— Так добр к тебе твой муж?

— Очень добр.

— А я все молилась Богу утром и вечером, чтобы добрую долю тебе ниспослал Он, доченька. Только что-то твою душу тяготит среди этого добра. Вижу, вижу. Сердцем чувствую. А твой покойный отец молился за тебя до самой смерти. — Она заплакала.

Настя от новости про смерть отца лишилась дара речи. Она, заливаясь слезами, обратилась к Богу. Когда обе наплакались, Настя спросила:

— Как же, мама, вы отважились в одиночку пуститься в такую даль? И как добрались сюда? И кто вам рассказал о том, что со мной, где я? Ведь я не раз посылала больших людей, с большими деньгами, чтобы они хоть весточку про вас принесли! А они возвращались и говорили, будто и след ваш простыл.

— Вот как вышло все. Сразу после набега мы оба с отцом твоим тяжело захворали, тоскуя по тебе, думали, никогда тебя больше не увидим на этом свете. Вот и не увидел твой бедный отец. А жених твой Стефан искал тебя два года. Все ездил куда-то, расспрашивал. Все было напрасно. Он нам все это время помогал. Но потом женился, и закончилось все.

— А на ком?

— Да на твоей подруге — Ирине. Вместе они бежали из плена, так и познакомились. Но он тебя прежде честно пытался найти. Не побежал за другой на следующий день.

А отец наш так и не оправился от хвори. Приход отдали другому, а мне с ним больным пришлось ехать на Самборщину к родне. Туго нам пришлось. Божьей милостью отец твой недолго страдал. Все вспоминал тебя перед смертью. А потом осталась я одна…

Она снова заплакала и продолжила рассказ:

— А потом дивные вести пришли про тебя и твою судьбу.

— Как? Донеслись до самой Самборщины? — спросила Настя.

— Да, а как же.

— И что же рассказывали?

— Да такое люди несли, что аж противно становилось! Может, и скажу тебе когда-то. И сейчас, чувствую, доченька, глумятся… Говорили, у старой попадьи в зятьях турецкий цезарь ходит, а сама она дырявые башмаки носит… И смеялись они надо мной. Натерпелась я от злых языков, Настенька, вдоволь! Но Бог всемогущий, доченька, направил меня прямо сюда, через такие края, такие горы и воды, что не всякий мужчина пройдет таким путем! А я — бедная, старая и слабая — пришла с Божей помощью…

— И верили вы, мама, что турецкий цезарь у вас за зятя?

— Да как же в такие чудеса поверить можно? Я, даже в дорогу собираясь, сомневалась и не верила. Даже когда тебя увидела в золотой карете с турецким войском по сторонам, думала, что может, ты за какого генерала, что султану служит, вышла. А теперь верю, как от тебя услышала. Только все еще мне чудится, что я во сне… Чудо Господнее, да и только! Для какого испытания уготовил все это Бог?!

Не просто так ведь, доченька.

— Как же вы, мама, отважились в такую дальнюю дорогу, через все эти чужие земли идти? И с кем? Да и во сколько все это стало?

— Вот как все было. Болтали обо мне люди и шапку уже было из насмешек пошили. Даже дети кричали вслед: «Султанская теща идет!». А я им ни слова! Только к Богу обращаюсь и Ему свою тоску поверяю. Но однажды сидела я как-то у своих свояков, что меня приютили, после обедни и думала. Смотрю я в окно и вижу — два старых жида на двор заходят. Думала, купцы какие-то. У меня и в мыслях не было, что они за мной пришли. Ведь что мне продавать? Разве что мою убогую печальную старость…

— Мама! Вы не старая еще вовсе, просто устали. Вот поживете в достатке при мне. И мне с вами веселее будет. Как же я рада тому, что Бог всемогущий привел вас ко мне!

— И я Бога буду до самой смерти благодарить за эту великую милость. Так вот! Не думала я вовсе, что они ко мне шли. Но скоро позвали меня свояки. «Эти купцы, — говорят, — к вам пришли за чем-то». Я уж испугалась, думала, что отец твой покойный мне не сказав, какой-то долг по себе оставил, царство ему небесное. Иду ни живая, ни мертвая! Выхожу к ним, приглашаю сесть, а сама вся трясусь со страха: еще затребуют сто золотых, а где я такие деньги достану?

— И с чего же они начали?

— Да сели, друг на друга посмотрели и старший из них и говорит: «Мы к вам, — говорит, — пани, по одному делу…» За деньгами, думаю, пришли, и говорю: «По какому, скажите, пожалуйста!» А он так говорит: «Вы уже, может быть слышали, что дочь ваша живет в Турции и стала знатной госпожой?» — «Слышала, — говорю, — всякое люди болтают, одному Богу известно где она и что с ней, и есть ли она еще на этом свете». А у самой слезы ручьем текут.

— А они что?

