– И вы поехали втроем?

– Втроем, о Хуррем!

– Без стражи?

– Никакой стражи. Сулейман скакал впереди, а мы за ним. Уже издалека стал слышен гул казармы – она шумела, как Босфор в бурю. А падишах молча въехал во двор, где все кипело, как в котле.

– Его не узнали? – прервала она.

– Его сразу же узнали, так как он не раз водил янычаров на учения еще будучи наследником, и его знал в лицо всякий солдат в столице. Падишах все так же молча спешился, и мы сделали то же, что и он. И я, и Ахмед – оба мы были уверены, что живыми не вернемся с этой прогулки.

– А вы думали о том, что будет с султаном?

– Скажу правду, о Хуррем! Мы об этом не думали.

– И что же случилось потом?

– Падишах прошел прямо во взбунтовавшуюся казарму.

– И все успокоились?

– Нет, не успокоились, о радостная мать принца! Наоборот – увидев падишаха, направили на него копья и острия ятаганов. И стало так тихо, как перед неслыханным злодеянием.

– А что же падишах?

– Падишах спокойно произнес следующее: «Со всеми сразу говорить я не могу. Пусть выйдут трое ваших предводителей!»

– И они вышли?

– Да. Вышли и остановились в кольце мечей.

– И что сказал им падишах?

– Ни единого слова, только молниеносным движением выхватил саблю и тремя ударами на месте зарубил всех троих, да так быстро, что никто не успел опомниться.

Эль Хуррем побледнела. Касым произнес:

– После этого вся взбунтовавшаяся казарма бросила оружие и пала на колени, умоляя о прощении. Султан Сулейман молча повернулся и вышел. В тот же день янычаров разоружили. А когда зашло солнце, кровь уже залила весь пол в казарме, что протянулась на целую милю.

Дрожа под впечатлением того, что поведал Касым, Эль Хуррем спросила:

– И всех их султан обрек на смерть?

– О хасеки Хуррем! Падишах не осудил ни одного из них, а передал право судить мятежников войсковому суду. Только приказал включить в его состав, кроме ученых судей, одного калеку-ветерана – первого же, которого его посланец встретит на улицах Стамбула. И этот суд никого не помиловал. Потому что можно помиловать любого преступника, даже и убийцу, но нельзя помиловать взбунтовавшееся войско. Если бы их помиловал суд, то Аллах не помиловал бы ни бунтовщиков, ни самих судей.

– Так эти янычары, что стоят в казармах теперь, – уже совсем другие?

– Другие, о Хуррем! Некоторые из них уже спешили в столицу на помощь султану, но прибыли только тогда, когда народ на улицах Стамбула уже заканчивал рвать в клочья трупы казненных мятежников, бросая собакам куски их тел.

Султанша Эль Хуррем закрыла глаза руками и проговорила:

– Действительно! Страшен джихад, но есть вещи пострашнее джихада. Ты правду говорил, о Касым!

А Касым так закончил рассказ о том, о чем еще никогда не рассказывали правоверные во дворце падишаха:

– А на некоторые дворы народ сам затаскивал приговоренных к смерти бунтовщиков и, заперев все ворота, смотрел из окон, как оголодавшие псы живьем пожирали связанных бунтовщиков…

Султанша отняла руки от лица и сказала:

– Это уже чересчур жестоко, о Касым!

– Но справедливо, о Хуррем!

– Почему справедливо, о Касым?

– Потому что народ, милосердный к бунтовщикам против власти, данной Аллахом, сам будет разорван в клочья голодными псами, только гораздо худшими, чем те, что покрыты шерстью.

– Значит, псы без шерсти опаснее, чем псы с шерстью? – наивно спросила она.

– Бесконечно опаснее, о Хуррем! Потому что даже самые свирепые псы с шерстью ни над кем подолгу не измываются. А собаки без шерсти глумятся долго и получают от этого наслаждение.

– А почему я еще не видела этих опасных собак без шерсти? Как называется эта порода?

– Ты видела их, о лучший цветок Эдема, и часто. Эти собаки без шерсти называются людьми. Аллах сотворил их как наистрашнейшую кару на покаяние другим народам. Соединила мудрость Божья гибкость гадины и волчьи зубы, рев медведя, тявканье гиены и собачий скулеж, когти леопарда и свиное рыло, яд скорпиона и алчность тигра. И горе, о Хуррем, тем городам и странам, которые не распознают эту породу собак без шерсти…

Она подумала немного и спросила:

– Но ты, о Касым, должно быть, изменился до глубины души после того, как видел начало мятежа в Стамбуле?

– Это так, о Хуррем, с тех пор я изменился до глубины души, – ответил он, и голос его прозвучал сухо, как у дервиша-аскета.

– И ты не отступил бы перед бунтовщиками, даже если бы весь Стамбул поднялся против тебя?

– Я не отступил бы перед мятежом, о Хуррем, даже если бы весь Стамбул был против меня, а просто оставался бы на своем посту до последнего вздоха, до последней капли крови, – все так же сухо ответил комендант.

– И умер бы, как умирает последний луч солнца, когда к ночи на западе поднимается туча, – добавила она.

– Ты очень добра, о Хуррем, сравнивая простого солдата с Божьим сиянием, – с поклоном ответил верный соратник Сулеймана.

А султанша Эль Хуррем в ту минуту вынесла смертный приговор своему любимцу, Касыму-паше, коменданту Стамбула. Во имя Селима – малолетнего сына своего, будущего халифа и султана Османов.

Приговор этот был окончателен и не подлежал пересмотру. Очами своей души она уже видела голову Касыма на одном из крюков, вбитых в стены страшных царских ворот Баб-и-Хумаюн, и черных воронов, клюющих глаза преданного адъютанта ее мужа.

