– Может, позвать лекаря?

– Нет, не нужно. Просто ветер сырой и холодный. Сейчас посижу у огня и согреюсь.

Роксолана сделала знак служанкам, чтобы удалились, и присела ближе к жаровне. Михримах поняла, что у матери серьезный разговор, подсела ближе.

– Здесь вы можете не опасаться, мои слуги молчаливы, как рыбы.

– Я сама не уверена в том, что хочу сказать.

– И все же скажите, вдруг это важно?

– Важно. – Некоторое время Роксолана молча смотрела на огонь, Михримах терпеливо ждала.

Только согревшись и скинув меховую накидку, Роксолана начала говорить.

– Мне нужно поссорить сестер.

Она могла не добавлять, каких именно сестер имеет в виду, дочь поняла.

– Как вы думаете это сделать?

– Михримах, сделать это надо так, чтобы оказался замешан и муж. Хочу, чтоб им было не до меня. Это единственное спасение. И чтобы Кара-Ахмед-паше тоже было не до меня, пусть с женой разбирается.

Михримах все же накинула матери на плечи легкий мех, старательно укутала, вздохнула:

– Я об этом думала.

– Что-то придумала?

Дочь тоже закуталась, усевшись у самых ног матери, вздохнула:

– Не люблю делать пакости, но иногда выбора не остается…

– Думаешь, удастся?

– Постараюсь.

– Михримах, ты единственная, с кем я могу говорить, на кого могу положиться. Ты права, пусть Кара-Ахмед-паша лучше воюет с сестрами своей супруги, чем со мной.

Они еще некоторое время обсуждали то, как совершить задуманное, смерть Джихангира и отставку Рустем-паши.

– Рустем-паша скоро приедет, не хотелось бы долго терпеть этого наглеца Кара-Ахмед-пашу во дворце.

– Боюсь, придется терпеть, матушка.

– Что? Что тебе известно? – Роксолана прижала руку к сердцу, в последнее время оно стало биться с перебоями, слишком много навалилось неприятностей.

– Кара-Ахмед-паша назначен Великим визирем взамен Рустема.

– О Аллах! Почему Повелитель сделал это?!

Если честно, то Роксолану меньше задело само снятие с должности Рустем-паши и замена его на Кара-Ахмед-пашу, чем то, что Сулейман не сообщил об этом. Письма от султана редки и в них мало строк о любви, скорее привычные наставления. Это очень больно…

Заметив, что мать побледнела, Михримах потянулась за стоявшим на столике шербетом.

– Матушка, вот мятный. Вам нужно успокоиться. Повелитель не мог иначе, армия требовала. В казни шехзаде Мустафы винили Рустема, потому его и пришлось снять с должности. Это не навсегда.

Все же не выдержала, горестно прошептала:

– Мне не сообщил…

Михримах поняла боль матери, но чем она могла помочь? Всегда надежной защитой от любых наветов, любой зависти и злобы для Роксоланы был султан, пока он любил и верил, остальные были не страшны. Повелитель всегда присылал из походов удивительные письма, полные любви и нежности, а сейчас пишет мало и слишком официально. Даже не его рука, это секретарь – вот что для Роксоланы было тяжелей всего.

За что рассержен на нее Сулейман, за смерть Джихангира? Но его вина не меньше, чем ее. За Рустема? Но тогда он должен бы вообще казнить зятя, а не просто снять его с должности.

После казни Ибрагим-паши Сулейман не желал никого видеть довольно долго, тогда Роксолана просто привела к нему детей:

– Повелитель, вы нужны детям…

И он оттаял: не сразу, постепенно, тяжело, но оттаял.

Теперь казнь Мустафы… Молва обвинила в подложных письмах Хуррем и Рустема, мол, теща и зять заодно и против законного наследника.

Роксолана выпрямилась, ее обвиняют в том, чего не делала? Так теперь сделает, чтобы не обвиняли зря! И Кара-Ахмеда с его мерзкой Фатьмой тоже изведет! И пусть на рынках болтают что угодно!

Михримах заметила у матери блеск в глазах.

– Вы что-то придумали?

– Делай, как задумала, Михримах. Мы должны перессорить всех со всеми, чтобы добить каждого по отдельности. Иначе они уничтожат нас.

Дочь только коротко кивнула. Мать махнула рукой:

– Михримах, давай поговорим о Айше Хюмашах. Ей действительно скоро подыскивать мужа. Никого нет на примете?

– Она еще мала, – рассмеялась Михримах. – Тринадцать лет.

– Она не вспоминает того человека?

– Аласкара? Нет, не слышала. Он больше не появлялся?

