Осип Назарук - Роксолана

Это достаточно ясно показано и в произведениях западных авторов. Все они отмечают ум, силу воли, эрудицию и политическую одаренность Роксоланы, которые она, по их мнению, сформированному под влиянием унаследованных от прошлого стереотипов, использовала исключительно для интриг. Складывается в целом негативный образ, и тут же возникает парадокс: почему же тогда Роксолана, несмотря на все приписываемые ей злодеяния и грехи, наряду с самим султаном остается главной героиней романов и повестей?

Тонкий знаток эпохи, французский ученый А. Кло вообще отвергает большинство обвинений, выдвигаемых в адрес «султанши из Рогатина»[28]. При всех внутренних противоречиях Роксолана остается символом несгибаемости свободного духа человека, его способности вступить в схватку с судьбой и победить – без всякой мистики и чудес. Каждый из авторов, писавших о Роксолане, не мог не отметить силу ее характера и интеллекта, решимость, глубокое знание человеческой природы, механизмов политики и власти. Осознанно или нет, но им удалось показать, что эта женщина – уникальный феномен, необычайно масштабная фигура, сумевшая самостоятельно утвердить себя в истории.

Нет никаких оснований, да и необходимости считать ее символом украинского патриотизма. Но и стыдиться нашей землячки нам не приходится. И хорошо, что, несмотря на «идеологическое» сопротивление, в память о Роксолане в Рогатине был установлен монумент. Да, она не может считаться фигурой национальной истории, ибо принадлежит истории Османской империи. Но для нас Роксолана – символ непобедимости духа и яркий пример того, что даже в самых безнадежных обстоятельствах следует не опускать руки, а бороться, выживать и верить в лучшее будущее.

Ю. Кочубей1

Был знойный летний вечер 1518 года.

Золотое дневное светило неторопливо скатывалось в самый большой пруд на Подолье, а тот, полный сверкающего света, ласково шелестел мягкими волнами. Вода, словно царица, готовилась отойти ко сну на своем мягком пурпурном ложе. За прудом виднелись темные рвы и белые стены Рогатина и гладкая лента тихой речки Липы.

В этот час из-за синеющей полосы леса на пустынной дороге, ведущей из Львова в Рогатин, показались четыре телеги. В них ехали свадебные гости – старый Дропан, львовский купец, направлялся с семьей в Рогатин женить единственного сына Степана на дочери отца Луки Лисовского, настоятеля церкви Святого Духа, что в предместье Рогатина.

Молодой Степан Дропан, уже два года влюбленный в Настусю Лисовскую, не помнил себя от счастья. Большую часть пути он шел впереди свадебного поезда, а остальные над ним добродушно посмеивались: хоть так, хоть этак, а раньше срока на месте не будешь.

– Не спеши, сынок: не знаешь поутру, что будет ввечеру, – напоминал отец, перенявший эту поговорку от свата, отца Настуси, – тот время от времени наезжал во Львов к брату, священнику при церкви Святого Юра. Но Степан то опережал телеги, то далеко отставал, чтобы никто не мешал ему предаваться мечтам о счастье. И не слышал и не видел ничего вокруг, кроме своей милой, хоть и не было ее здесь. Не замечал он ни синеватого наряда шалфея, ни яркого горицвета в тени дубрав, через которые он проходил, ни золотистого сумрака березовых рощ, ни пахучей мяты, ни вьющихся плетей ломоноса, ни желто-красных колонн коровяка, ни сныти, ни копытня-стародуба, хоть и шел прямо по ним.

– Для него нынче папоротник цветет… – подшучивая, говорили о парне свадебные гости.

А в его сердце цвела и благоухала любовь.

Снова и снова Степан возвращался в мыслях к тому, как все начиналось и как он впервые увидел Настусю на подворье церкви Святого Юра во Львове. С тех пор жизнь для него слилась в сплошную полосу света, запахов, музыки – и борьбы. Отцу не пришлось по душе его намерение жениться на поповне. Он давно держал на примете для Степана дочку своего торгового компаньона. Да и семья Настуси, принадлежавшая к старинному роду священнослужителей, косо поглядывала на ее замужество с сыном «торгаша». Им нравилась его зажиточность, а вот то, что «лавочник», – претило. Но в конце концов кое-как все сладилось.

Какой же долгой показалась жениху дорога в город, что уже виднелся вдали, к небольшому дому на берегу тихой Липы, рядом с церквушкой Святого Духа!

2

А там их уже ждали, все было готово к свадьбе. Съехались гости со стороны невесты, на подворье стоял шум молодых и старых голосов.

