– А заботились они о вас, мама, в дороге?

– Заботились, доня, это правда. И лучше, чем иной раз свои. Никакой обиды они мне не причинили, и все, что мне было нужно, я сразу получала. Только раз из-за них я страху натерпелась. А было так: проехали мы уже широкие равнины венгерские и вступили в края, где твой муж царствует… Так говоришь, он добрый?

– Очень добрый, мама. И умный, и справедливый, и ни в чем мне не отказывает. Лучше и быть не может.

– Дай Бог ему здоровья! Жаль только, что не христианин, – вздохнула мать. – Ну вот, как въехали мы в его царство, увидела я турецкое войско с кривыми саблями. И такой меня страх взял, что слова не могу сказать. Вот, думаю, сейчас голову снимут, и дело с концом. Только на том свете и свидимся. И у евреев моих, видно было, руки затряслись, как стали турки их возы осматривать. Ну, что-то они им там дали и кое-как пропустили нас дальше. И снова едем. Равнина такая – глазом не обнимешь. А через пару дней евреи говорят, что уже и до Дуная недалеко. Сердце у меня сжалось: Дунай – большая вода, недаром про него в песнях поют.

– А знаете, мама, вот вы уже видели Дунай, а я нет. Потому что я с другого конца сюда попала – через Черное море.

– Так море еще больше, чем Дунай. Всякое сотворил Господь на этом свете, а человек все по Божьей воле преодолевает. И вот, доехали мы до этого Дуная. Вот это река так река, доня! Где столько воды берется, думаю, что так течет и течет, только синеет, а другой берег чуть видно. А за этой рекой еще добрая часть пути до тебя, сказали мне. Проехали мы сколько-то дунайским берегом, вижу – город. Замок на белых скалах стоит до того высоко, что туда разве только птица долетит без воли тех, кто тем замком правит. А евреи мне: там сидит турецкий наместник. Так и сказали: «Видите, в том замке сидит заместитель мужа вашей дочки!» А я себе и думаю: «Век бы мне этого заместителя не видать», – а сама помалкиваю. Но знаешь, доня, пришлось-таки с ним свидеться, и как раз в том самом высоком замке!

– Как же это?

– А вот как. В городе евреи вместе со мною заехали на какой-то постоялый двор, дали мне комнатку, а сами ушли по торговым делам. Сижу я себе и Богу молюсь. А их нет и нет. На следующий день, уже где-то после полудня, вдруг слышу: что-то бренчит. Смотрю в окно: стража турецкая идет и моих купцов ведет! Они бледные, трясутся и на мое окно показывают, да еще и что-то говорят! Вот тебе и раз, думаю. С испугу так зацепенела, что и сама себя не чую. – Она перевела дух, словно еще не избавилась от тогдашнего страха, и продолжала: – Входят толпой ко мне в комнату турецкие солдаты. Но не кричат, даже руки к челу и к сердцу прикладывают и головы предо мной склоняют. Сообразила я, что евреи, должно быть, наговорили им, что я к какой-то важной госпоже еду. Сразу мне полегчало. А на подворье уже, вижу, повозка въезжает. Да такая, что и владыка бы сесть не постыдился. Не стала гадать и спрашиваю евреев: что это значит?

А они и говорят:

– Не бойтесь, пани-матка. Вы нас уже спасли. Потому что мы тут, занимаясь своими делами, наткнулись на старых врагов, чтоб они себе все кишки порвали! Оклеветали они нас перед турецкими властями и весь бы товар дочиста отняли у нас, если б мы не сказали, что везем няньку жены самого султана. Уж простите, но пришлось так сказать, потому что вы, ваша милость, бедно одеты и с нами на простых возах едете. А если б мы всю правду выложили, то нас еще и побили бы за вранье!

– А как же вы нашли такую беду на свои головы?

– А мы разве искали? Она сама нас нашла. А может, и к лучшему, что нашла. Чуть сказали мы туркам про няньку султанши, как те враз переменились и оставили нас в покое. А теперь вы, ваша милость, должны пойти с нами в замок и подтвердить наши слова.

– Что ж мне, неправду свидетельствовать? А если присягнуть велят?

– Да какая ж неправда? Или вы не нянчили свое дитя? Где тут неправда? В чем?

– А я ведь не знаю в точности, жена султана – мое дитя или нет?

– Ну, когда вас допустят туда, тогда и узнаете. Сами подумайте! Вы что, казну грабить едете или с их войском биться? Вы едете своего ребенка искать. Любой человек такие вещи понимает. А если она и не ваша, то вы им ни стен Цареградских не порушите, ни моря не выпьете. Вернетесь домой, и все…

Ну, деваться некуда, надо идти. Вышла я с турецкими солдатами и с евреями, а сердце колотится. Усадили меня в коляску. Кони – как змеи. Их только вожжами тронули, а они и помчали!

