Павел Загребельный - Роксолана. Страсть Сулеймана Великолепного

Шах позвал султанских послов и сказал, что завтра утром он выдаст им Баязида с сыновьями, чтобы исполнить волю великого султана. Но он ранее обещал Баязиду убежище и не может нарушить свое слово. Поэтому пусть они убьют шах-заде и его сыновей, как только возьмут их в свои руки, сразу же перед Аллакапи, — тогда будет соблюдена верность слову и сдержано обещание шаха султану.

Когда вооруженная стража пришла утром в Аллакапи, Баязид понял, что наступил конец. Ему объяснили, что его припасы исчерпались, содержать себя тут он дальше не может и он должен покинуть убежище.

Он шел впереди своих маленьких сыновей, которые, как и надлежало, держались на почтительном расстоянии, за воротами Баязид не увидел ни шахского войска, окружавшего площадь, ни стамбульских послов, якобы ожидавших его с хищным нетерпением, глаз его задержался на запыленных каменщиках, которые тесали камни неподалеку от ворот, не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

Их было несколько, уже немолодых, изнуренных безнадежным состязанием с твердым, неподатливым камнем. Человек, склоненный над камнем, будто знак безнадежного одиночества. Кто из них бессильнее — камень или человек? Но даже самый твердый камень все равно будет расколот, из него вынут душу, и он умрет, ляжет под ноги либо рассыплется в осколки, превратится в пыль. Может, и он, Баязид, жил вот так, нося и перенося камень, не зная, как его разбить, где положить, и лишь только вздымал целые облака пылищи? Пыль уляжется, и тогда станет ясно, что он ничего на этом свете не сделал.

И ему так захотелось к этим каменщикам. Быть с ними! Жить, чтобы бить камень! Камни будут тебе подушкой, будешь спать на песке и камнях, будешь жить во тьме, и даже бог перестанет быть твоей надеждой. Но все равно будешь жить! Жить!

Тонкий черный шнурок со зловещим свистом обвил его шею. Баязид упал и уже не видел, как душили его маленьких сыновей.

Их трупы увезли в Стамбул, чтобы султан убедился в исполнении своего жестокого повеления, но Роксолана уже не увидела тела своего любимого сына.

Отправилась в путешествие к самым темным убежищам на человеческом пути, и ничто не могло ее остановить.

Палач, плачущий над своей жертвой. Какой ужас!

Сулейман пришел к Роксолане ночью, весь залитый слезами. Мокрые глаза, мокрые усы, мокрый, слюнявый старческий рот.

Глухим, понурым голосом то ли рассказывал, то ли оправдывался.

Что он мог? Закон стоит выше. С гибелью основного гибнет и все зависящее от него. Баязид поставил себя вне жизни, точно так же поставил и своих сыновей. Он султан, и в дни его августейшего правления выполнение шариата является его высочайшим желанием. Поэтому он послал великого евнуха Ибрагима в Бурсу, чтобы тот привез самого младшего Баязидова сына Сулеймана. Кизляр-ага поехал и привез. Он поставил трехлетнего мальчика перед султаном, и малыш указал пальчиком на него, удивляясь, но упал мертвым, задушенный Ибрагимом, и теперь никогда он не сможет узнать, что же с ним случилось. Вот почему Сулейман так безутешен и в неурочное время пришел к Хуррем.

Палач оплакивал свою жертву. Холодные слезы над еще теплым тельцем невинного дитяти. Почему все валится на ее хрупкие плечи, и сколько же ей еще нести эту проклятую ношу? Стояла перед султаном, пожелтевшая, как шафран, почти задыхаясь, смотрела на него такими глазами, что он содрогнулся, испуганно воскликнул:

— Хуррем! Хуррем!

А она все еще, оцепенев, стояла, замкнутая в себе, будто каменный венок, и чувствовала, как подкатилось что-то под грудь, под сердце, и давит, душит, не отпускает, и уже знала: не отпустит.

Так началось ее умирание.

Жизнь исчерпалась. Свет исчез у нее из души и больше не возвратится. Вскоре наступит конец ее вечного одиночества и неприкаянности. Жизнь была слишком коротка для ее души, даже в минуты высочайших взлетов она чувствовала себя в окружении враждебных сил и разве поддалась им хотя бы раз, разве отступила, испугалась? Сохранила себя среди стихий и предательств, но самого дорогого — детей своих — защитить не смогла.

До самых последних дней весь этот мир был для нее чужим, чужая земля, чужое небо, чужие деревья, чужие дожди. Положить начало роду своему можно только на родной земле, оплодотворенной трудом предков твоих. Но не на пустом месте.

