Осип Назарук - Роксолана: королева Востока

Уже на следующий день стали приходить в табор купеческие делегации в разнообразных одеяниях — татарских, турецких, греческих, еврейских, арабских и итальянских. Среди них были и старики, и юноши, и зрелые люди, и важные, и веселые. Они низко кланялись татарским начальникам и просили разрешения осмотреть «живой товар».

Татарская стража сопровождала их при проходе между рядами смущенных женщин и девушек, которые понимали, что их готовят к продаже.

Раздел добычи между татарами еще не был завершен. Но купцы уже сейчас хотели высмотреть тех женщин и девушек, что им особенно понравятся.

— «Открой глаза и смотри. Что увидел сейчас, больше никогда не увидишь!»

С этими словами из Корана обратился старый турок, купец Ибрагим, к своему армянскому товарищу в Бахчисарае, приведя к нему только что купленную невольницу.

Старый армянин посмотрел на свежий товар, и его глаза весело заблестели.

— Вай, вай, — сказал он, извиваясь. — Ты, видно, заплатил столько, что можно было бы купить дом в Кафе, у самой пристани!

— О, я заплатил много, — сказал Ибрагим, — но оно того стоит!

— Что стоит? Сколько стоит? За что? Что на ней? Едва на ногах держится! Кому ее продадим? Я думал, что ты купишь хотя бы три-четыре здоровых девки за деньги, которые ты взял!

— Слушай! — ответил спокойно старый Ибрагим и снял покрывало с молодой девушки, что сгорала со стыда, держа ее за руки. — Ты только посмотри! Она так красива, что я советую как можно скорее вывезти ее из Бахчисарая в Кафу. Там укроем ее среди других — легче будет переждать с ней до времени. А тут просто заберет ее кто-нибудь из сыновей Мехмед-Гирея, а даст как за выеденное яйцо.

— Никто за нее много не даст! Она больна!

— Не неси ерунду! Сам бы себе в гарем ее взял — была бы утеха на старости лет. Но это слишком дорогой товар! Да и не больна она вовсе — просто утомилась по дороге от татарских пыток. А ты бы не утомился, гоняй тебя столько недель на ремнях как коня?

Старый армянин все знал, но спорил по старому торговому обычаю. Вдруг он сказал:

— Может, ее спрячем, а потом продадим какому-нибудь баши?

— Нет, — ответил Ибрагим. — Я уже думал над этим. Мы ее подольше попрячем… А потом я сам ее повезу на продажу.

— Почему это ты сам?

— Потому, что я надеюсь ее пристроить в какой-нибудь гарем, возможно даже к кому-то из дефтердаров: это для нас лучше, чем баши. Кто знает, какую она нам прибыль принесет.

— Лучше без приключений! А то пока она добьется дружбы какой-то жены большого господина, нас уже в живых не будет.

— Не мы, так наши дети живы будут!

К этому старый армянин прислушался. Он немного подумал и сказал:

— Хорошо, повезем ее завтра в Кафу. Но я за то, чтобы ее поскорее продать. Нельзя такой товар долго держать!

— Посмотри, посмотрим!

— А сколько ты дал за нее?

Старый Ибрагим назвал цену — и началась свара!

Настя не понимала их, только догадывалась, что попала не в самое тяжелое положение, и что оба купца заботятся о том, чтобы ее подороже продать. Когда она смотрела на них, она была рада, что не попалась в руки полудиких татарских разбойников и торговцев живым товаром, которые разобрали ее товарок.

Армянин не переставая спорил с Ибрагимом, открыл двери и позвал невольницу. Не нужно было долго звать ее, ведь она подслушивала за дверью. Он жестом показал ей комнату с решетками на окнах, где уже сидели другие невольницы. По их лицам было видно, что их тоже недавно привели сюда.

Служанка, приведшая Настю, сказала ей лишь одно слово:

— Кафе! — И показала рукой вдаль.

Настенька осталась с подругами по несчастью. Найти с ними общий язык она не могла. Страшно утомилась под напором мыслей и с молитвой на устах. Разбудили ее только к вечеру.

Проглотила кусочек коржика, запила молоком и снова заснула.

Утром, проснувшись, увидела она во дворе запряженную татарскую телегу и обоих своих хозяев, готовых к путешествию. Ее закутали в какие-то старые лохмотья и посадили на воз.