Еле взобралась я на замковую гору. Пару раз даже отдыхала. Правда, турки совесть имели, не торопили, шли за мной шаг за шагом. Я остановлюсь – и они ждут. Наконец вышла я на эту гору. Там подворье мощеное, каменное, и видно с него далеко-далеко: и Дунай, и поля вокруг. Будто в раю, так хорошо. И ввели меня в какие-то покои. Вокруг диваны дорогие, подушки на полу бархатные. Показывают мне турки: садитесь. Я села, а евреи стоят. Ждем. Через какое-то время слышу – идут еще какие-то люди. У меня аж в глазах зарябило. Те, что были со мной, низко им кланяются, а я не знаю, что с собой делать, или встать, или сесть, ну и сижу себе дальше. А тут из тех, что пришли, выступил один еще не старый, но и не молодой уже человек, одетый по-турецки, в тюрбане. И по-нашему чисто говорит:

– Послушайте, женщина! Вы должны говорить правду, как на исповеди, потому что вы сейчас перед самим наместником султана, которому я каждое ваше слово в точности передам по-турецки.

– Спрашивайте, – говорю, – а я скажу все, что знаю.

– Правда ли, – спрашивает, что вы нянчили в детстве жену великого султана Сулеймана и едете вот с этими купцами в Цареград?

– Да, – говорю, – я и вправду в Цареград с этими купцами еду. Но жена ли султана Сулеймана та, которую я нянчила на своих руках, смогу сказать только тогда, когда увижу ее собственными глазами. Я еду, – говорю, – искать ту, которую нянчила, потому что многие люди говорят, будто она в Цареграде.

– Хорошо вы, мама, ответили, – сказала Настуся.

– А правда всегда хороша, доня.

– А что ж толмач?

– Толмач сразу повернулся к наместнику и заговорил. Старый, уже совсем седой человек тот наместник. И вот он что-то сказал толмачу, а тот – мне:

– Сразу видно, что вы правду говорите. А теперь скажите, откуда вы и когда ту девушку-поповну татары увели?

– Я, – говорю, – из своего края, из Червонной Руси, а тогда я жила в Рогатине. – И сказала, когда это было, – опять чистую правду. А он снова пересказал все старому наместнику. Тот только головой важно закивал. И опять что-то к толмачу. А толмач – мне:

– Доходили ли до вас какие-нибудь вести после того, как татары эту девушку увели?

– Вестей, – отвечаю, – хватало. Говорили люди, что вышла она замуж за очень знатного человека. Но как же я могла узнать, правда это или нет? – Боялась я и словечком обмолвиться о том, что люди про самого цесаря поговаривали, – чтобы турок не обидеть. А он снова перетолковал по-турецки, и уже дальше они между собой говорили и других расспрашивали, а те им отвечали. А про евреев-купцов будто забыли. Видно, их уже и до того допрашивали. Наконец толмач снова ко мне обратился и говорит:

– Наместник султана приказал мне передать, что сказанное вами вполне может оказаться правдой. Поэтому он спрашивает, не нуждаетесь ли вы в чем и нет ли у вас жалоб. Говорите все как есть и ничего не бойтесь.

– Ни в чем, – говорю, – я не нуждаюсь и жалоб никаких не имею. Вот если бы только нас не задерживали в дороге…

Он перевел это, они с наместником опять переговорили, и толмач мне:

– Слушание вашего дела закончено. Вы получите такое письмо-пропуск, что больше никто вас в пути и тронуть не осмелится…

Поблагодарила я наместника и толмача. А уходя, сам наместник мне поклонился, и следом все, кто с ним был. Тогда я и подумала: «Ну, доню, если это и в самом деле ты, то, видно, в большом ты почете, раз такой знатный вельможа из-за тебя твоей старой няньке кланяется». И еще меньше стало у меня веры, что такое может приключиться на самом деле.

– А письма, мама, долго ждать пришлось?

– Совсем недолго. Той же упряжкой меня на постоялый двор отвезли, а вечером принесли это письмо и передали из рук в руки. И опять тот же толмач спросил, нет ли у меня какой нужды. А я снова его поблагодарила.

– А не предлагали вам, мама, стражу в дорогу?

– Не предлагали. Видно, сами не были до конца уверены. Тот наместник, должно быть, так рассудил: в точности не известно, нянька я или не нянька нынешней султанши. Если нянька, хватит мне и пропуска, а если не нянька, то этой стражей выставил бы он себя на посмешище. Так что, думаю я, поступил он разумно. Хорошо и то, что двинулись мы дальше, и, действительно, по дороге нас больше не трогали, письмо помогало.

