– Да разве это главное?

Даже Гюль ее не понимала.

А для Насти была куда дороже совсем иная учеба – им давали настоящее образование. Не всем, из десятка постоянно живущих под присмотром старой карги отобрали всего четверых, к этой четверке пришлось добавить Гюль, потому что Насте было трудно из-за незнания языка. Зато Гюль тяжело давались многие науки, которые девушка вынуждена изучать вместе со своей русской подругой – история, стихосложение, игра на музыкальных инструментах, пение, языки.

Настя училась с удовольствием. Им позволили на занятиях только прикрывать нижнюю часть лица и не прятать руки, и вопросы задавать тоже позволили. Столько интересного можно узнать у генуэзца Бартоломео (Гюль сказала, что такое имя нормальный язык произнести не в состоянии), обучавшего премудростям европейской истории и латыни, у Абдуллы, который рассказывал об истории Османов, у Нияза, из уст которого лилась волшебная музыка персидской поэзии, даже у старой Зейнаб, которую Настя все равно недолюбливала, так и не простив первого унизительного осмотра.

Зато как ей нравилось играть на струнных музыкальных инструментах! Гюль больше любила бубен. А еще нравилось петь простые песенки, которые мельком слышала, когда ходила в хамам. Запоминались уличные песенки легко, и Настя распевала их, приводя в ужас Зейнаб. Но девушку не наказывали, хотя ругали за своеволие часто.

Много ли в юности нужно, чтобы почувствовать себя лучше других? Держали в особых условиях, холили, лелеяли, восхищались умом и способностями, явно выделяли даже среди тех, с кем вместе училась… Настя зазналась, легко поверив, что она особенная. Она и была особенной, но только не там, где оказалась. Умная и красивая рабыня все равно рабыня, и никакое знание латыни или персидской поэзии от участи быть проданной не спасет. Этого девушка пока не поняла, а если и говорили, то считала, что ее либо выкупят, либо не продадут вообще никогда.

Но больше всего ждала, что выкупят и домой вернут. Должны же ее искать?

Особенно в это поверила, когда одну за другой выкупили двух учившихся с ними девушек. Одна из них, Александра, и вовсе жила неподалеку от Рогатина, правда, в неволе с Настей почему-то знаться не желала. Не хочет, и не нужно, Настя не навязывалась, хотя так тянуло поговорить о родных краях.

Но, услышав, что за Александрой приехали, метнулась к ней, чуть не в ноги упала:

– Передай в Рогатин Лисовскому, что его дочь в неволе в Кафе. Христом богом молю, передай! Он отблагодарит, щедро наградит. Передашь?

Та сначала шарахнулась в сторону, потом задумалась. Было видно, как она борется с собой.

– Да чего же ты боишься?! Ведь кто-то же сказал о тебе родным. Скажи обо мне, меня выкупят, а тебе заплатят.

– Кому сказать? Повтори.

– Лисовским. В Рогатине их всякий знает. Скажешь?

Александра словно нехотя кивнула.

– Скажешь?! – умоляюще впилась в нее глазами Настя.

И тут Александра зашептала ей горячо:

– Ты дурочка! Чем тебе здесь плохо? Кормят, поят, работать не заставляют.

– Дома же лучше. Ты не хочешь домой?

– Мой Олесь ни за что не простит неволи, не женится на рабыне, пусть и нетронутой. Дома позор.

– Глупости, с Руси степняки часто угоняли женщин в полон, но их радостно встречали, если удавалось вернуться.

– Кто тебе сказал? Ты хоть одну счастливую видела или о такой знаешь?

– Я и тех, кто вернулся, не видела.

– А я видела. У меня тетка вернулась, так что? Всю жизнь и прожила как проклятая, словно она виновата, что мужчины защитить не могли. Родственники, что выкупили, сторонились. Жила бобылкой, так все, кому не лень, стали ходить к ней, словно она гулящая. Знаешь, чем закончилось?

Настя махнула рукой:

– Догадалась. Только не везде так. Знаю, что мне простят, потому как прощать нечего.

– Простят знаешь кому? Тем, кто в море с корабля бросился, от неволи спасаясь. Или под плетьми степняцкими погиб. А нам с тобой, Настя, спасения уже нет. Кому докажешь, что чиста осталась? Не станешь же ходить по улицам и кричать?


Надеяться было на что, она в плену уже почти два года, учится второй год, но пока никто на ее тело не посягал и обращались, словно с драгоценностью. Но ничто не вечно…

Двух девушек из пяти обучавшихся куда-то увели и не вернули. Настя попыталась спросить у Зейнаб, та только фыркнула:

– Не твое дело! Их в гарем забрали.

