Захлебываясь от рыданий, Роксолана упала навстречу Сулейману, а он осторожно гладил ее теплые волосы и глухо бормотал стих Руми:

Разве я не говорил тебе, что я море?

А ты рыба — разве я не говорил тебе?

Разве я не говорил тебе — не ходи в ту пустыню?

Твое чистое море — это я, разве я не говорил тебе?[50]

Селим

Дни были переполнены пустыми и мелкими церемониями. Моление в Айя-Софии. Посещение султаном и султаншей джамии Сулеймание, которую уже заканчивал Коджа Синан. Малые и большие переезды султанского двора то в летний дворец на Босфоре, то обратно в Топкапы. Придворные должны были заявлять о своем желании быть в свите Сулеймана, тогда султан сам просматривал списки и выбирал лишь тех, кого хотел взять с собой. И всюду должна была быть с ним Хуррем. Он словно бы хотел показать, как высоко ставит свою Хасеки, как прочно связаны они долгом, любовью, будущим. Ничего не случилось, ничего не было, все умерло в таинственной неприступности Топкапы. Целые сонмища дармоедов, окружавших султана, должны были убедиться в незыблемости трона, в постоянстве чувства падишаха, в твердости его намерений всегда защищать доброе имя султанши, которая стала как бы его второй сутью. Была с ним всюду. Должна была проявлять солидность, томилась во время бесконечных церемоний, смеялась вместе с султаном на открытых вечерах в Топкапы, которые устраивались после вечерней молитвы Сулеймана в Айя-Софии. Когда Сулейман приезжал с молитвы, двери в зал под куполами открывались и все придворные, вплоть до евнухов гарема, отталкивая друг друга, наперегонки бежали к низеньким столикам, чтобы занять место, да еще и протиснуться как можно ближе к падишаху. Сулейман с Роксоланой уже сидели за своим столиком и не без насмешливого удовольствия наблюдали за этой суетой.

Те, кто ждал смерти Роксоланы, первыми поверили в новое вознесение султанши и изо всех сил добивались ее милостей, обращаясь к ней с множеством мелких просьб, и она удовлетворяла их, словно бы для того, чтобы убедиться в своей силе. И делала это каждый раз через султана, испытывая его терпение, к Рустем-паше не обращалась ни разу — зять стал противен ей, может, и навсегда.

Каждое лето Стамбул задыхался без воды. Двенадцать сел снабжали столицу водой, и все было мало. Возле чешм всегда толпились водовозы, доставлявшие воду тем, кто им платил. Бедноту оттесняли и отгоняли султанские суёлджи. Воду перепродавали, ее воровали, потихоньку отвозили в свои сады, в огороды, ставили фонтаны для питья, тянули в собственные хамамы, пренебрегая законом, согласно которому для присоединения к главному стамбульскому водоводу Кирк-чешме нужно было разрешение самого султана. Стамбульские купцы пожаловались Роксолане на великого визиря Рустем-пашу, который забрал почти всю воду из Бедестана и тайком провел ее в сады своего дворца, поставленного на краю Ат-Мейдана.

Она пошла к султану и добилась, чтобы тот наложил на дамата сто тысяч акча выплаты за украденную воду.

Стамбул заговорил о справедливости Хасеки.

Два сирийских купца привезли в Стамбул янтарные зернышки, из которых изготовляли горячий напиток, имевший цвет и горячий дух тела черных невольниц. Напиток назывался кахве. Сирийцы открыли в Тахтакое кахве-хану, и народ повалил туда валом, так что муллы перепугались этого напитка и поскорее бросились с жалобой к шейх-уль-исламу. Абусууд издал фетву о запрещении нового напитка. Сирийцы, по совету мудрых людей, написали жалобу султанше, добавив к жалобе сумочку с кахве. Роксолана пригласила к себе Сулеймана и угостила его напитком.

— Что это? — спросил султан. — Я никогда не пил такого.

— А кто пил? — засмеялась Роксолана.

— Этот напиток возвращает человеку молодость.

— Я рада, что ваше величество так думает. К сожалению, великий муфтий запретил этот напиток.

— Запретил? Почему же я ничего не слыхал и не знаю?

— Вам никто не сказал. Шейх-уль-ислам в своей фетве ссылается на Коран. Но в Коране нет ни единого слова об этом напитке.

— Как он называется?

— Кахве.

— А из чего изготовляется?

— Обыкновенные зернышки с деревца, растущего в Аравии. Размолотые, варятся с водой. Что здесь недозволенного?

— В самом деле. Я подумаю.