Горами и долинами доехала я с купцами до самого этого города. И через такие черные горы мы перевалили, что в них наши Карпаты можно спрятать и не найти. А ведь и в Карпатах орлам приходится крыльями помахать, пока долетят до самых высоких скал. А тут – на вершинах снега белые-белые, а под ними леса черные-пречерные. И по долинам воды шумят, и цветы прекрасные. Великую красу Господь положил на эти дивные земли, но наша, доня, все-таки лучше, потому что наша…

Глубоко вздохнув, мать продолжала:

– А как увидела я высокие стены и ворота этого города, такой страх меня взял, что я даже заплакала.

– Почему, мама? В городе же меньше опасностей, чем в дороге.

– Не от страха перед чужими людьми, дитя мое! А вдруг, думаю, ты не захочешь признать свою нищую мать?

– Да что вы такое говорите, мама!

– Деточка, всякое бывает. И разное на своем веку я слышала про детей. Недаром присказка говорит: мать да отец семерых на ноги поставят, а семеро детей и одного отца или мать не прокормят. Бывает, чуть поднимутся над своим сословием, а уже стыдятся родных. А ты так высоко взлетела, ой как высоко… А евреи не дураки – обо всем подумали и говорят мне: «Вам, пани-матка, надо пойти с нами и встать среди людей там, где мы вам покажем. Проедет в карете султанша, а вы узнаете, что это ваша дочка, но не вздумайте закричать. Спокойно посмотрите, отойдите в сторону и нам скажите. А уж мы найдем средство, как вас с нею свести». Умно советовали, доня. Но как только я тебя увидела и милостыню служанка твоя в руку мою сунула, – не выдержала я, доня моя! Заплакала и закричала. А ты прости меня, деточка, сердцу разве прикажешь!

– Это ничего, мама. Все хорошо. Скоро увидите моего мужа.

– Жаль только, я и слова с ним сказать не смогу, потому что не знаю его языка.

– Он поймет, вот увидите.

– А зачем ты, доня, об этом наместнике так допытывалась? – спросила мать.

– Мне, мама, надо знать, каких людей мой муж где держит или хочет поставить. Вот недавно он спрашивал, а на своем ли месте будет один комендант. Многие приходили за него просить, но я всем отвечала, что в дела султана не вмешиваюсь. Но на самом деле иногда вмешиваюсь, мама…

– И хорошо делаешь, дочка, что так отвечаешь людям. А вмешиваться или нет – тебе лучше знать.

Их разговор продолжался долго-долго, и в течение этого времени они несколько раз выходили в детскую, чтобы снова взглянуть на ребенка.

3

А как закончились Настусины расспросы о родне, знакомых и соседях, она сказала:

– И что же там, мама, творится в нашем родном краю?

Мать ответила уклончиво:

– Ты, доня, покинула дом совсем молоденькой; да и тяжко мне говорить о том, что там творится.

– И все же, мама, что? Или все так, как здесь?

– Еще не знаю, доченька, как здесь. Я тут совсем недолго. Но по тому судя, что увидела я еще по дороге в твоем новом краю, скажу прямо: у нас много хуже. До сих пор там поляки грызутся между собой, а наши, доченька, еще хуже. Ненависть между нашими такая, что один другого в ложке воды утопил бы. Село с селом, монастырь с монастырем без конца судятся и рядятся. А мещане какие тяжбы заводят с церквями! Доня, доня! Может, я и грешу перед Богом, но как на все это насмотришься, то только одно и подумаешь: справедливая их кара постигла, раз татары гонят их степями в ремнях, босых и голодных! Ох, справедливая!

– Да что вы, мамочка, такое говорите! Вы и не знаете, как это страшно, когда под татарскими кнутами тебя в ясырь гонят! А я знаю! Я сама прошла Дикое Поле израненными в кровь ногами.

– А помнишь ли, доня, игумена из монастыря на Чернечей горе?

– Помню, как не помнить!

– Чернечью гору тогда спалили татары, и монастырь сгорел, хоть и говорят, что эти басурманы не жгут Божьи дома. А наши христиане как сцепятся, то и собственную церковь разобьют да по бревнышку раскатают. Такой у нас чудной народ, доня.

– Да ведь не весь народ такой, мама! Люди разные бывают.

– Правда, доня. Есть и у нас добрые люди. А все-таки думаю, что и предателей столько нигде не найти. Игумен отец Феодосий, человек умный, недаром говорит, что Иуда Искариотский не из евреев родом, а из наших, либо из поляков. Много, много иуд среди наших.