— А один говорит: «Наши жидовские купцы из Львова там были, вашу дочь видели своими глазами, и ехала она из дворца в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей!» А я разрыдалась!

— И что же дальше, мамочка?

— Уже и жиды присмеяться приходят, думаю… А я им и говорю: «И не стыдно вам, людям пожилым, уважаемым, смеяться над старой бедной вдовой, что и так от горя не знает, куда податься?» — И что они?

— И вот один из них говорит: «Ну, ну, полноте, — говорит, — мудрено же вы рассуждаете, — говорит, — думаете, у нас другой заботы нет, кроме как из самого Перемышля ехать сюда, только чтобы над вами посмеяться?.. Хорош интерес, нечего и говорить». Тогда я опомнилась и сказала: «Вы не удивляйтесь, люди, что я такое говорю, извините. Но мне уже столько досаждает этим всякий народ, что я и сама порой не знаю, что несу». А они отвечают: «Мы на этом ничего не потеряли, не за что вам извиняться. И не обидели вы нас. Вы только выслушайте нас до конца, нам за это ничего не нужно». — «Да если бы и нужно было, как бы вы это получили? У меня же ничего нет». — «Знаем. Откуда у вдовы честного священника имущество? Да еще и если он болел. Мы все знаем, нам люди все рассказали».

Полегчало мне от того, что не просят денег, и спросила: «А говорили ваши знакомые купцы с моей дочкой?» А они говорят: «Вы думаете, к ней так легко подобраться, как к вам? Только калитку в изгороди открыл, пса не увидел, на кухню заглянул и спросил, нет ли ее дома? Ну, ну. Когда бы так было, то уже половина наших знакомых жидов из Львова, Рогатина, Перемышля и Самбора не только говорили бы с вашей дочерью, но и не одно выгодное дело провернули бы там. Но там вместо изгороди высокие стены, а вместо калитки — железные ворота, а вместо пса — войско, и с места оно не сдвинется. Некуда зайти, некого спросить, дома ли ваша дочь. А если бы кто и нашелся, кто встал бы у ворот и спрашивал бы про это, то так бы ему всыпали, что он уже ни у кого не мог бы спросить, есть ли кто дома».

«А чего же вы от меня хотите?» — спрашиваю. А сама думаю — если это даже и ты, то тебя там под крепким замком держат. А они говорят: «Скоро узнаете. Все вам расскажем. За этим и пришли. А что же вы не спрашиваете, как ваша дочь выглядит? Тогда и поймете, ее ли видели наши люди, или нет.» — «Ну и как же она выглядит?» — говорю. «Красивая, очень красивая! Белая, с золотыми волосами, синими глазами, руки маленькие, как у ребенка, и сердце доброе, потому что если едет, ни одного нищего не пропускает, даже из наших, хоть мы и другой веры». «Сама милостыню раздает?» — спрашиваю. — «Вы хотите, чтобы она сама выходила из кареты и милостыню раздавала? Ну, ну, там уже есть те, что раздают и кому есть что раздавать. Если бы она даже встала, или недостаточно быстро ехала, то турки, или не турки, весь народ бы быстро сбежался: за помощью ли, за справедливостью ли, все, с кем какое-то зло приключилось, все равно откуда. И так ее карету письмами закидывают, кажется что снег на дворе, — говорит. — А ее слуги все письма собирают, ибо им так приказали».

«А что она с теми письмами делает?» — спрашиваю. «Что делает? Она сама ничего не делает — там при ней есть те, кто этим занимается, — говорят. — Самое незначительное письмо, даже рваное рассматривают и потом каждое дело разбирают. Из-под земли виноватых достают, а невиновным помогают, даже если сперва не знают, где один, а где другой».

«Ну а если виновный сбежит в чужие края?» — спрашиваю я. «Ну, ну. Вы думаете, что султан не имеет послов? Там, куда турецкий посол придет, вокруг него все скачут, как мы вокруг раввина. Даже хуже! Мы-то своего раввина уважаем, а турецких послов боятся как огня».

«Так чего так сильно бояться?» — спрашиваю. Но и сама уже боюсь, а купец говорит: «Вы как ребенок толкуете, — говорит. — Разве нечего бояться? Ведь за этим послом, если ему не угодить, придет турецкое войско, привезет тяжелые орудия, города с землей сравняет, а села сожжет дотла, все с собой забрав. Думаете, янычары погулять приходят? Ну, ну, хорошо, и правда нечего бояться». — «Так вот каково слово моей дочери?» — «Слово, говорите? У нее власть есть, какой еще свет не видывал, — отвечает. — Что хочет, то и делает». — «А что если муж ее чего-то другого пожелает?» А жид и говорит: «Что он желает того же самого, что и она, об этом всем давно известно. Разве не знаете, как это бывает?» — «Но, — говорю я, — разве она одна так может выглядеть?»