Роксолана покачала головой, взгляд стал грустным:

– Как защитить детей от жестокости этого мира? Вас не смогла, думала, внуков сумею…

– Разве можно защитить от мира тех, кто в нем живет? Да и нужно ли это? Ваши внуки справятся, матушка.

– Дай-то бог…

Сама того не заметив, Роксолана прошептала это по-русски. Михримах с интересом покосилась на мать. Единственный язык, которому мать их не обучала и никогда с ними не говорила – ее родной русский. Почему? Не хотела травить себе душу?

Но и сама Роксолана старательно забывала все, что связано с жизнью до гарема. Однажды Михримах все же поинтересовалась:

– Вам лучше жилось до гарема, матушка?

Губы Роксоланы поджались, превратившись в крошечную кочку:

– Да.

Тон такой, что ясно – лучше не расспрашивать.

Но султанша все же добавила:

– Свободней и безопасней.

Михримах не стала расспрашивать подробней, мать не из тех, кто растекается как мед в жару, она кремень, иначе не сумела бы выжить сама и уберечь детей.

У каждого человека есть то, о чем он не желает говорить с другими, даже самыми близкими людьми. Роксолана не рассказывала любимой дочери о своей жизни до Стамбула, совсем не рассказывала. Это не было ее тайной, но не было и тем, о чем она могла говорить вслух.

Жесткое седло захватчика, врезавшееся в живот и грудь, когда ее увозили из родного Рогатина, словно явилось тем рубежом, что разделило жизнь надвое. Убедившись, что бежать невозможно, вернее, можно, но некуда – вокруг чужие люди, которые снова продадут в рабство, Роксолана, тогда еще Настя Лисовская, запретила себе думать о родном доме и воле. Это был единственный разумный выход, совсем еще девочка чутьем уловила, что в накинутой на нее судьбой сети можно только запутаться сильней, но не спастись. Оставалось научиться в неволе жить…

Настя научилась, стала Роксоланой, а потом Хуррем, попала на глаза султану и превратилась даже не в гезде («замеченную»), и не в икбал – взятую на ложе, а сразу в кадину – женщину, забеременевшую от Повелителя и родившую ему сына. А потом и вовсе стала единственной кадиной-эфенди – женой, взятой по шариату, законной женой, султаншей.

Но каждый день, каждый шаг был сопряжен с опасностью для жизни. Бывали минуты отчаянья, когда Роксолане даже хотелось, чтобы жизнь скорей оборвалась, потому что все время бояться смерти невыносимо. Но родились один за другим пятеро детей – Мехмед, Михримах, Абдулла, Селим и Баязид, и она уже не могла думать только о себе. Потом спустя несколько лет появился и шестой – бедняга Джихангир с искалеченной спиной.

Спасала любовь Сулеймана к ней самой и к детям. Но старшего самого любимого сына родителей Мехмеда отравили в Манисе, Абдулла умер еще совсем маленьким, а теперь вот Джихангир тоже умер от большой дозы опиума. Михримах султан обожает по-прежнему, а вот к сыновьям Селиму и Баязиду относится без большой любви. Но выбора нет, один из них будет наследовать трон.

А к самой Роксолане? Неужели охладел?

Им немало лет, хотя природа пощадила Роксолану, позволив ей не стареть, годы сказываются. Она больше не может конкурировать с юными красавицами. Нет, гибка, не отяжелела, не расплылась, и на лице почти нет морщинок, и голос по-прежнему звонок и чист, однако султанше совсем скоро пятьдесят. Да и самому Сулейману шестьдесят.

Но разве сердце от этого может остыть? Их давно связывала не страсть, а сердечная дружба, Сулейман знал, что второй такой женщины не существует.

Так почему же охладел? Его письма стали не любовными, какими были раньше, скорее, дружеские и несколько отстраненные.

И снова умная Михримах что-то уловила без слов. Осторожно поинтересовалась:

– Матушка, как у вас с отцом? Что он пишет?

Она знала о прежних письмах, даже читала некоторые, какие Роксолана позволила.

Что ответить дочери? Михримах единственная, с кем Роксолана могла быть откровенной. Тяжело вздохнула:

– Прежнего Повелителя уже нет… Неужели встретил другую?

– Нет, матушка! Рустем написал, что нет. Просто Повелитель устал, к тому же такие события…

– Да, Повелитель действительно устал и болен, мы больше не можем рассчитывать на его помощь. Со всеми врагами нужно справиться самостоятельно. Михримах, поспеши выполнить то, что задумала.


