Осип Назарук - Роксолана: королева Востока

Тут она впервые подумала, почему бы женщине не заниматься государственными делами?

«Разве я не такой же человек, как мужчина?». Какая-то искра удивительного честолюбия заиграла в ее сердце. Это было для нее тем удивительнее, чем лучше она понимала, что находилась в рабстве, и понимала также, что там, в старом крае — как в мыслях она его звала — только монахини из всех женщин ведали своими общественными делами. Знала она, что у них были собственные советы, что сами они назначали членов своих монастырей на разные должности, отправляли их в поездки. А все остальные женщины этим не занимались. И тем бо́льше она была благодарна церкви, которая допускала женщин к такой работе. И тем больше сердилась на Риччи, который усмехаясь говорил про церковь.

Настя даже не могла представить, что Риччи был одним из политических шпионов Венеции, богатейшего города тогдашней Европы. Он должен был всеми способами отслеживать отношения на Востоке и содействовать образованию смышленых невольниц, которых после можно было бы употребить для сбора данных при дворах мусульманских наместников, адмиралов, генералов, визирей и вельмож.

Чтобы не обращать на себя внимание турецких властей, которые особенно ненавидели венецианцев, Риччи формально служил Генуе — сопернику Венеции, которая пользовалась значительно большей симпатией среди турок. Большая генуэзская торговая компания, в которой служил до этого времени Риччи, состояла в союзе с армянскими, греческими, турецкими и арабскими купцами. Интересы и политика в союзе были так искусно связаны и скрыты, что не все его члены понимали суть дела. Главная управа союза нарочно расположилась в Кафе, а не в Царьграде, где был лишь филиал с самыми доверенными людьми.

Настя больше сердцем, чем разумом понимала, что в ходе ее мыслей происходит некая перемена. Душа словно сад разделилась на три части, усаженные разными цветами.

Первую насадили еще дома, она была милее всех, ароматная как василек, хоть и наименее толковая.

Другая часть — та, которую в ней взращивал турецкий учитель Абдулла. Она не любила его уроки, но сам он ей нравился, ибо она чувствовала в нем честного, верующего человека.

Третья часть была делом итальянского учителя Риччи. Она нутром чуяла, что тот хуже турка. Но от науки его так и тянуло сладко, как от греха. Как от теплой, ясной воды, что обволакивала ее в купальне, веяло от дивной науки тогдашнего ловкого Запада. Она больше чуяла, чем понимала, что освобождает сущность человека, но делает это ужасно, будто давая яд в одну руку и нож — в другую, говорит: «Тебе все можно, делай, что хочешь!» А старая мудрость Востока говорила: «Слушай Аллаха на небе и султана на земле!» Она связывала сильнее татарских ремней. Но в этом чувствовалась и сила. Настя чувствовала ее и в Абдулле, что был крепко связан этой наукой по рукам и ногам.

Перед чистой, словно цветок, душой Насти стоял тогдашний Запад Ренессанса, уже пораженный неверием и злодейством, — и чуждый Восток, полный жестокостей, но более сильный в вере. Видно, поэтому Бог избрал его своим оружием на земле.

Она трепетала внутри, как трепещет бабочка, брошенная в воду. Ее единственной внутренней опорой был крест. Но его все больше будто поглощали два новых потока. Но появлялся он в ее душе, даже ярче сиял, чем прежде. И она так держалась за него, как букашка держится за соломку, несомую водой.

О страшный потоп встревоженной людской души! Этот потоп только начинал заполнять невинную душу Настеньки…

* * *

Хоть Насте и не нравился Риччи, она все же слушала его, затаив дыхание. Особенно про независимых женщин в Италии. Как же он интересно рассказывал! Про их интриги и заговоры, или про разные яды, которыми сживали со свету врагов.

Внутри у нее что-то кричало, что так нельзя поступать. Но крик сразу глушило осознание того, что так делают… И нравственный крик ее души был все тише и тише. Она просто свыклась с тем, что страдала от этого.

Однажды ей подумалось, что ее учитель действует по какому-то определенному, хорошо продуманному плану, рассказывая им все это. Собственно, с первого часа пребывания с ним в школе, почуяла она, что это таинственный человек, который что-то не договаривает. Несколько раз ей казалось, что она ухватывает нить, смотанную им в таинственный клубок. Даже палец ко лбу прикладывала, думала, отгадала. Но мгновение спустя опускала руку… Угадать не получалось.