Брат хозяина, отец Иоанн Лисовский, дольше всех противился свадьбе Настуси со Степаном. А причиной тому была долгая судебная тяжба между церковью Святого Юра и семейством Дропанов из-за какой-то земли, и отец Иоанн таил обиду на старого Дропана. Вот и теперь он поспешил выехать из Львова как можно раньше, лишь бы не тащиться бок о бок с «безбожным торгашом», который вздумал судиться с домом Божьим. А помимо того, учинил он еще одну демонстрацию. Ему хотелось присутствовать на венчании племянницы, но он не мог допустить, чтобы Дропан стал чваниться тем, что он, отец Иоанн, специально явился в Рогатин ради этой свадьбы. Оттого и подыскал в канцелярии львовского владыки кое-какие дела, требовавшие его присутствия в Каменце-на-Подолье, чтоб якобы случайно, по дороге, завернуть на свадьбу племянницы. Слух об этом был заранее пущен во Львове.

Теперь он сидел в саду приходского дома за деревянным столом в тени лип вместе с братом и отцом Феодосием, игуменом ближнего монастыря василиан, что на Чернечей горе. Перед ними стояли три глиняных горшочка, кувшин кислого молока, лежали хлеб и масло.

– Ешь и повествуй, что нового слышно, – обратился к нему отец Лука.

– Не знаю, с чего и начать, – печально отозвался отец Иоанн.

– С дел нашей церкви, – степенно подал голос отец Феодосий.

– Само собой, – отвечал отец Иоанн.

Потянулся, взял ломоть ржаного хлеба, намазал маслом и, снова положив его на деревянную тарель, начал:

– Святую нашу церковь вконец разорили и одолели иерархи-латиняне, а теперь еще и властвуют над нею. – Потом не сдержался, добавил: – А наши торгаши грабят ее и со своей стороны.

– Но и врата адовы не одолеют ее, – набожно заметил игумен Феодосий.

– Так-то оно так, – возразил отец Иоанн, – да только что ни день, все труднее становится дышать. Гордость, лихоимство, разврат, обжорство и пьянство – все без исключения грехи тяжкие видим мы среди чужих. А ведь они правят нашей церковью. И Господь все не выведет ее из-под чужого ярма!..

Львовский священник горько усмехнулся. На это отец Феодосий сказал:

– Так ведь и мы не без грехов. А в особенности губит нас один грех, главный, – леность. Из-за нее нам столь тяжкое искупление. Повидал я свет и разных людей, бывал в Иерусалиме, в Антиохии и на Святой Горе Афонской, но нигде не видал, чтобы так редко брались за книгу, как у нас. Оттого и не научены мы оборонять свою церковь от вражьих посягательств!

– Ты все о своем, отче игумен, – заметил отец Лука. – А я уж тебе не раз говорил и теперь скажу: оно, может, и так, да не совсем. Где же эти книги людям добыть? И за что купить, а? За что? А еще и женатому священнику, да при нынешней дороговизне! Церковные земли присвоили старосты и ксендзы. Татарские набеги вздохнуть не дают. И это никого не печалит! Дивно, что в это лето их здесь еще не было. Но слухи уже доносятся. Крестьяне вконец обнищали и дальше нищают. Мещанство тоже, потому что шляхта взяла всю торговлю в свои руки, хоть и кричит, что это ей «не по чести». А наших священников тут и там на панщину гоняют! Какие уж тут книги?!

Воцарилось тягостное молчание. Отца Иоанна, которому предстояла дорога в Каменец, встревожила весть о надвигающейся опасности. Однако он тотчас успокоился, подумав, что брат, если узнает что худое, непременно сообщит ему об этом перед отъездом.

А отец Лука, переведя дух, продолжал:

– Вот взять, к примеру, меня. Говорят – выдаю дочь за богача. Но ведь и голой ее отпустить не позволю себе. А во что обойдется мне эта свадьба? Один локоть атласа нынче по двадцать грошей, а фаландаша – все тридцать пять. И во что ее одеть? За какие деньги?

Он умолк на мгновение, а затем продолжил, ибо нечего ему было таить от брата и приятеля-игумена:

– А сама свадьба! Какая-то жалкая щука – два гроша, карп – и того больше, гарнец вина – сорок грошей, фунт шафрана – семьдесят, голова сахару – сто пятьдесят, а перец – и все триста. А где байберка[29] шелковая, где кафтаны парчовые? А киндяк[30] хлопчатый вышитый да чинкаторы[31] златотканые? Ведь и сам я, и жена моя должны выглядеть завтра не хуже людей! Вы, отче игумен, одну рясу имеете, так что вас все это не заботит!