Султан заставил великого муфтия отменить фетву. Кахвехане охватили пол-Стамбула, будто пожар. Вскоре их было уже около полусотни в Бейоглу, в Бешикташе и даже в султанском Стамбуле по эту сторону Золотого Рога.

От Фердинанда, который после добровольного отречения Карла стал императором, прибыл посланник, молодой фламандец Ожье Гизлен Бусбег. Привез богатые подарки султану и султанше, а еще надеялся поразить таинственного восточного властелина не столько подарками, сколько своими знаниями, потому что учился в лучших университетах Европы, много путешествовал, собирал древности, любил историю, искусство, разбирался во всем редкостном и необычайном.

Султан устроил пышный прием императорскому послу. Перед воротами Соук-чешме на огромном зеленом ковре был поставлен Золотой трон из диван-хане, и на троне сидел падишах в красно-золотом кафтане с отпашными рукавами для целования, свисавшими до самого ковра, а рядом с ним султанша Хасеки — голубое атласное платье в золотой сетке, шея, руки, голова залиты потоками бриллиантов и изумрудов, и глаза притаенно зеленоватые, будто вся ее жизнь.

Справа от султана в белом с зеленым широченном халате стоял великий муфтий Абусууд, возле него, в зеленом, три главных имама империи. Слева, где сидела Роксолана, — в багряном с золотом кафтане великий визирь Рустем-паша и три визиря дивана. За троном среди семи султанских телохранителей — великий драгоман империи Юнус-бег, слева и справа под аркадами — темнолицые янычары, а ближе к султанскому ковру — ряды дильсизов в золотых латах и золотых высоких шапках. С трех сторон дворцовой площади выстроились вельможи в высоких тюрбанах, в золотых, красных, зеленых, синих, в зависимости от положения, кафтанах, а позади вельмож неподвижно торчали на белых конях всадники из султанской охраны, готовые снести голову каждому, кто преступит дозволенную межу.

Посла, одетого в рытый бархат, буфастые коротенькие штаны, в какой-то странный берет с пером (все выглядело очень убого в сравнении с тяжелой султанской роскошью), подвели к трону вельможи с золотыми посохами, и как только Бусбек ступил на зеленый ковер, два огромных дильсиза крепко схватили его под руки и почти поднесли к трону, не дав промолвить ни единого слова, наклонили к султанскому рукаву, чтобы поцеловал.

Жилистый фламандец попытался было упираться, но его ткнули лицом в шершавую, протканную чистым золотом ткань и потащили назад, так что он даже не успел удивиться.

Впоследствии Бусбек, прожив целых семь лет в Стамбуле, напишет свои «Legationis turcicae epistolae», в которых попытается развеять представления европейцев об ужасах, которые якобы царят в Османской империи. Но о своем первом приеме, пышнейшем и одновременно позорнейшем для достоинства посланника самого императора, он не скажет всей правды, отметив: «Вел переговоры с Сулейманом».

Зато имел счастье, быть может, единственный из иноземцев, видеть, в какой пышности живет султанша Хасеки, а спустя некоторое время был допущен к ней в покои, теперь уже не по ее прихоти или просьбе, а по велению самого падишаха. Сулейман хотел, чтобы весь мир видел, в каком согласии живет он с этой мудрой и необыкновенной женщиной, ради которой поломал уже не один установившийся обычай и готов был поломать все, что станет помехой в его любви к Хуррем.

Роксолана приняла Бусбека в покоях валиде, которые более всего подходили для этого — во-первых, потому, что были сразу же за неприступными воротами гарема, а во-вторых, считала, что европейцу приятно будет увидеть картины Джентиле Беллини на стенах зала приемов.

Посол уже не красовался в своих фламандских штанишках, был в широкой, похожей на османскую одежде, но кланялся не по-османски, без рабского ползания по коврам, а легко, грациозно, словно бы пританцовывая.

Роксолана пригласила его сесть на подушки и угостила плодами. Сожалела, что рядом с нею нет теперь Гасана. Снова окружена была прокисшими евнухами, которых стыдно было показывать постороннему человеку, снова почувствовала на себе гнет рабства и позора. Улыбалась послу хотя и властно, но в то же время как-то болезненно. Хорошо, что посол не заметил этого, потрясенный неожиданным счастьем беседовать с всемогущей султаншей в неприступном гареме.

Они обменялись малозначительными словами, говорили по-латыни, затем Роксолана перешла на немецкий, удивив посла, который не очень свободно владел этим языком.

— Удивлению моему нет предела, ваше величество! — воскликнул Бусбек. — Вы владеете столькими языками!

— Что же в этом удивительного?

— Вы великая султанша великой империи. А империи никогда не признают никаких других языков, кроме своего собственного.

