Осип Назарук - Роксолана

– Все неправда! Сам великий визирь Ахмед-паша приказал мне так говорить! И обещал за это кучу золота! И дом в Скутари! А то, что я говорил, – тоже неправда!

Никому не было известно, что именно он говорил, но спрашивать боялись. Никто не хотел знать тайн жены султана, ибо придворные и прислуга уже чуяли, что на ней будет кровь.

Ахмеда-пашу схватили в серале в ту самую минуту, когда он проходил через ворота Джелад-одасы. Вступил под их своды, но уже не вышел оттуда. И никто уже никогда не видел среди живых великого визиря Ахмеда-пашу, первого министра могущественной державы. Лишь янычары, стоявшие на карауле у Джелад-одасы, позже шепотом рассказывали в казарме, что еще долго были слышны стоны и вопли визиря, которого истязала немая стража падишаха.

– За что? – тем же шепотом спрашивали в длинной, протянувшейся на целую милю казарме другие вояки.

– Никто не знает, за что. Видели только, как шла с плачем к султану его прекрасная жена Хуррем Роксолана.

– И никто перед смертью не допросил великого визиря?

– Нет, никто…

– Такого еще не бывало с тех пор, как царствует род Сулеймана…

– Но и такого султана еще не бывало. Этот знает, что делает…

И стих шепот в казарме. Ибо длинные и могучие руки имел тот султан Османов, что слюбился с бледнолицей иноземкой из далекой страны, перед которой вскоре содрогнется в страхе весь сераль, и вся столица, и вся держава Османов, распростершаяся на три части света…

* * *

В тот же вечер на стене царственных ворот Баб-и-Хумаюн была выставлена окровавленная голова великого визиря Ахмеда-паши. Уста его были искривлены страданием, глаза безумны, а слипшиеся пряди волос горели в лучах заходящего солнца. А тем временем на главной площади Цареграда сипахи подвергли тело несчастного четвертованию.

Ужас охватил Стамбул, султанскую столицу, ночной птицей пронесся он по палатам сераля, по благоухающим покоям гарема, добрался даже до исламских святынь. И не так, как всегда, распевали в тот вечер муэдзины с высоких и стройных минаретов свои молитвы: «Ля иляха илля Ллах ва анна Мухаммада Расулюллах!..»

Так погиб Ахмед-паша, первый дружка султанши Роксоланы.

И вечером того же дня второй раз в жизни не смогла преклонить колени для молитвы султанша Эль Хуррем, радостная мать принца. Словно в далекой кровавой мгле предстала перед нею малая церквушка в предместье Рогатина. И стояла она молча. А издали долетал только протяжный крик муэдзинов на высоких минаретах мечетей: «Ля иляха илля Ллах ва анна Мухаммада Расулюллах!..»

Они молились своему богу за великого султана и за державу Османов, по которой уже шествовал кисмет – с окровавленными руками. И тайком добавляли они в своих молитвах: «Отврати, боже, кровь от дома падишаха!»

* * *

А по стамбульским базарам из уст в уста передавали удивительные слухи о султанше, которую будто бы видели в коридорах и залах селямлыка. И вот как толковал для себя это простой турецкий люд:

«Вознамерился Ахмед-паша похитить дитя султанши Эль Хуррем. И подкупил черного евнуха Хасана, чтобы тот подал сонное питье султанше. И сотворил черный Хасан это недоброе дело: подсунул сонное зелье молодой жене султана… А когда она уснула, прокрались в покои черный Хасан с великим визирем. И взяли дитя султанши Эль Хуррем. Но она почувствовала во сне, и во сне закричала, и отняла у них дитя. И пошла, сонная, жаловаться султану, так и не просыпаясь… По коридорам и залам селямлыка, в жемчужной диадеме, в роскошных шелках, в сверкающих браслетах и вся в слезах…»

– Вся в слезах? – изумленно переспрашивали простодушные.

– Да! Вся в слезах… А перед нею евнухи несли малолетнего принца Селима в белом муслине, в золотой лектике…

– В золотой лектике?

– Да! В золотой лектике. А за нею шли белые невольницы гарема, испуганные плачем жены падишаха…

– Испуганные плачем?

– Да! Испуганные плачем. И направилась она прямо в зал Большого совета Дивана…

– А откуда же она знала, куда идти, если никогда не бывала в селямлыке?

– Знала, потому что вело ее материнское сердце. Потому что искала справедливости.

– Какой же приговор изрек султан Сулейман?

