Но самое глубокое впечатление произвела на султана она сама: ее спокойные очи, величественно неподвижное лицо и вся фигура. И, несмотря на кажущееся спокойствие, что-то живое и теплое исходило от нее. В глазах билась мысль, оживляя лицо, как алмаз оживлял ее турецкий тюрбан.

Инстинктом любящего молодой султан понял: эта новая мысль преобразила ее, и все в ней было подчинено этой мысли – каждая частичка ее одежды и украшений, каждое движение и порыв, все ее чувства и мысли. «Не есть ли сие знак зарождения любви, любви ко мне?» – подумал султан, и дрожь пронизала все его тело, как разряд молнии. Он вдруг почувствовал себя выше ростом, крепче, словно что-то удвоило его телесную мощь. Подобное с ним случалось лишь в покоях его матери. Но сейчас это чувство было глубже, приятнее и таило в себе нечто, тревожившее душу, – возможность утраты.

Оно привело в движение все мысли падишаха, которые затем вылились в одно-единственное невероятно сильное не то чувство, не то мысль: «Она должна стать моей женой!..»

Припомнились ему слова умудренного кизляр-аги, что благословенная Хуррем в новом наряде выглядит как розовое солнце в цветах жасмина. И почувствовал к нему благодарность за эти слова. Да, она действительно выглядела как нежно-розовое солнце раннего утра, окруженная белой дымкой нежного муслина. И в душе молодого Сулеймана занималась заря новой жизни.

Все это время она стояла со скромно опущенными очами. Не смотрела на него, да и не было в том нужды: инстинктом женщины чувствовала, что с ним происходит. Спокойно ждала его слов.

Молодой Сулейман, справившись с первым впечатлением, вымолвил:

– Ты готова для выхода?

– Да. Может, ты хочешь пойти в парк?

Если бы она сказала: «Идем в парк», – он, наверно, возразил бы: «Нет, останемся здесь». Но она всего лишь спросила – не хочет ли он туда, и Сулейман ответил:

– Пойдем, разумеется. Там, должно быть, сейчас прекрасно.

Она сама открыла перед ним двери – в точности так, как тогда, когда была служанкой одной из его одалисок…

Эта скромность смутила его. Поэтому он шел рядом с ней по коридорам дворца так, словно не он, а она была тут первым лицом. Сначала так вышло невольно, а затем он уже сознательно немного приотстал. Он испытывал какое-то странное удовольствие от того, что это замечали и черные евнухи, и встречные невольницы, и молодые одалиски, которые будто бы ненароком выглядывали из своих покоев… Замечали и потому ниже кланялись ей, чем ему, господину трех частей света! Он счел это самоуничижение жертвой за свою любовь к ней и с удовольствием отметил, что молодая Хуррем с большей сердечностью отвечала на поклоны невольниц и слуг, чем на приветствия его жен и наложниц.

Теперь во всем громадном дворце падишаха не осталось ни души, которая бы не ведала, что восходит звезда новой султанши Мисафир, самой могущественной из всех его жен.

2

Silberblüten im dunklen Zeit – Sternenfunkelnder Garten. Deine Augen lauschen erhellt: Wollen Wunder erwarten. Hinter Bäumen glänzt ein Gold, Ist ein Kämmerfensterlein: Mögen dort die Wunder sein, Die zu Dir gewollt?..[90]

Оказавшись за пределами дворца, в просторном парке, террасами спускавшемся к берегу Мраморного моря, молодая невольница почувствовала себя гораздо свободнее. Разумеется, она понимала, что сейчас здесь развернется игра, в которой решится, будет ли она по-прежнему невольницей или станет могущественнейшей царицей среди земных цариц.

Тишина висела в величавом парке падишаха. Волшебная тишина ночи в дери-сеадет. Над вершинами столетних деревьев по синему небу в беспредельную даль тихо плыла луна. И ярко мерцал Млечный путь, словно серебристая шаль, сотканная из миллионов рассыпанных жемчужинок и светлячков.

Молодая Эль Хуррем вздохнула, обратив лицо к небу, и коротко помолилась Матушке Божьей Вратарнице. И еще раз, последний, подумала о свободе. Вспомнились ей четырнадцать городских ворот Стамбула. Через какие из них она могла бы отправиться в отчий край? Семь ворот предназначены для выхода войск падишаха, для обычных людей они закрыты. А сейчас и остальные семь запирались в ее душе… Взглянула на засыпающие цветы, на свое одеяние, что было краше цветов. И почувствовала, впервые почувствовала благодарность к мужчине, который шел рядом с ней.

