот только было четыре… Ну что ж, тем лучше! Пятый час был опасен кровью. Значит, она пролилась в другом месте, не здесь! – он в волнении поднялся. – Мне необходимо вымыться. Вода смоет с меня всю накипь этого дня.

Парфений кашлянул:

– Император, прости меня, но один человек хочет что-то спешно сказать тебе.

– Что за человек?

– Очень важное лицо…

– Я отпускаю тебя сегодня, – сказал Домициан. – А тот… Пусть он войдет. Нет! Постой. Кто это?

– Это Стефан, император, – отвечал спальник. – Управляющий Домициллы.

– А! Этого растратчика, что сейчас под судом. Что ему нужно?

– Он поклялся, что ему известно о заговоре, и что он может раскрыть его.

Домициан окаменел.

– Заговор… Пусть человек этот войдет.

Перед ним предстал человек средних лет, невысокий, с желтыми глазами. Он приблизился к Домициану и молча подал записку. Император обратил внимание на то, что левая рука мужчины обмотана повязками. Он перевел взгляд на записку.

– Что это?

– Прочти, государь.

Домициан хмыкнул и развернул лист. Пока он в недоумении читал записку, Стефан вытащил из повязок нож и ударил его в пах. Домициан пытался сопротивляться, в спальню ворвались корникулярий Клозлан, вольноотпущенник Парфения Максим, декурион спальников Сатур. Несколько гладиаторов, набросились на него и добили семью ударами.

Тело его на дешевых носилках вынесли могильщики. Фимида, его кормилица, предала его сожжению в своей усадьбе на Латинской дороге, а остатки тайно принесла в храм рода Флавиев.

К умерщвлению его народ остался равнодушным, но войско негодовало: солдаты пытались тотчас провозгласить его божественным и готовы были мстить за него, но у них не нашлось предводителей; отомстили они немного спустя, решительно потребовав на расправу виновников убийства.

Незадолго до смерти Домициан видел во сне, будто на спине у него вырос золотой горб, и не сомневался, что это обещает государству после его смерти счастье и благополучие. Так оно вскоре и оказалось, благодаря умеренности и справедливости последующих правителей».[2]

– Уедем отсюда, мой Адонис, забудем это страшное место, где так много пролито слез! Ты видишь, нет в Риме счастья! Пусть он бурлит, мы не ищем славы. Мой Адонис, возлюбленный богини, мы уедем в Арицию, о которой ты тоскуешь, а потом отправимся к берегам твоей Сирии, полной древних городов и развалин, сверкающих в водах Евфрата. Я не желаю зла никому: ни императору, ни солдатам, ни Риму, отнявшему у меня половину сердца, никому!.. Я забуду Рим, как страшный сон, обещаю тебе, моя любовь.

Так говорила Юлия, и голос ее струился нежностью в таинственных уголках сада. Светило опускалось за горизонт, освещая западную часть Рима с его галереями, зданиями, гордыми арками, площадями и кварталами бедняков. Виноцветное небо дышало, чувствовался легкий запах дыма.

Юный сириец привлек к себе патрицию, коснулся губами ее губ и, улыбаясь, они исчезли во тьме веков…