– Справедливый приговор изрек султан Сулейман: повелел так долго бить обоих злодеев, пока оба не сознались: евнух Хасан – сколько золотых посулил ему великий визирь, а визирь Ахмед – в злом своем умысле. И тогда было велено прижечь Ахмеда-пашу столько раз, чтобы он издал столько воплей, сколько денег дал черному евнуху. И расстался с душой Ахмед в Джелад-одасы.

– А черный Хасан?

– Султан повелел бросить его в море со связанными руками: если доплывет до острова Принцев, может идти на все четыре стороны… Справедливо рассудил султан Сулейман – да благословит Аллах всемогущий следы его ног! Потому что все-таки крал налоги великий визирь Ахмед, но так крал, что никто не мог его в том изобличить… А в тех налогах – пот, стоны и кровь наша. Вот и выстонал их Ахмед в Джелад-одасы… А за остальное сочтется с ним Аллах с вечными очами…

1

Власть родилась из любви, а выкормило ее уважение. В точности так же, как ребенок родится из любви и воспитывается в уважении к родителям.

Давным давно, когда тюркские племена двинулись из Азии на закат солнца, спасаясь от страшных орд Чингисхана, возглавил этот поход Осман, предок султана Сулеймана. И за это полюбил его турецкий народ и окружил почитанием всех его потомков. И чем больше росло в нем уважение к роду Османа, тем большую силу имел этот народ и тем сильнее была его власть. И вот – достиг турецкий народ вершины своей мощи при Сулеймане Великолепном, сыне Селима, чьи полки, поднимаясь вверх по Дунаю, достигли самого сердца Европы.

А затем алый кристалл власти турецких султанов благодаря любви Великого Султана попал в руки женщины, не привыкшей властвовать, что пришла Черным шляхом ордынским и Диким Полем килиимским из далекой страны как бедная невольница и пленила сердце падишаха.

Но не женщина то пришла, а неотвратимый кисмет Османов. Имел он ангельское личико и пальчики нежные, как первый проблеск занимающейся зари, а очи синие, как весеннее небо. И поддался его воле Великий Султан, владыка трех частей света, который не поддавался никогда и никому. И всматривался он в блеск занимающейся зари и в очи синие, как небо весной, и ждал – что же станет делать прекрасный кисмет, присланный ему непостижимой волей Аллаха – Черным шляхом степным и Черным морем бурливым…

Видел в ней разум светлый и сердце доброе. И тем любопытнее было ему: что же станет делать дальше его возлюбленная Эль Хуррем, которой он ни в чем не мог противиться?

2

Все окружение султана знало, что султанша Эль Хуррем быстрее узнала о смерти Ахмеда-паши, чем сам падишах.

Она смотрела на себя в зеркало в ту минуту, когда донесли ей об этом слуги. И эта весть оживила и благотворно укрепила ее, как растение, политое в жару. О, и у нее выдался горячий денек! Порой ей казалось, что плыла она в утлом челне по Днепру и одолела первый порог, о котором ей так живо рассказывал в Крыму старый казак-невольник. А порой становилось ей так зябко, как на лютом морозе.

Среди всей пышности нынешних покоев вдруг вспомнился ей скромный и уютный родительский дом, где в морозы потчевали крепкой горилкой работников, привозивших из лесу дрова. Казалось, и ее угостили крепким красным шербетом, и этот красный шербет пролился и забрызгал ее одежду и руки.

Она вымылась и переменила наряд, потому что все время ощущала запах крови. Но вины за собой никакой не чувствовала, потому что защищала сына. Но странный запах никуда не исчез и продолжал преследовать ее. Она позвала невольницу и велела принести ладана и самых дорогих арабских благовоний.

Нежные пахучие клубы дыма ладана напомнили ей Пасху в церковке Святого Духа. Упала на колени и попробовала молиться, оборотившись к Мекке, ибо знала, что и сейчас в гареме следят за каждым ее шагом.

Но внутренним взором видела образ Пресвятой Богородицы, что стоял между восковыми свечами в убогой церквушке в предместье Рогатина: «Боже, буди милостив ко мне грешной…»

Молилась искренне. Но грехом считала не то, что отправила на смерть человека, защищая сына своего. Грехом считала только то, что ради этого солгала мужу. За это и просила прощения у тайной силы, что пребывает над нами. И была уверена, что рано или поздно получит это прощение. Наконец почувствовала облегчение и даже какую-то неведомую силу, которая вливалась в нее и росла. Но тяжесть не ушла, о нет…

За молитвой застал ее Сулейман.

– Вот, пришел так же нежданно, как ты сегодня утром явилась ко мне, – начал он с улыбкой.