Настуся сорвала ветку жасмина с куста, мимо которого они проходили, и протянула спутнику. Негромко произнесла:

– Хочу поблагодарить тебя за новую одежду. Она такая красивая!.. И это так приятно, даже если ненадолго, – иметь красивую одежду…

– Почему ненадолго? – спросил он, взглядом поблагодарив за цветы.

– Потому что я невольница. А невольниц одевают и раздевают по воле господина…

И засмеялась так легко и весело, словно хотела сказать: «Да я и к этому готова! И мне совсем безразлично, чем это кончится…»

Но далеко не безразлично было это молодому Сулейману. Он отвел в сторону полу ее плаща и взял девушку за руку. Спустя минуту спросил:

– Скажи мне, Эль Хуррем, что бы ты сделала, если б исполнилось твое желание и твоей воле покорилась бы вся земля от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных усыпальниц фараонов и самых отдаленных лагерей моих воинов в пустыне?

Он вдыхал запах зачарованного жасмина, как сладчайший нектар, помня дословно ее желание, произнесенное во время их первой встречи.

– Первым делом я бы попросила тебя нарушить один старый запрет…

Он знал, о чем она говорит, и не хотел, чтобы она продолжала. Поэтому молвил:

– Странные существа – женщины! Мужчины не отменяют ни отданных ими повелений, ни запретов!

Она подумала минутку и сказала:

– Тогда я бы строила. Много строила!

– А что бы ты строила? – спросил он с удивлением, поскольку ни одна из его жен никогда не изъявляла подобного желания.

Она ответила серьезно, но с таким воодушевлением, словно уже просила выделить средства из казны на это строительство:

– Прежде всего, я бы построила большую имарет[91]. Потому что не могу жить спокойно, видя, как обездоленные страдают, не имея средств, чтобы утолить свой голод.

Султан на мгновение замер от удивления. Она словно вырастала у него на глазах, превращаясь в истинную султаншу.

– А затем? – спросил он.

– Затем я бы приказала возвести большую дарешиффу[92].

– Очень хорошо, Эль Хуррем. А еще?

– А еще караван-сарай для путешествующих и… и чужестранцев…

Последнее слово она произнесла почти беззвучно, но тем крепче оно запало в душу Великого Султана. Он оживился.

– У тебя не только глубокий ум, но и доброе сердце, если ты не забываешь людей той страны, откуда сама родом. Но что бы ты построила после? Ведь ты еще пока не слишком опустошила мою сокровищницу! – добавил он, озорно блестя глазами.

– После я бы построила большой хамам[93], потому что не могу видеть, в какой грязи приходится жить людям.

– Душа твоя прекрасна, с какой стороны ни взгляни, – заметил Сулейман. – Строй дальше! Тебе смело можно вверить казну, ибо ты думаешь об обязанностях правителя перед народом.

– И еще я бы построила много мехбетов[94]…

– Хорошо! А еще?

– И очень большую китабхане[95]…

– Чудесно! Этого я от тебя и ждал… А скажи мне, на какую из этих построек тебе понадобилось бы больше всего денег?

Она подумала и ответила:

– О ней я еще не говорила.

– Вот как? – заинтересованно спросил он. – Так что же это?

Он полагал, что теперь речь пойдет о новой величественной мечети. Но в следующее мгновение понял, что она, как христианка, этого не скажет.

Она молчала. Наконец взглянула в его жгучие глаза и сказала медленно, с расстановкой:

– Больше всего я истратила бы на самых несчастных.

– Разумно. Но кто они, эти несчастные?

– Те, кто вынуждены жить в тимархане[96]…

Молодой султан на ходу нежно прижал ее к себе и шел дальше, ничего не видя перед собой, словно разом ослепнув. И не белый цвет жасминовой аллеи, и не серебряный свет луны ослепили его, а мечты молодой Мисафир…

Это были поистине султанские мечты.

Такой любовной беседы у него еще не было. Он перебрал в памяти все свои разговоры с женщинами. Какими же пустыми они казались по сравнению с этим!..

В его душе воцарилась большая, почти беспредельная ясность. На небе гасли одинокие звезды. А его словно что-то поднимало к самым звездам. Высоко-высоко.

Она заметила это и сказала:

– Бог рассеял звезды по небосводу, как хлебороб семена по пашне.

– И одну из них, должно быть, по забывчивости, уронил в мой парк, – улыбнулся молодой султан.