Все это ее интересовало и захватывало, но в то же время мучило. Поэтому она выдохнула, поняв, что Риччи перешел к совсем другим делам. Настя что-то уже слышала про это дома — первые глухие вести. Но тут она узнала больше про новые чудеса, которые итальянский соотечественник ее учителя открыл за океаном, в который садится солнце. Узнала про красных людей, что как вихрь летят степями и снимают кожу с голов побежденных, про их вигвамы из шкур и каменные святилища на священных озерах, про золотые палаты царей в Перу и Мексике и про страшную, отчаянную борьбу с белыми наездниками.

С этого времени Риччи перешел к рассказу про удивительные приключения Одиссея. Потихоньку перешел он к эллинской философии, а она впитала эту науку в свои мысли, как впитывает цветок росу в нежные листья. Она цвела на глазах, как черешня.

Все, что услышала, обговаривала она потом со своей подругой еврейкой, которая знала больше, ибо дольше уже была в руках торговцев, что старательно готовили своих жертв.

Как-то Настя спросила:

— Скажи мне, Клара, к чему нам все эти яды и женщины, зачем?

— А ты, Настя, еще не знаешь? Они так размышляют: вот какая-то из них попадет в руки некоего высокого дома, где нужно будет кого-то им внедрить. Тогда сулят золотые горы, а многие соглашаются. Все этот союз, что доберется бог знает куда! Я не знаю, но мне кажется, что он и в те новые земли пробраться хочет, о которых Риччи рассказывал.

Настя дрогнула, словно по ней полз гад: эта жуткая мысль ее так встревожила, что она не хотела больше касаться этого дела.

Но снова спросила Клару:

— Думаешь, и Абдулла участвует в этом союзе?

— Абдулла? Нет! Это честный турок — чтит Коран, но не знает, что делается.

Как-то шла она по коридору, немного опаздывая в школу, а ее встретил Риччи и вдруг спросил:

— Вы бы поехали со мной на Запад?

— Как же! — ответила она и вся загорелась. — Я же в неволе…

— Сбежим вместе.

Она не знала, что сказать. Ей хотелось вырваться отсюда, но она помнила своего Стефана и что значит бежать с Риччи, поняла. Но она не хотела отказом рассердить его.

И ответила быстро, как бы спеша: — Я… я… подумаю…

Кто-то подошел, оба спешно пошли в школу.

Риччи начал еще красочнее рассказывать про чудеса Запада, про их школы и тамошние науки.

Шло время, а выкуп все не приходил… И даже весточки не было ни от Стефана, ни от отца. А может, не пропускали к ней никакой вести? Иногда она сидела и тихо плакала. Но вскоре вставала и принималась за строгую науку.

Хозяева Насти радовались такой проворной ученице.

В это время Стефан Дропан, Настин суженый, со значительной суммой ехал в составе польского посольства по следам любимой. Был он в Бахчисарае и добрался до Кафы. И молился в храме братьев тринитариев, что от его Насти отделялась лишь улицей.

Всюду он спрашивал и поехал в Царьград. Но никакой вести про нее не услышал. И не смог вернуть себе Настю. И она не смогла его вернуть. Но и хитрым торговцам не удалось ее использовать. Ведь рука Господа управляет людской судьбой и долей народов на путях, что сами они выбирают по своей доброй воле.

Много дней прошло в школе невольниц, и над ужасной Кафой уже второй раз летели на юг журавли. Настала прекрасная весна, и земля запахла. В урочный вечер, когда к пристани причалило несколько турецких галер, увидела Настя из окна своей комнаты, как военная стража на пристани побросала шапки на землю и собрали палатки. Громкие крики солдат доносились даже до нее.

Сразу же стало известно, что в городе Ограшкей умер в дороге старый султан Селим, и что тело его на черных волах везут в Стамбул.

Какой-то небывалый беспорядок охватил мусульман.

У всех на устах было имя престолонаследника, который пока был наместником Магнезии.

— На престол вступает молодой Сулейман!