Хотя разговор с дочерью подбодрил Роксолану, она возвращалась в Топкапы словно в тюрьму. Без Сулеймана, без Михримах и внуков, с одними слугами Роксолане было страшно одиноко.

– Амаль, пусть принесут мятный чай.

Девушка испарилась, словно ее и не было рядом.

Глядя вслед юной служанке, Роксолана подумала, что она ровесница Айше Хюмашах. Сообразительная малышка, к сожалению, не отличалась красотой, она была скорей хорошенькой, когда оживлялось личико, сверкали черные, как бусины, глаза, приходили в движение коралловые губы.

Амаль одна из немногих служанок, кого Роксолане хотелось подле себя видеть. Ее прекрасная память, живой пытливый ум и доброжелательность поднимали настроение. Юная служанка умела предвидеть желания своей госпожи и подавала шаль или шербет, торопилась разжечь жаровню или принести книгу раньше, чем Роксолана отдавала распоряжение. Такие слуги живут ради своих господ, они верны и находчивы, преданы и умеют держать язык за зубами.

Роксолана добилась от султана закрытия невольничьих рынков в Стамбуле, и сама тут же столкнулась с проблемой покупки слуг. Конечно, их дарили, но надеяться на то, что подарок будет верен тебе, а не тому, кто подарил, не стоило.

– Позови Али.

Глава охраны появился перед султаншей словно из-под земли, стоял, сложив руки на животе и склонив голову, и молча ждал указаний. Амаль очень боялась этих рослых немых людей, которые объяснялись знаками и были вездесущи.

– Али, подойди. Мне нужен Аласкар.

Али только склонил голову, Роксолана могла не сомневаться: если Аласкар в Стамбуле, то немедленно будет препровожден в тайную ком нату.


– Господин, какой-то человек просит срочно принять его. Он сказал одно слово: «Доверие». Твердит, что, услышав это слово, вы непременно позволите войти.

– Пусть пройдет в кабинет. Постарайся, чтобы никто больше не видел этого человека. – Кара-Ахмед-паша был взволнован. Если Аласкар явился в неурочный час и прямо к нему, значит, что-то очень важное.

Великий визирь сидел с бумагами, но не в кабинете, где ему казалось холодно, а в спальне. К тому же он снял обувь и разделся почти до рубашки, так дышалось легче.

Сделав знак слуге, чтобы подали халат, как был без чалмы и в простых свободных туфлях поспешил в кабинет, куда потайным ходом уже провели Аласкара.

Шпион с трудом сдержал изумление, увидев своего господина в столь затрапезном виде. Отсутствие чалмы на голове явило большую лысину, обрамленную реденькими волосами, шея в вырезе большого халата, надетого не на сто одежек, а всего лишь на рубаху, казалась непропорционально толстой по сравнению с маленькой головой, к тому же шея была слишком короткой.

Приглядевшись, Аласкар мог бы заметить еще много нелепостей, но вглядываться некогда, Кара-Ахмед с порога поинтересовался:

– В чем дело?!

Осторожный Аласкар все же дождался, пока слуги закроют двери и без слов протянул Великому визирю какой-то лист, свернутый трубочкой.

– Что, что это?

Шпион передал послание визирю и молча застыл, сложив руки на животе. Что за глупец этот Кара-Ахмед, разве можно кричать во дворце, где и у стен есть уши и глаза!

Визирь и сам понял оплошность, недовольно морщась, развернул лист и подошел ближе к светильнику. При чтении его губы слегка шевелились…

Аласкар осторожно наблюдал из-под опущенных ресниц. Смотреть было на что. Сначала визирь читал с некоторым недоумением, явно не понимая, зачем ему дали эту бумагу, потом лицо стало вытягиваться, покрылось красными пятнами, а от возмущения перехватило дыхание. Аласкар знал в чем дело, а потому с интересом ждал продолжения и расспросов.

Но расспросов не последовало, Кара-Ахмед-пашу не интересовало, как письмо попало в руки его шпиона, важнее, что именно там написано. Буквально взревев, как раненный зверь, он рванулся прочь из кабинета. Аласкар едва успел отскочить в сторону потайного входа, чтобы не быть замеченным слугами.

Визирь несся в направлении своего гарема, мало обращая внимания на недоумение слуг, с трудом уклонявшихся от туши своего хозяина.

Фатьма Султан выбирала украшения к предстоящему празднику у своей сестры Шах Хурбан. Служанки, низко кланяясь, показывали одно за другим, но супруге Великого визиря ни одно не нравилось. Были, конечно, те, что вполне подошли бы к подготовленному наряду, но надевать второй, а то и третий раз одно украшение сестра падишаха считала ниже своего достоинства.