Это означало, что могут забрать и саму Настю? Тогда можно не мечтать, что выкупят, из гарема никому еще не удавалось вернуться домой, это позор для владельца. Стало страшно, но девушку снова успокоила собственная уверенность – она особенная, значит, с ней будет иначе!

Но случилось другое…


Гюль показала какую-то плошку:

– Это для рук, чтобы кожа была нежная и гладкая. Давай мазать.

– А из чего?

Настя знала, что бывают мази из бараньих мозгов, а то еще из чего похуже, потому сначала интересовалась, что в составе.

Гюль наморщила и без того не слишком высокий лобик:

– Ммм… желток, льняное масло, мед и лимон. Никаких не рожденных барашков!

Они намазали руки на ночь и улеглись, выставив их поверх одеяла и стараясь не выпачкаться медом, чтобы не липнуть. Гюль вдруг шепотом сообщила:

– Тот парень сегодня меня снова встречал…

Она говорила о красивом парне, который прислуживал в доме. Конечно, вне своих помещений они передвигались, только закрыв нижнюю часть лица, но глаза тоже умеют говорить. Гюль явно нравилась парню, как и он ей.

– Его зовут Мюрад, я слышала…

– Он тебе нравится?

– Конечно…

– Гюль, у него нет денег, чтобы купить тебя.

– Я знаю.

Этому разговору бы тем и закончиться, но Гюль неожиданно простонала:

– Лучше в омут, чем в гарем к какому-нибудь старику!

– Разве у стариков бывают гаремы?

– У всех бывают. И не нужны будут эти блестящие газели персидской поэзии!

Настя хотела сказать, что они едва ли нужны и Мюраду, тот тоже вряд ли силен в поэзии, но покосилась на Гюль, которая тихо плакала в тишине, и промолчала. Что она могла сказать подруге? Утешить, но чем? Их в любой день могли забрать вот так же, как подруг, и кто знает, что ждет дальше? Действительно, пригодится ли когда-нибудь то, чему учат?

Желая чуть развеселить подругу, Настя принялась читать газели. Ее память всегда была великолепной, а запоминать то, что нравится, вообще могла, услышав впервые. Настя не раз поражала учителей способностью делать это. Например, услышав четверостишье Саади, вдруг заявляла Ниязу, что он уже читал его в позапрошлый раз!

– Как читал? Не читал.

– Ну да?

И Настя слово в слово повторяла услышанное, заставляя Нияза застывать с раскрытым ртом в недоумении. Позже он понял, что золотоволосая полонянка просто схватывает все с первого слова, и перестал поддаваться на Настины уловки.

Она знала множество самых разных стихов, конечно лирических.

– Я болен был, к себе врача позвал.

Но тот, едва взглянув, мою болезнь назвал:

«Ты не меня, глупец, а милую зови!

Твоя болезнь, поверь, всего лишь жар любви».

Но вместо успокоения Гюль разрыдалась окончательно, словно предчувствуя что-то недоброе.

– Я с ним сбегу!

– С ума сошла?! Поймают и убьют.

Настя забыла, что совсем недавно сама твердила, что лучше быть убитой, чем покорной рабой. Но время лечит, вылечило ее и от этой уверенности. Возможно, только потому, что до сих пор девушке ничего не грозило. Кто знает, что сказала бы и как повела себя Настя, случись ей быть проданной, как все, может, и попыталась бы сбежать, а пока девушка с удовольствием постигала премудрости образования.


Прошло еще несколько дней, и Гюль куда-то увели. Она вернулась сама не своя, бросилась на матрасик, рыдая.

– Что, Гюль, что?!

– Показывали какому-то старому, страшному… Он разглядывал меня голой, трогал тело, чмокал губами. Завтра к нему отведут.

Следом пришла Зейнаб, накричала на Гюль за слезы, велела поутру идти со служанками в хамам, чтобы быть готовой к отправке в гарем старика. И Гюль, которая столько твердила Насте, что гарем богача – это удача, теперь лила слезы от ужаса. Настя подозревала, что дело не только в том, что будущий хозяин стар, но и в существовании Мюрада.

Когда Зейнаб ушла, Гюль вдруг произнесла фразу, озадачившую Настю:

– Только не вздумай за меня заступаться, слышишь?

– Заступаться? Но Зейнаб не так уж сильно ругалась. Она всегда так.

Позже Настя поняла, что подруга совсем не ругань Зейнаб имела в виду.

Ночью Гюль тихо скользнула из комнаты, но это неудивительно: по нужде они ходили в специальное помещение. Настя повернулась на другой бок и заснула снова.