Ему явно было приятно видеть жену за благочестивым делом, к тому же, обращенной лицом к Мекке, как и полагается правоверным. Если и были в нем какие-то сомнения относительно того, что произошло сегодня, то теперь они окончательно развеялись.

Она вскочила и радостно, как дитя, обвила руками его шею. В полной уверенности, что именно Бог прислал сюда мужа в эту минуту, чтобы она могла просить у него прощения за то, в чем чувствовала себя согрешившей.

Они уселись по обе стороны курильницы с благовониями, и Сулейман начал подбрасывать на угли золотистые зернышки ладана.

– А нет ли среди твоей прислуги какой-нибудь невольницы, которая подбивала бы тебя сделать из моего сына христианина? – шутя, спросил султан.

Ответила оживленно:

– Нет у меня ни одной невольницы-христианки. Зато теперь непременно возьму! Ладно?

– Ладно, ладно! Должно быть, назло Ахмеду-паше: пусть перед смертью узнает, что тебе нечего бояться его наветов! – заметил султан.

– Он уже умер… – тихо проговорила она.

– Что? Без моего ведома? Без султанского суда?

Нахмурился, помолчал и спросил:

– Уж не ты ли, о Хуррем, подбила на это мою немую стражу?

Он был не столько встревожен, сколько раздражен тем, что добыча ускользнула из его рук. В эту минуту он походил на молодого тигра, из чьих когтей вырвался старый облезлый волк.

Она тут же почувствовала, что гнев султана обращен не к ней. И ответила так спокойно, словно речь шла о самых обыденных вещах:

– А что ты мне дашь, если я скажу тебе истинную правду?

На его лице появилось любопытство.

– А ты могла бы сказать и неправду? – спросил он. – Мне?

– Наверное, смогла бы. И ты бы никогда об этом не догадался. Но сам видишь – не хочу.

Султан решил, что с этим прекрасным ребенком и говорить надлежит по-детски.

– До сих пор я тебе ни в чем не отказывал. Говори, чего ты хочешь?

– Дважды по столько золотых дукатов, сколько вымогал Ахмед-паша!

Он рассмеялся и ответил:

– Ты знаешь, какая кара постигла его за это!

– Но ведь мне, в отличие от него, не нужны эти дукаты!

– Тогда для кого же они?

– Для мечети.

– Какой мечети?

– Такой, какой еще не бывало в твоей столице.

– Ты хочешь построить новую мечеть?

– Да. В благодарность Аллаху, отвратившему первую угрозу от нашего невинного сына. А назову я эту мечеть именем его отца.

– Что ж, строй. Это угодное Аллаху дело. Но не слишком ли много золота ты запрашиваешь? Ты просто не представляешь, что это за сумма! На эти деньги можно вести большую войну и завоевать целую страну!

Она подумала немного и ответила:

– Но ты подумай, какой будет твоя мечеть! Только представь: внутри – четыре могучих столпа из красного гранита. Потому что вся кровь отхлынула от моего лица, когда я поняла, какая опасность грозит Селиму. А верхушки этих столпов будут из белого как снег мрамора, потому что я тогда смертельно побледнела. И михраб будет из белого мрамора, и минбар для хатиба, и высокая максура, предназначенная для тебя[127]. А по бокам расположатся двойные галереи с худжрами, в которых люди станут держать свое золото, и серебро, и драгоценные камни, к которым не посмеет прикоснуться даже султан! Ибо все это пребывает под опекой Аллаха!

– И зодчего ты уже подыскала? – полушутя спросил султан, зная, что в последнее время она полюбила подолгу беседовать с Синаном.

– Да, – ответила она, – подыскала, но нет денег, только мысль. Да и ту я еще не вполне высказала.

– Говори же. Все это очень интересно.

– Так будет внутри. А снаружи будет еще лучше, потому что именно там я хочу лежать с тобой рядом после смерти…

Великий Султан благочестиво опустил глаза и поцеловал жену. А она, воодушевившись, созидала в мечтах:

– Вся площадь мечети будет разделена на три прямоугольника. Средний – меджид[128] – я уже описала. Перед ним будет располагаться площадка с водоемом для омовений. А позади будет сад Аллаха, где человеческие растения-кости будут почивать до Судного дня, когда каждая плоть снова станет свежим цветком в великом воскресении божьем. И там мы оба успокоимся навеки. А вокруг этого храма я хочу возвести четыре минарета – таких высоких, что они будут касаться облаков. И они будут освещаться снизу доверху в святые ночи месяца Рамазана[129].