Эти слова произносились мусульманами с каким-то особенным придыханием и таинственностью во взгляде.

Военные отряды как-то по-другому шли через улицы города: другой походкой, иначе держа мушкеты, иначе подымая головы. Шаг их стал твердым, а икры янычар напрягались словно сталь… По старым черным улицам Кафы стекались толпы мусульман и громко кричали в небо: «Аллах акбар! Сотен лет жизни султану Сулейману!.. Десятый султан из Османов!» С этим возгласом какое-то чудное предание веры и надежды шло от Черного моря и от гор Чатырдага меж мусульманскими племенами. Шло и укрепляло их тело и душу.

Даже в сералях набожные жены мусульман подымали своих детей вверх, пылко твердя: «Наши кровь и добро в воле падишаха!»

И все мечети открылись нараспашку, а мусульманское племя волнами приходило в них молиться за нового султана. С вершин минаретов дивными голосами кричали муэдзины свои молитвы. Словно раскаты грома раздавались в исламском мире. В воздухе витало чувство новой великой поры Османов, подготовленной твердостью покойного султана. Какое-то неимоверное единство объединило мусульман всех народов и состояний — от богача до нищего. От них разительно отличались сонные лица чужаков, христиан и иудеев.

Настя с интересом ждала дня, чтобы расспросить своего учителя Абдуллу про молодого султана.

Как только на другой день в комнату вошел Абдулла, она его спросила:

— Чего мусульмане ожидают от нового султана?

Абдулла посмотрел на нее внимательно, опустил голову, скрестил руки на груди и сказал глубоким таинственным голосом:

— Султан Сулейман будет величайшим из наших султанов!

— Почему? — спросила молодая невольница, обжившаяся в школе и привыкшая к учителям.

— Так предсказано, — с глубокой верой ответил почтенный Абдулла.

— Но что именно предсказано? — с интересом спросила Настя.

— Предсказано, что с началом каждого столетия рождается великий муж, что схватит этот век как быка за рога и переборет его. А султан Сулейман родился в первый год десятого столетия Герджи.

— Но в этот год родилось множество людей, — заметила Настя.

— Не говори так, о Хюррем, — серьезно ответил Абдулла, — ведь султан Сулейман — любимец Аллаха, и святая лоза в руке его оставила еще один знак того, что это будет величайший из всех султанов наших.

— Какой знак? — спросила она с еще бо́льшим любопытством.

— Он — десятый по счету султан! А десять — это самое совершенное число! Оно оканчивает и закрывает первый круг чисел. О его совершенстве свидетельствует и то, что у нас десять пальцев на руках, и десять — на ногах. У нас десять чувств: зрение, слух, обоняние, осязание и еще пять таких же внутри. В священном Коране десять частей и есть десять способов его прочтения. У Пророка было десять учеников, и десять заповедей. Существует десять частей неба и десять гениев над ними. Из десятков состоит все войско падишаха. Десятый султан жестоко накажет врагов ислама. Слышишь, как по-другому стала перекликаться стража на пристани? Она уже чует, что великая рука взяла на земле знаки власти Пророка, еще более великая, чем рука его грозного отца. Пусть Аллах будет милостив к душе его!

А стража действительно иначе стала перекликиваться на пристани Кафы. Муэдзины иначе пели на минаретах. Даже простые мусульмане по-другому держали голову: их воображением овладела вера в великого султана, что все преодолеет и все уладит. И начали они рассказывать удивительные легенды про молодого Сулеймана.

Настя все ждала Абдуллу. С нетерпением ждала, чтобы расспросить про молодого султана. Теперь ее интересовал прежде всего Абдулла, а не Риччи.

На следующий день она снова начала расспрашивать его про молодого султана. Она так заинтересовалась, что говорила уже довольно хорошо, без помощи своих товарок.

Абдулла, обрадованный ее интересом, рассказывал с величайшим восторгом, говорил про великие дела, которые наверняка совершит молодой султан.

Настя долго слушала его с интересом и, наконец, пре рвала его с такими словами:

— Ты говоришь так, будто султан Сулейман будет жить вечно.

— Нет. Конечно, и он не вечен. Но древнее предание гласит, что и после смерти он будет править миром какое-то время.