Она слегка покраснела от удовольствия, но даже не подняла на него глаз. Сейчас ей было так хорошо с ним, что она не хотела омрачать эти минуты просьбой разрешить ей отправиться в паломничество на Афон, хотя все время только об этом и думала.

Но и он думал о том же. Но вовсе не так, как мог бы ожидать старый Мухиэддин.

Мысленно, окрыленный любовью, он сравнивал и взвешивал оба решения: отпустить или не отпустить ее на Афон? И его мысль, словно магнитная стрелка, мало-помалу склонялась к желанию Роксоланы. Сейчас он искал только предлоги для почти уже принятого решения.

И в самом деле: что может значить одна-единственная поездка в какой-то там монастырь неверных по сравнению с обладанием такой женщиной? Ведь ради нее можно пожертвовать чем угодно! И тут словно кто-то шепнул ему на ухо: «Такую жемчужину Аллах не будет бросать дважды на пути человека!»

Он остановился – как бы для того, чтобы стряхнуть с себя ветхие обязательства и запреты старых правителей Цареграда, которые унаследовал его род. А она продолжала мечтательно идти в лунном сиянии, заливавшем жасминовую аллею.

Султан не мог оторвать от девушки глаз, словно вся его жизнь сейчас сосредоточилась в ней. Ловил легкие, гармоничные движения ее тела, казавшиеся музыкой без звуков, наслаждением без прикосновений, красками без света, жизнью без воздуха. У него перехватило дыхание, но это было до странности приятно – должно быть, так захлестывает вода утопающего.

Внезапно ему почудилось, что где-то он уже видел такую походку. Он поискал в памяти – и нашел. Такая же поступь была у самки королевского тигра, расхаживавшей по просторной клетке в Арсланхане. Тигрица двигалась, как высокородная королева, несмотря на то, что находилась в неволе, за крепкой решеткой.

В этот миг он принял решение. Но пока не знал, как о нем сказать.

Слегка ускорил шаг – но так, чтобы не вспугнуть, не прервать течение ее мыслей.

Она же в это время действительно боялась. Но чего-то совсем другого: чтобы он снова не припомнил их первый разговор.

Ее тревожило не то, возьмет ли он ее в жены или нет. Боялась одного: не слишком ли откровенно она потребовала от него… Стыд помешал закончить мысль. Вспомнилась мать: как бы она посмотрела на девушку, которая требует от мужчины не чего-нибудь, а власти и всяческого добра! И это при первой же встрече!.. Господи!..

Ни за какие сокровища в мире никому не открыла бы она сейчас своих мыслей!

Вспыхнула – и остановилась, как алый цветок посреди белого моря жасмина.

– Что с тобой, Хуррем? – спросил Сулейман.

По его тону, по дрожи в голосе она еще глубже, чем прежде, почувствовала, что он любит ее и заботится о ней. И тут она вспомнила еще одно свое смелое высказывание и его ответ. Кровь ударила в голову с такой силой, что она оглянулась в поисках места, где бы присесть.

Сулейман, встревожившись, проводил ее к ближайшей беседке.

– Что с тобой, Хуррем? – снова спросил он.

Но этого она уж точно не сказала бы ни ему, ни кому-либо другому. Даже про себя с трудом могла повторить сказанное тогда: «Разве не то же самое будет теперь у меня с любой из твоих жен? И разве не каждая затаит зло против меня?»

«Как же я могла сказать такое! – думала она, склонив голову и глядя себе под ноги. – Ведь он мог понять, что на самом деле – это признание! И наверняка так и понял, это видно по ответу, который он мне дал».

Настуся готова была провалиться сквозь землю, сгореть от стыда.

– Что с тобой, Хуррем? – в третий раз спросил султан.

Неожиданно она решилась: скорее, скорее сказать, возразить, чтобы не быть неверно понятой, чтобы он не думал… Медленно, подыскивая слова и интонации, робкие, как следы певчей пташки на первом снегу, она начала:

– Я думаю о том… – Тут она закрыла лицо ладонями. – Скажи, не… не надоела ли… я… тебе?..

– Ты?! Мне?!

Султан поднялся и, смеясь, добавил:

– Нет, я еще не встречал такой гордой девушки. Никогда!

И вдруг она почувствовала, что новая любовь затмила в его душе воспоминания о первом чувстве, как золотой мед заливает воск в улье.

– Ты в самом деле думала об этом, Хуррем? – с нежностью спросил он. – Или все-таки о поездке к своему Богу?

Наконец-то он решился это произнести! Решился так же неожиданно, как и она минутой раньше.