А они: «Вот теперь вы дело говорите! Вот потому мы к вам и пришли, чтобы вы могли точно сказать. Но туда нужно поехать и посмотреть».

«Туда?! — прямо вскричала я. — Да на какие же средства? Какие же деньги там понадобятся, чтобы до тех краев добраться? И ведь не ясно же. Ведь скорее не она, чем она. Мало ли красивых девушек на свете? Почему же, — спрашиваю, — вы думаете, что моей дочери должно было такое выпасть? Вот если бы она где когда-нибудь какого честного человека нашла, а не такого богача!»

Говорю так, а сама думаю: «Бог всемогущий всем управляет! Кто знает, что будет?» А жиды говорят: «Ну а откуда же вы можете знать, что это не ей выпало? Господь Бог все может, он всемогущ. Наши купцы там уже долго разведывали среди слуг, а те таки и говорят, что любимая жена султана — отсюда, поповна, из Рогатина, говорят, что пару лет назад татары ее пленили. Кто же еще, если не ваша дочь?»

«Если бы то Бг вашими устами говорил! — отвечаю. — Ведь все это, может быть, байка». А они говорят: «А мы вам на эту дорогу денег займем — и туда, и обратно. И сами с Вами поедем». А я им говорю: «Люди добрые, ничего в долг не возьму. Не на что занимать, нечем будет отдавать. Еще окажется, что это не моя дочь. Мало того, что смеяться будут на обратном пути, так еще и должна я останусь. А отдавать будет нечего!»

— А что купцы, мама? — спросила Настя.

— А они посмотрели один на другого и говорят: «Хм, может и правда, может нет. Знаете что? Мы вам так денег дадим, на свой риск. Может, выиграем, может, потеряем».

— А вы, мама, что сказали?

— А что, я, дочка, еще могла сказать! «Не хочу, — говорю, — ничего даром! Спасибо, но не хочу, ведь с чего бы вам мне что-то даром давать?»

А они отвечают: «Вы думаете, что это таки совсем даром будет, если ваша дочь там? Ну, ну, славно же вы рассудили! Мы, ясное дело, от вас ничего не хотим. Да и от вашей дочери ничего не хотим, ведь она сама все даст».

Другой же добавил: «Да нам она и давать ничего не должна. Пусть только в турецкой земле за нас слово замолвит, чтобы нам препон в торговле не чинили. Нам больше не нужно ничего, больше мы и не требуем». — «Ну а если это не моя дочь? — говорю. — Вы тогда что мне? Деньги за дорогу потребуете?» — «Пани, кто вам такое говорит?» — «Сейчас не говорите, а потом, может, и скажете». — «Мы вам сейчас расписку напишем в том, что ни сейчас, ни потом ничего от вас не потребуем. Ну? Хорошо?»

«Боюсь я вашей расписки, — отвечаю. — Моя нога в суд еще не ступала, да и пусть туда нога честного человека не ступает. Бог знает, что вы там в той расписке напишете, а потом ходи по судам! Судись!..»

«Ну, — говорит старший, — понимаю: суду вы не верите, может, вы и правы: всякие бывают судьи. Но епископу вашему вы таки верите? Если верите, то завтра можете ехать к нему с нами в Перемышль». «Еще и епископу вашими бумагами голову забивать! Мало ли у него своих дел?» — отвечаю. — «Но где же вы видели такого владыку, который бы не хлопотал по делам? И ведь чем он лучше, тем этих дел у него больше! Ибо за каждым человеком следит — на то он и владыка, чтобы хлопотать по делам. Как я купец, чтобы свои дела вести. Думаете, они без хлопот обходятся? Но вы подумайте, — говорит. — мы приедем завтра». Попрощались они и вышли.

А я, дочка, думаю, но думать уже боюсь. И до Перемышля-то неблизко. А до тебя и вовсе дорога, как на тот свет. Далеко и не знаешь, куда идти. Да и знать бы, что к тебе дорога! А то езжай Бог знает куда и зачем. Искать дочь, что замужем за турецким цезарем! Кто придумал такое? Или во сне кому приснилось? А тут и посоветоваться не с кем, только смеяться будут. Еще скажут, что старая ума лишилась и байки за правду принимает. Как жиды ушли, сразу прицепились: «Что, — говорят, — вам жиды сказали?». Я говорю: «Оставьте меня с жидами в покое!

Несут они Бог знает что!»

— Долго вам, наверно, не спалось в ту ночь?

— Да где же там уснешь, дочка? Мне уже казалось, что на тот свет отправлюсь. К утру лишь задремала, когда светать стало. А ты мне приснилась вся в белом, в блестящей короне на голове. А из сердечка твоего каплями красная кровь течет. А ручками ты за сердце схватилась, растирая кровь, а она уже и на пальчиках у тебя… И тяжело вздыхаешь… И такая тоска по тебе меня взяла, что во сне себе сказала: «На все воля Божья! Поеду! Будь что будет!» — И пришли купцы?