— А известно ли вам такое понятие, как великая душа? — спросила Роксолана. — Кажется мне, что величие души не имеет ничего общего с границами государств.

— Вы дали мне надлежащий урок, ваше величество. Но поверьте, что я старательный ученик. Собственно, вся моя жизнь — это учение. Дипломат? Это недавно и не главное для меня. Привлекает меня история, ее свидетельства, памятники человеческого умения и деяния. Может, ради этого и рвался в Стамбул.

Роксолана устало опустила руки на диванчик.

— Сюда все рвутся ради этого.

— Я готов был сразу кинуться собирать старинные вещи! — воскликнул Бусбек. — Чуть ли не в первый день своего пребывания я уже нашел редкостную греческую монету! А какие манускрипты продаются под руинами акведука Валента! Я смотрел и не верил собственным глазам.

— Что ж. Книги живут дольше камня. О людях я уже не говорю.

— Но книги — это люди! Это память, продержавшаяся тысячелетия.

— Вы думаете, женщину могут интересовать тысячелетия? — засмеялась Роксолана. — Для женщин дорога только молодость. И больше ничего. Но я не женщина, а султанша, поэтому охотно познакомлюсь со всем интересным, что вам удастся найти в Стамбуле. Я тоже люблю старинные рукописи. Но только мусульманские. Других в султанских библиотеках не держат.

— Ваше величество, в ваших руках целый мир! При вашей образованности, ваших знаниях…

— Что общего между моими знаниями и теми богатствами Стамбула, о которых вы говорите?

— Но, ваше величество, вы уже давно могли бы стать владетельницей собраний, которых не знал мир!

— Не думала об этом.

— Но почему же? Разрешите заметить, что это… У вас в руках высочайшая власть…

— Власть не всегда направляется так, как это может казаться постороннему глазу.

— О вас говорят: всемогущая, как султан!

— Вполне возможно, вполне. Но в определенных границах, в определенных и точно обозначенных. Пусть вас это не удивляет.

— Меня все здесь поражает, если не сказать больше! Во время приема вы сидели на троне рядом с султаном. Первая женщина в истории этой величайшей империи и, кажется, всего мусульманского мира. Я счастлив, что был свидетелем такого зрелища. А какой счастливой должны чувствовать себя вы, ваше величество!

— Вы только мужчина, и вам никогда не понять женщину.

— Простите, ваше величество. Я знаю, что вы не только султанша, но и мать. Я слышал о ваших сыновьях — это наполняет мое сердце сочувствием и печалью. Позвольте сказать, что мне показалось странным отсутствие во время приема шах-заде Селима. Ведь он провозглашен наследником трона. И, говорят, ныне пребывает в Стамбуле. При дворах европейских властелинов принцы…

— Шах-заде Селим занят государственными делами, — быстро сказала Роксолана. — Так же, как и шах-заде Баязид. Государство требует…

Не могла подыскать подходящего слова, удивляясь своей беспомощности, украдкой взглянула на посла — заметил ли он ее растерянность? Вряд ли. Был слишком молодым и неопытным, к тому же никак не мог поверить, что разговаривает с самой султаншей.

— Ваше величество, простите за дерзость, но должен вам сказать, что я не верю… не могу поверить, что у вас взрослые сыновья. Мне кажется, будто я старше вас. Вы такая молодая. Тайна Востока?

— А что такое старость? Может, ее и вовсе нет, а есть только изношенность души. У одних души изношены уже смолоду, у других не тронуты до преклонных лет. Что же касается моих сыновей… Мой самый старший, Мехмед, был бы ныне таким, как вы… А Селим всего лишь на год моложе.

— Но это уже зрелый мужчина!

— Да, зрелый.

Могла бы еще сказать: перезрелый. И не только для трона — для жизни. Почему султан избрал его наследником? Потому, что был старше Баязида? Или потому, что внешне поразительно похож на нее? Хотя ничто не объединяло его с матерью, кроме рождения. Равнодушный ко всему на свете, кроме пьянства и разврата, с тупым, обрюзгшим лицом, этот рыжебородый мужчина не вызывал у нее ничего, кроме страха и отвращения. Из всех известных ей зол только ненависть была хуже равнодушия, но Селим, кажется, никогда не сумел бы различить этих чувств, разве что догадался бы позвать своего верного Мехмеда Соколлу и сказать: «А посмотри-ка, что там такое?» Если его дед Султан Явуз сам срезал драгоценные камни с тюрбанов убитых врагов, а султан Сулейман хотя бы смотрел, как это делают для него янычары, то Селим разве что удосужился бы послать кого-нибудь и сказать: «Пойди-ка, принеси сюда вон то». А сам даже пальцем бы не пошевельнул.