Оливковыми рощами и дубравами ехали они к прекрасным горам, где на вершинах расположились вечнозеленые хвойные деревья и кустарники. На их склонах виднелись виноградники и сады с олеандрами, магнолиями, тюльпанами, миртами, мимозами и гранатами. На синем фоне дневного неба слегка колыхались короны кипарисов и лаврового дерева. По дороге мелькали чудесные разломы разноцветного мрамора и целые вереницы возов, везущих соль. Красота дивной крымской природы отрывала мысли молодой невольницы от печальной действительности и неясного будущего. Красота природы успокаивала ее.

Справа виднелись верховья Чатырдага, одной из красивейших гор на земле. Красота ее была такова, что Настя склонилась перед ней. И вспомнился ей могучий слог, которым открывается Святое Писание: «Сначала создал Бог небо и землю».

Тут, у подножья прекрасного Чатырдага, почувствовала она всем своим естеством величие Творца. И дух ее, задавленный неволей, познал величие дворца-мира, в котором Бог нагромоздил тысячи красот и чудес и дал их разным народам.

Тут она вспомнила, как через Рогатин ехал польский король, а ее отец должен был его приветствовать. Вернувшись домой, он сказал:

— И у нас бы был теперь свой государь, если бы не наши крамольники, что из гордости отравили последнего князя этой земли, у которого еще было потомство. Думали, что сами без головы править сумеют.

И замолк, складывая ризы.

Тут вспомнила Настя отцовское изречение, только еще тяжелее. Понимала она, что не досталась бы она торговцам, если бы не развалили власть на ее земле. На синем фоне Чатырдага будто увидела чашу черной отравы, которую крамольники поднесли молодому Юрию — последнему из рода Даниила.

В священническом сословии тогда еще хранились рассказы про мученическую смерть последнего потомка владимирской крови на Галицкой земле, который для укрепления Галицко-Волынского княжества окружил себя немцами и другими людьми западной культуры. Это и вызвало ненависть к нему местных завистников, и они в Высоком замке Львова подсыпали ему медленный яд перед самым отъездом на Волынь.

Старая Настина бабушка часто с грустью рассказывала, как молодой князь Юрий ехал, уже отравленный, на Волынь, какие затем боли испытывал, как, уже умирая, доехал до своего замка во Владимире и как там бился в предсмертных судорогах на полу своей палаты.

Ни бабушка, ни отец, ни мать не могли ей сказать, когда это было. Говорили лишь, что тогда стояла чудесная осень на нашей прекрасной земле, и что обильно плодоносили деревья в садах. А потом три дня шел тяжелый град по всей Галицко-Волынской земле, затихая лишь на мгновения. И с того времени эту землю побивает несчастье и по сей день. А отец как-то добавил:

— Не только наши, но и ляхи хороши! Но все же они последовали заповеди Божьей: «Не убей!». По крайней мере не убили своего государя. Вот и есть у них держава.

Какая ни на есть, а все-таки существует…

Настя тогда слушала эти рассказы как сказки. А теперь уже не только понимала, но и чувствовала всю их значимость. На себе почувствовала, что значит, когда какая-то земля станет добычей, лакомым куском для конных чужаков. Образы разрухи и несчастья всей земли были так же ясны, как белый снег на вершине Чатырдага, как темный лес у его подножия.

Ой на горе белый снег,

Куда уехал ты, мой свет, —

зазвучала песня в ее молодом сердце. Но губы не пропели ее, только глаза чище заблестели.

Настенька не могла оторвать взгляд от прекрасного Чатырдага. Он так успокоил ее красотой, что с полным спокойствием в душе она доехала до большого невольничьего рынка — пристани Кафы.

* * *

На третий день Настя со своими хозяевами въехала на улицы приморского города, где в день продавалось до 30 000 рабов и рабынь. Издалека показались старые, темные, большие дома генуэзцев с решетками на окнах. В них сидела масса невольников, приготовленных к продаже.

Между домов вдруг возник христианский храм братьев тринитариев, что выкупали невольников.

Она узнала его по разорванной цепи, что как символ была прибита над входом. Из ворот как раз выехали два монаха на ослах. Как-то видела она во Львове этих «ослиных братьев», как они собирали пожертвования около церкви. Даже сама как-то раз дала им что-то на пленных.

^{Роксолана одета в роскошное платье}