Разбудили ее крики, причем девушкам запретили выходить из своих комнаток, а к Насте и вовсе приставили служанку. Она поняла – что-то случилось с Гюль. Утром бросилась к Зейнаб:

– Где Гюль? Что с ней?! Она?..

Настя боялась произнести страшное: «повесилась».

Зейнаб зашипела, брызгая слюной:

– Твое счастье, что не знаешь, где она! Шайтан на ваши головы! Такие деньги потерять! Дрянь безмозглая!

Она еще долго ругала Гюль, но так и не объяснила, что произошло. Сжалилась старая служанка, рассказала, что Гюль не пыталась повеситься или утопиться, она не пожелала доставаться старому развратнику и сама отправилась туда, где спят слуги, чтобы предложить себя Мюраду. Они не сбежали, понимая, что все равно поймают, но Гюль действительно отдалась парню прямо в маленьком садике и была застигнута, потому что один из слуг поднял шум.

Конечно, обоих ждал незавидный финал, над несчастными издевались долго, но Гюль умерла с улыбкой на устах, она все же досталась только своему возлюбленному!


Учеба прекратилась, никого из комнат не выпускали, даже в хамам не водили, и есть приносили прямо в комнаты. Настиной комнаты сторонились, словно в ней мог витать дух казненной Гюль. Самой Насте временами казалось, что так и есть.

Ее собственный дух был смущен, спокойствия больше не осталось, учеба не казалась важной, а жизнь хорошей. Ведь так и ее завтра могут продать старику, разве что у нее нет Мюрада, вместе с которым захотелось бы погибнуть.

Кто знает, что было бы дальше, но в Кафе вдруг снова засуетились, и в их доме тоже.

– Зейнаб, что случилось?

– Султан Селим умер.

Настя вспомнила, что это султан Османской империи, которой почти подвластен Крым, но при чем здесь они?

Выяснилось быстро, девушек решили везти в Стамбул на невольничий рынок, чтобы продать в гаремы чиновников нового султана. Новый правитель всегда менял людей подле трона, щедро разбрасывались деньги, дарились подарки, на это и рассчитывали хозяева Насти. Вложенные на обучение средства пора отрабатывать.

Настя пришла в ужас: если ее не нашли в Кафе, которая недалеко от дома, то в Стамбуле, который все еще помнили как Царьград и Константинополь, и вовсе не отыщут. С огромного невольничьего рынка можно угодить куда угодно. К тому же при словах «чиновник», «визирь» Настя представляла себе толстого слюнявого старичка с черными зубами и костлявыми пальцами.

Зейнаб запретила плакать, чтобы не покраснели глаза. Вот она, неволя…


В Стамбул снова плыли морем, но на сей раз возможности прыгнуть в воду не было: их держали в крошечной каюте внизу, а еще ниже, в трюме, везли просто рабов, которые пели песни. Услышав украинские напевы, Настя словно проснулась, внутри всколыхнулось то, что, казалось, было забыто во время сытой жизни и учебы. Неволя, рабство, недостижимый теперь уже дом… родные голоса, своя речь, березки и отец в парадном облачении во время Крестного хода…

Как она могла забыть все это?! Нет, не забыла, просто постаралась спрятать как можно дальше, чтобы не травить душу. Надежду, что разыщут и выкупят, оставила, а остальное укрыла подальше в душу, чтобы не тронули, не испоганили хотя бы память.

Теперь всколыхнулось, тоска навалила такая, что не вздохнуть, слезы полились сами собой. Зейнаб, которая отправилась с ними, ругалась, потом сообразила, в чем дело, поговорила с кем надо, внизу раздались крики, удары, стоны…

– Ты будешь плакать – их будут бить.

Вот и все, снова за нее обещано наказывать других.

– Я не буду, пусть их не бьют.

Стамбул с Кафой не сравнить, Кафа против Стамбула что Рогатин против Кафы. Стамбул кричал, гомонил, зазывал, ругался и молил на тысяче языков, вот где многоголосье, здесь славянский и не услышишь.

Девушек вели с закрытыми лицами, едва было видно землю под ногами, одежда наброшена такая, что в ней и тоненькая Настя казалась здоровенной теткой. В доме разместили всех в одной комнате, показав на матрасы в углу:

– Это ваше.

Долго ждать не пришлось, большинство почти сразу увели, в комнатушке стало просторней, но что этот простор, если ты рабыня?

Среди ушедших сразу были две девушки, с которыми Настя училась премудростям. Их, видно, хорошо пристроили, Зейнаб вернулась довольная и заявила: