Фигура и речь старого монаха уже с первых минут произвели на нее глубокое впечатление. Настуся решила, что в прошлом он скорее всего был человеком высокопоставленным и мог бы многое рассказать о делах, далеких от монастырских: тех, которыми увлекал ее Риччи еще в школе невольниц. Подумав, она обратилась к старцу:

– Скажи мне, человек божий, почему турки имеют такую крепкую власть на огромных землях, а мы – нет?

Старец, нахмурившись, пристально взглянул в ее лицо. А затем неторопливо ответил:

– И у нас она была, сын мой…

– Так почему же мы ее потеряли? – со жгучим интересом спросила Настуся.

– Потому что верности нам не хватило.

Морщины на челе старца проступили резче, словно он старался припомнить что-то, давно забытое.

– Это мирские дела, сын мой, – продолжал он. – Как же нам было не потерять свою власть, когда уже спустя десять дней после смерти Владимира на реке Алте убили сына его, праведного Бориса… Но не в том суть, что убили. Такое случалось у всех племен и народов со времен сыновей Адама. А в том стыд и горе, что праведный Борис испустил дух, покинутый войском своим. Так же, преданные дружиной, погибли и Глеб под Смоленском, и Святослав в долине над Опором, среди гор высоких, где и я лет пятьдесят назад помолился и подсыпал хвои к княжьей могиле, чтобы звери не разрыли ее… Все они погибли, оставленные войском своим…

Слезы заблестели в глазах божьего старца от этих воспоминаний. Настуся всматривалась в его лицо, как в святой образ, и ловила каждое слово.

Старый монах снова напряг память и начал:

– «…А в лето 6655[101] убиша кияне Игоря Ольговича снемшеся вечем и похитиша в церкви Святаго Теодора, когда князь бяше в чернцех и в схиме… И монатю на нем оторгоша, и из скитки изволокоша, и елице изведоша из монастырь, и убиша его, и везоша на Подолье, на торговище, и нага повергоша…»

Скорбно вздохнул и продолжил:

– А тысяцкий Лязор – потомок варягов, сынок, – почтил мертвое тело князя: «И повеле воинам взяти Игоря князя, и они, вземше, покрыша его одеждами своими и положиша тело его в церкви святаго Михаила. И на ту нощь Бог прояви знамение велико: зажгошася над ним свещи вси. И наутрея приеха игумен Антон и везе тело князя Игоря в монастырь ко святому Симеону и тамо положиша его в гроб…»

Старец снова вздохнул и добавил:

– Так старая летопись описывает то, как обращался народ наш с властью своею, слушая не глас Божий, а наветы бунтовщиков.

– Зачем же Бог допустил такие ужасные вещи, если этот князь был праведником, как видно из чуда, случившегося над телом его? – спросила Настуся.

– Ибо дал Господь свободную волю людям, сотворивши их по образу и подобию своему. Делайте то, что считаете добрым, сказал он им, а не хотите, то увидите, до чего дойдете… На детей детей ваших падет злоба ваша… И не останавливалась эта злоба даже перед высшими владыками нашей земли, сын мой… Королю Даниилу, первому мудростью после Соломона, на пиру, при чужеземных послах – чтоб горше была обида – наш галичанин выплеснул чашу вина прямо в лицо… А Ярослава Осмомысла, которого даже чужие князья и султаны призывали рассудить их, ибо так остр был ум его, обрекли галичане на страшные пытки: заживо сожгли перед ним его любимую жену… И ведь это был мудрый хозяин земли нашей, при котором сияла она златом и жила в достатке, тот, кто восстановил святую обитель сию…

Старец жестом указал на монастырь Святого Пантелеймона Целителя и заключил:

– И до самого конца поступали так с теми, кому Бог вручил власть над нами! А Он долго смотрел на это, пока не принял в свои чертоги душу последнего князя нашего – того, что умер от яда в тяжких мучениях. И не оставил нам на поругание ни единого наследника, ибо погиб совсем молодым от злобы отцов наших… Вот почему, дитя мое, нет у нас своей власти… Не в том беда, что вершились злые дела, а в том, что не было в народе противления им… Ни почитания власти, ни защиты ей. Вот она и рухнула…

Речь старца произвела на Настусю тягостное впечатление.

Сославшись на усталость, она вернулась в монастырь.

А после полудня уже ехала с султаном и его отроками через весь полуостров к Иверскому монастырю. Земля здесь была сухая и каменистая, лишь изредка встречались животворные водные потоки. Чудесные сады и леса простирались по обе стороны дороги, а в них – деревья оливковые, и ореховые, и апельсиновые, и каштановые, и кипарисовые. Курчавились повсюду виноградные лозы, ветви смоковниц были отягощены наливающимися плодами, а в огородах созревали овощи. Вдали сверкал белый снег на высоких пиках Святой Горы.

Вскоре всадники въехали в дубовый лес – древний и великолепный. Тишина здесь стояла такая, что казалось – даже насекомые не жужжат под его сводами.

«Теперь я понимаю, – сказал себе Сулейман, – почему здесь останавливался на отдых величайший из завоевателей Эреба[102], дальше всех зашедший на восход солнца…»

Настуся напоследок еще раз взглянула туда, где в море виднелся таинственный остров Самотраки, откуда родом была мать Александра Великого. Отсюда, с высот, были видны не только Самотраки, но и Лемнос, Имброс и Тассос, а за ними – едва заметная полоска берегов пролива Дарданеллы – древнего Геллеспонта.

Уже вечерело, когда султан со своей свитой приблизился к Иверской обители, расположившейся на северо-западном склоне Афона. Святая обитель стояла неподалеку от морского залива и была уже хорошо видна на фоне скал, покрытых густыми чащами. Как раз в это время в ее ворота вступала процессия иноков.

4

Иверские монахи глубоко склонились перед темной иконой Богоматери, вделанной в стену над монастырскими вратами.

Настуся взглянула на Сулеймана и на икону и невольно сама склонила голову. Лик Иверской Богоматери был суров – икона представляла ее в обличье Матери грозного Судии. На смуглой щеке виднелся след, оставленный кинжалом, кровавая рана, придававшая величественному образу еще более суровый вид.

Настуся снова посмотрела на Сулеймана. Он все еще не отводил глаз от лица Матери «христианского пророка». Едва заметная дрожь на миг исказила его черты. Затем, надвинув тюрбан на глаза ниже, чем обычно, султан твердо вступил на подворье древнего монастыря. Там он и заночевал, расположившись вместе со свитой в гостевых кельях.

Настуся, хоть и утомленная долгой дорогой, не могла заснуть в своей келье. Луна заливала ее каморку таким ярким светом, что все было видно как днем. Томилась в малой келейке и чувствовала себя такой одинокой, словно окончательно осиротела.

Или это действовали на нее монастырские стены и дух отречения от всего мирского, столетиями витавший здесь, или таинственная южная ночь, – во всяком случае, обычная веселость, никогда не покидавшая девушку, исчезла без следа. Сейчас она больше всего нуждалась в защите. Но не от мира внешнего – такую защиту ей мог бы предоставить могучий Сулейман, – а от того, что надвигалось на нее изнутри.

Такого с ней еще не бывало. Мрачная тень предчувствий коснулась ее юной взволнованной души…

Она уже окончательно осознала: нежный аромат первой любви к Степану развеялся, и постепенно, шаг за шагом, ее место в сердце занимала другая любовь. Любовь, которая временами начинала пьянить ее, как вино. Любовь греховная, любовь к неверному басурманину, который день ото дня становился ей все ближе и дороже.

Невольно вспомнилась ей песня сербских пленников и подружка Ирина. Что бы она сказала, узнав, что Настуся стала женой султана?..

Гордость вспыхнула в ее душе. Отныне она не будет знать печали!.. Ей будут принадлежать неисчислимые сокровища… Ведь ей, как и всякой женщине, не чуждо желание обеспечить достаток себе и своему будущему потомству… И в то же время эти мысли причиняли ей боль и оставляли странный осадок внутри, как бурный поток после ливня.

Образ Богоматери Вратарницы не шел у нее из головы.

А луна будто звала покинуть келью.

Настуся встала, оделась и вышла на подворье.

Она подумала, что монастырские ворота в эту пору скорее всего будут заперты. Но ей будет достаточно просто побродить по дорожкам монастырского сада, чтобы почувствовать себя ближе к чудотворной иконе. Бесшумно, как кошка, она миновала султанскую стражу и приблизилась к воротам.

Они были открыты!.. Рядом цвели и благоухали кусты сирени и белого жасмина, и алые розы, и синие гроздья глицинии, и сплошь кроваво-красные персиковые деревца, чьи цветки походили на кровь на лике Богоматери… Опьянев от запахов, Настуся вышла за ворота… Ночь была ясная и тихая. Со стороны Геллеспонта и Пропонтиды не было даже слабого ветерка. А Эллинское море, гладкое, как зеркало, посеребренное лунным сиянием, замерло в неподвижности, словно большой пруд под Рогатином…

От воспоминаний о родном крае дрогнуло сердце Настуси, и глаза ее обратились к образу Божьей Матери.

Лицо ее показалось девушке совсем не таким, как днем. Оно было более задумчивым и мягким, хоть и по-прежнему суровым.

Молодая невольница в неудержимом порыве упала на колени и принялась целовать чужую землю. Снова с опаской взглянула на Иверскую икону, словно ожидая: вот-вот она разгневанно воскликнет, сойдет со своего места над вратами и прогонит ее со Святой Горы. Но икона строго молчала, словно готовилась выслушать ее молитвы.

И молодая невольница начала молиться с таким чувством, будто обращалась к живому человеку:

– Матушка Божья Вратарница! Твой Сын сказал всем людям: просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам… Матушка Божья Вратарница с Иверской иконы на Святом Афоне! И я тебя прошу!.. И я ищу твоей защиты и покрова!.. И я стучусь к милосердию твоему!..

Перевела дух, взвешивая то, что хотела сказать ласковой Матери Божьей, которой ведомо, что такое боль. Да, сейчас она знала, что смогла бы вернуться на родину. Но с чем, к кому? Как узнать, живы ли мать и отец? Не женился ли Степан? И есть ли у нее право пренебречь неслыханной силой и властью, которую дано ей обрести?.. Тут снова вспомнилась цыганка-ворожея, посулившая: быть ей большой госпожой. Тяжело вздохнула Настуся и снова принялась молиться:

– Я бедная девушка из далекой страны, без дома и рода, среди чужих людей, одинокая, как былинка в поле! Меня вырвали из дома и привели сюда, далеко-далеко. Но я не прошу ни о воле, ни о счастье… Матушка Божья Вратарница! Подай мне лишь знак: что мне делать с моими сомнениями? Я не могу забыть ни мук несчастных пленников, ни пожарищ в родном краю. Может, ты хочешь, чтобы я, как смогу, уменьшила меру страданий родной земли? Подай мне хоть какой-нибудь знак от всемогущего Сына Твоего в единой Троице! Ведь Он знает все и обо всем заботится, даже о малом червячке. А боль души моей сильнее, чем боль растоптанного червячка. Я не хочу отрекаться от церкви, которой служит мой отец. Потому что тогда стану еще более одинокой, чем теперь. Но если не сделаю этого, не смогу помочь тысячам несчастных. Ты знаешь, что такое боль! Заступись за меня перед всемогущим Богом, сотворившим небо, и море, и ветер, и птиц небесных и заповедавшим людям творить добрые дела. Подай мне знак, Матушка Господня Вратарница! Может, ради этого и привела меня сюда дивная рука Божья степями и морями, чтобы я принесла мир и покой горящим селам и угоняемым в неволю женщинам и мужчинам?..

Настуся молилась со всей наивной искренностью невинной души. Не сводила глаз с иконы, пытаясь уловить выражение на лице Матери Божьей, а затем устремляла взгляд в густо-синее ночное небо над Святым Афоном. Но не менялся дивный лик иконы. Лишь в таинственных небесных высях перемигивались звезды и ясная луна катилась, как мельничное колесо.

Она была одна и остро чувствовала свое одиночество. И вдруг неведомый внутренний голос заговорил в ней: «По образу и подобию Своему сотворил Бог человека и дал ему искру разума Своего и свободную волю – как два крепких весла, чтобы переплыть житейское море. Решай сама по разуму своему и воле своей, которую дал тебе Господь! А придет час, и Бог подаст тебе не один знак, а много, тогда и узнаешь, верно ли ты решила и хороши ли пути твои…»

Послышался лязг оружия и отголоски шагов в ночной тишине. Стража салютовала своему владыке.

В проеме ворот возник Сулейман. Лицо его было задумчиво, тюрбан надвинут на брови, на боку – кривая сабля. Он тоже не мог уснуть в эту ночь. И у него стоял перед глазами суровый образ Привратницы, охранявшей обитель, в которой он остановился на ночлег. И он, так же как и Настуся, вышел, чтобы еще раз всмотреться в таинственное лицо Матери христианского пророка, замученного римскими солдатами.

При мысли об этом великий султан усмехнулся. Это сделали предки тех, кто ныне исповедует веру Сына Марии. И если бы его власть тогда простиралась над Иерусалимом, как простирается ныне, ни один мусульманский наместник не решился бы безрассудно истязать несчастного проповедника в белом хитоне! Предки нынешних джавров испортили мир: и теперь повсюду, куда приходят их потомки, они несут с собой знак крестообразной виселицы, с помощью которой расправились со своим пророком!