Лежала в постели, будто повисла над пропастью. Вокруг — ничего. Пустота. Немые, безмолвные миры валились на нее, и мрачные пороги поднимались перед ее затуманившимся взором.

Султанские врачи отступали в отчаянии. Сулейман не отходил от умирающей, он был готов, может, ценой собственной жизни дать жизнь Роксолане, но смерть не принимала обмена.

Завоевал полмира, а терял самого дорогого человека и был бессилен предотвратить смерть!

Сидел возле нее на низеньком ложе, смотрел на это единственно дорогое тело, на грудь, плечи, колени, гладил волосы, взглядом ласкал лицо и капризные губы, и каждое даже мысленное прикосновение к этому шелковистому телу вызывало в нем забытую дрожь. И хотя давно уже не было полного насыщения жизнью, а лишь призрачная оболочка ее, но, как и прежде, звучал у него в ушах ее милый голос, и память упорно отыскивала молодую страсть. Он вспоминал ее объятия, ее поцелуи, ее шепот, ее уста, запах волос, прикосновения ладоней и тяжко плакал.

«Ты вознесешься на небо, вознесешься! — лихорадочно повторял он. — И я за тобой! Я знаю об этом давно, верил и верю ныне…»

Он еще надеялся на чудо, надеялся, что это неповторимое легкое тело возродится, и чело посветлеет, и уста капризно улыбнутся, и нежные руки ласково прикоснутся к его шершавым шекам, и ему снова будет легко, радостно и прекрасно, словно на небе.

А Роксолана хотя и чувствовала его присутствие, но была такой бессильной, что не могла даже сказать султану о своей ненависти к нему. Радовалась, что наконец между ними наступили отношения, не подвластные никакому насилию. Освобождалась из-под гнета. Наконец была свободна, наконец! Никого не хотела ни видеть, ни слышать. Просился Рустем. Наверное, боялся, что со смертью Хасеки снова будет отстранен от должности садразама. Не пустила. Михримах хотела навестить мать — нет! Селим еще, наверное, не знал о том, что мать умирает, а если бы и знал, то вряд ли сдвинулся с места, из своей Манисы. Пусть сидит, ждет своего султанства! Прогнала бы от себя и Сулеймана, если бы были силы, но берегла их остатки для воспоминаний и последних мыслей.

Наконец она может никого не жалеть! Себя тоже. Какое счастье и какая свобода! «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя… Бездна бездну призывает голосом твоих водопадов…»

В последний раз закрыла глаза, чтобы уже не смотреть на свет, предалась прощальным воспоминаниям, и ей на миг показалось, что могла бы убежать от смерти, обмануть ее, только бы уехать отсюда далеко-далеко, чтобы не оставаться среди этих зверей. «Лелеко[62]-лелеко, понеси мене далеко…» И знала, что не сможет пошевельнуться. Жила в Топкапы, как в мраморной корсте[63], тут должна была и умереть, тут умолкнут ее песни и песни для нее.

«Задзвонили срiбнi ключi, по-над морем б’ючи…» Зазвенели и отзвенели. Узнавала свои воспоминания, как навеки утраченных людей, и дом родительский приходил к ней из-за вишневой зари, может, разметала его буря, источил шашель, покрыли мхи, а в памяти продолжал светиться медом и золотом — единственное место для ее бессмертия и вечности. И когда уже не будет ее собственной памяти и ее воспоминаний, тогда появится чья-то память о ней и воспоминания о ее воспоминаниях — и в этом тоже будет залог и обещание вечности, ибо человек приходит на землю и под звезды, чтобы навеки оставить свой след.

Мулла читал над нею Коран, а она еще жила, еще вспомнился псалом из детства, и хотя не могла промолвить ни слова, вспоминала безмолвно: «Ибо там захотели от нас слова песни и радости те, которые в невалю нас брали, издевались над нами. Как же нам на чужой земле песни петь господние?»

Умирала, знала, что уже конец без возврата, но воскресла, ожила в стоне, в крике, в последнем отчаянии:

— Мама, спаси свое дитя!

Она умерла не от времени, а от страданий.

Султан велел похоронить Роксолану возле михраба мечети Сулеймание и над ее могилой соорудил роскошную гробницу. Каменное восьмигранное сооружение с заостренным куполом, которое опирается на колонну из белого мрамора и порфира. За ореховой массивной балюстрадой посредине мавзолея стоит одинокая каменная гробница, покрытая белой дорогой шалью. Стены выложены художественными фаянсами. Чистые колеры — синий, красный гранат, бирюзовый, зеленый, цветы и листья на гибких стеблях. Стебли черные, как отчаяние, а вверху, под куполом, алебастровые розеты, белые, как безграничность одиночества.