– Ты что-то разболтался, как торгаш, – заметил брат. – Уж больно быстро сказалось на тебе новое родство!

– Прошу прощения, – смутился отец Лука. – Но если б вам жена целый месяц только о том и толковала, какие ей к сему дню надобны шелка да шитье, то и у вас накипело бы так, что хоть первому встречному плачься!

– Ну и благодари Бога, что только одну дочь имеешь, да и ту завтра в чужие руки отдаешь, – проговорил брат.

– Я-то благодарю, – отвечал отец Лука. – А вот с какой стати ты так ретиво взялся сватать ее за какого-то убогого? Чтобы горе мыкала, как ее отец мыкает, а?

Тут подал голос игумен:

– Хотите гневайтесь, хотите нет, но я правду скажу! Не будь у нашего священства семей – а с ними и сокрушения о свадьбах, приданом, да фаландашах, да байберках и прочей мирской суете, – то и в борьбе с латинством мы бы выстояли! А землицы наша церковь еще от князей прежних и народа имеет столько, что сотню лет будут брать – и все равно хватит нам! Не в ней дело, братья, а в том, что для борьбы с латинством нет у нас того оружия, коим враг владеет. Истинно говорю, да вы, видать, не хотите познать истину!

С этими словами игумен обернулся к хозяину дома и с сожалением произнес:

– Пусть пошлет Господь счастья твоему дитяти на той стезе, на какую оно ступает. Но разве Богу не было бы угоднее, если б дочь твоя пошла в монахини? Ох и пригодилось бы это дитя нашей гонимой церкви, ибо разумом оно как умудренный муж. Но вы отдаете ее тому, кого сами не любите и не жалуете! И ведь немало у нас монахинь из священнических и панских родов наших. А у ляхов магнаты даже за честь почитают, когда панна из их рода приносит монашеские обеты. Вот чем они нас одолевают! Оттого и чтит народ костел, что видит уважение верхов к костелу. А мы к мирской сласти, как мухи к патоке, липнем! Вот и ждет нас та же доля, что и мух, и сласть обернется лютой горечью. Трухлявеет наша сила, мельчает народ, и спасения ждать неоткуда!

Ситуация стала крайне натянутой. Но игумен, не обращая на это внимания, продолжал:

– Давал народ на нашу церковь, дает и будет давать! Но редко бывает, чтобы нашелся тот, кто с умом управит тем, что дадено церкви! И народ это видит, потому что еще не вконец ослеп. И не только один народ видит, но и соседи. Вот и хватают, что приглянется. А как не взять? Винить во всем врагов – пустая отговорка. А в том истина, что и они были бы в нашей церкви, если б мы сами иначе о ней заботились. Вот она, правда! И не миновать нам Божьей кары за то, что мы правду прячем под спудом. Никто не минует этой кары. И грянет она, ибо сами мы ее призываем!

Брат отца Луки уже отверз уста, чтобы достойно возразить. Но тут послышался скрип – у ворот остановились телеги и возы старого Дропана. Свадебные гости высыпали из них шумной толпой и устремились в сад.

3

Деревья в саду внезапно вспыхнули багрянцем, и словно красный пожар охватил и сад, и церковку Святого Духа, что по сей день стоит на том же месте, и приходский дом при ней, и тихую ленту Липы, и широкий пруд, и поля спелой золотящейся пшеницы, что усмехались небесам синими цветками васильков в ожидании жатвы. Все присутствующие тревожно взглянули на небо – но это была всего лишь вечерняя заря, вспыхнувшая на западе.

В кровавом отблеске умирающего дня шел молодой Степан Дропан, лелея свое счастье в душе. Оживленно блестя глазами, искал он свою Настусю и, наконец, увидел ее в саду в окружении двух подружек, занятую каким-то важным разговором.

– О чем толкуете? – весело спросил он, приближаясь к суженой.

– А вот и не скажем! – смеясь, ответила вместо невесты ее подружка Ирина.

– Не можем сказать, – поправила ее Настуся.

– Потом сами все узнаете! – добавила другая девушка.

– Ну, скажите, не таитесь! – жалобно попросил Степан.

Девушки не решались.

Наконец Настуся, переглянувшись с подружками, открыла Степану секрет: Ирина пригласила цыганку-ворожею, чтобы та перед венчанием нагадала им будущее!

– Только отцу о том ни словечка, а то сильно разгневается! – предупредила Настуся.