Только росы и дожди будут находить дорогу к похороненной под исламским камнем этой удивительной, тяжко одинокой и после смерти женщине, которая не затерялась и не затеряется даже в век титанов.

Киев — Стамбул

1978–1979

Этот роман не мог дальше продолжаться. Он исчерпался со смертью главной героини. О чем этот роман? О времени, страхе и смерти? Вполне возможно, однако не так общо, не так абстрактно, потому что автор не философ и даже не историк, а только литератор. Правда, многие авторы исторических романов часто похваляются своими открытиями, которые они якобы сделали разгадкой документов, найденных уже после их описания в романах, нахождением звеньев, которых недоставало для цельности той или иной теории, проникновением в то, что лежало перед человечеством за семью замками и печатями.

Автор этой книги далек от подобных амбиций. Писатель не ученый. Мы должны откровенно признать, что наука дает литературе неизмеримо больше, чем литература может дать науке.

Писателю помогает в работе все: документы, легенды, хроники, случайные записи, исследования, вещи, даже неосуществленные замыслы. А чем может услужить историку сам писатель? Наблюдениями и исследованиями непередаваемости человеческого сердца, человеческих чувств и страстей? Но история далека от страстей, она лишена сердца, ей чужды чувства, она должна «добру и злу внимать равнодушно», ибо над нею царит безраздельно суровая диктатура истины.

Единственное, что может писатель, — это создать для историка, как и для всех других людей, то или иное настроение, но и это, как мне кажется, не так уж и мало. Работая над историческим романом, ты выхватываешь из мрака забвения отдельные слова, жесты, черты лица, фигуры, образы людей или только их тени, но и этого уже так много в нашем упорном и безнадежном споре с вечностью.

Человеческая память входит в исторические романы таким же непременным орудием, как элемент познания в произведение о современности. История в привычном для нас понимании стала известной древним грекам в творениях милетских ученых Анаксимена и Анаксимандра. Осмысливать историю, прошлое, человек стал только тогда, когда осознал себя существом общественным, то есть научился судить о том, что произойдет в будущем.

Вопрос о соотношении прошлого и современного не только актуален в идеологических битвах дня современного — он имеет огромное практическое значение для тех способов и масштабов, при помощи которых опыт и культура эпох прошлых помогают нам творить современную жизнь. Маркс замечает по этому поводу:

«Так называемое историческое развитие покоится вообще на том, что новейшая форма рассматривает предыдущие как ступени к самой себе» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 12, с. 732). Ленин прямо говорил: «…только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 41, с. 304).

Могут спросить: а почему автор избрал именно XVI столетие и не кого-нибудь из титанов Возрождения, а слабую женщину? В самом деле: Леонардо да Винчи, Микеланджело, Тициан, Дюрер, Эразм Роттердамский, Лютер, Торквемада, Карл V, Иван Грозный, Сулейман Великолепный — сколько имен, и каких! И внезапно прорывается сквозь их чашу имя женское, поднимается на борьбу с самой Историей, одерживает даже некоторые победы, завоевывает славу, но в дальнейшем становится добычей легенды, мифа.

Пятнадцатилетнюю дочь рогатинского священника Анастасию Лисовскую захватила в плен татарская орда, девушку продали в рабство, она попала в гарем турецкого султана Сулеймана, уже за год выбилась из простых рабынь-одалисок в султанские жены (их не могло быть в соответствии с Кораном более четырех), стала любимой женой султана, баш-кадуной, почти сорок лет потрясала безбрежную Османскую империю и всю Европу. Венецианские послы-баилы в своих донесениях из Стамбула называли ее Роксоланой (потому что так по-латыни называли тогда всех русских людей), под этим именем она осталась в истории. Но осталась лишь тенью и легендой, — так зачем же воскрешать тени прошлого? Не для того ли, чтобы пополнить пантеон украинского народа еще и женским именем? Дескать, у греков была Таис, у римлян Лукреция, у египтян Клеопатра, у французов Жанна д’Арк, у русских боярыня Морозова, а у нас Роксолана? А может, следует наконец соединить историю этой женщины с историей ее народа, соединить то, что было так жестоко и несправедливо разъединено, ибо судьба отдельного человека, объединенная с судьбой всего народа, обретает новое измерение?