– Тяжелое дело – властвовать, – тихо, как бы про себя, проговорила она.

– И тем тяжелее, чем лучше и чище сердце властителя, – добавил Касым, преданно глядя на нее.

– Нет, о Касым! – вырвалось у нее. – У властителя с чистым сердцем мир в душе! А каково тому, у которого этого мира нет?

Даже не предполагая, о чем говорит прекрасная султанша, комендант столицы спокойно ответил:

– Должно быть, это правда, о наимудрейшая из мусульманских женщин, избранная Аллахом в подруги чистейшему из праведных заместителей Пророка!

Она поблагодарила его взглядом и поднялась. Аудиенция была окончена.

Комендант столицы поклонился ей низко, как святой, ибо султанша Эль Хуррем и в самом деле с девических лет сохраняла облик небесной чистоты. Сложив руки на груди и пятясь к двери, Касым простился с нею словами:

– Да будет благословенно имя твое, как имя Хадиджи, жены Пророка, той, что смиренно несла рядом с ним бремя его жизни!

Когда Касым покинул ее покои и затих шорох его шагов по дорогим коврам, она упала на диван и обхватила руками бархатную подушку, давясь сдавленными рыданиями.

До этой минуты она даже не предполагала, как отчаянно храбр ее муж – тот, который так осторожно, почти робко, входил в ее спальню.

Теперь она гораздо яснее понимала, какие непреодолимые препятствия стоят на пути к исполнению ее плана. И они только усугубились, когда она заглянула в верную и твердую душу Касыма, на помощь которого исподволь рассчитывала. Нет, ни в чем преступном или противозаконном участвовать он не станет. И это касалось не только его – он всего лишь представитель целой плеяды соратников, сплотившихся, словно густой лес, вокруг высокого престола султана. И если не найдется силы, которая рассеет этих преданных людей и сделает их врагами падишаха, ее сын никогда не взойдет на престол. Никогда!..

Отзвук этого слова, хоть она и не произнесла его вслух, отдался эхом – словно перед ней вдруг открылась некая черная бездна. И в эту бездну проваливались все ее мечты и надежды. Но это никак не влияло на самую суть ее замысла. То, что она узнала из беседы с Касымом, подсказывало: пока необходимо отложить подготовку и осуществление ее плана. И дождаться подходящего случая.

Случая, случая, случая! – требовала ее душа. Всеми нервами она остро ощущала: рано или поздно он явится, ибо тот, кто стоит выше всех, видит и знает больше других. А пока, чтобы проредить тот могучий лес, стоящий на страже рода и законов Османов, ей предстоит строить, строить и строить.

Она прислушалась, и ей почудилась, что даже сюда, в отдаленные покои султанского гарема проникает стук молотков каменотесов со строительства святыни, которую она когда-то создавала в мечтах.

О, как же она была счастлива тогда по сравнению с тем, к чему пришла теперь! А ведь уже в то время у нее на совести была смерть человека, хотя, в конце концов, он заслужил эту смерть, угрожая ее ребенку.

«Или не заслужил?» – спросила она себя. И сама же ответила: «Заслужил!»

А Касым, верный друг и с юных лет спутник и адъютант ее мужа? Разве и он заслуживает смерти?

– Нет! – вслух сказала она, и добавила шепотом: – Но все равно должен умереть. Потому что мне надо иметь верного человека на этом посту! Без этого все мои планы ни на что не годятся. Ни на что!

Она ясно осознавала, что уничтожение Касыма уже ничем нельзя будет оправдать. Но выхода не было. Зачем? Чего она хочет? В эту минуту сквозь все ее существо словно мчалась быстрая река: власти, золота, блеска, могущества. А путь ей преграждали Касым и Мустафа. Это препятствие необходимо устранить! А когда – станет ясно позже. Ей еще предстоит принять участие в священном джихаде на Запад… А затем…

Она встала, привела в порядок одежды и поехала взглянуть на работу мастеров, возводивших мечеть Сулеймана – с могучими столпами из красного гранита, увенчанными капителями из белого как снег мрамора, с беломраморным михрабом и возвышением для проповедника, и мастабой для муэдзина, и выской максурой для самого Сулеймана Справедливого…

Она вздрогнула.

На мгновение ей стало жаль, что он, ее муж, навеки останется в памяти своего народа незапятнанным. А она? Да, она уже научилась любить этот народ. За его великую набожность, которую сама она постепенно теряла и без которой так тяжело жить. За его спокойствие. А главное – за его глаза, которыми этот народ смотрел на ее мужа, как сама она смотрела на собственное дитя, сына Селима.

И этот народ, и она – оба черпали силу в любви. Однако – она понимала, о как понимала! – сила этого народа была чистой и невинной, несмотря на то, что жестоко обрушивалась на все земли, не принадлежавшие падишаху, – а ее сила была злой, хоть она и не разрушала, а созидала.

Однако свернуть с этого пути она уже не могла. Воля ее текла, как широкая река, страшным черным шляхом умысла, таким же страшным, как и тот, по которому гнали ее сюда из родного края. И даже удары сыромятных плетей ощущала она на своих плечах – так хлестала ее жажда власти для сына, для крови своей.

Чувствовала, что проигрывает тот священный джихад добра и зла, который ведет в душе каждый – но по-разному.

А тем временем она уже приближалась к тому месту, где тесали камень для строительства храма. Ее храма! Уже слышался перестук множества молотков и зубил, и еще издали кланялся ей Синан, величайший зодчий Османов, вершивший свое дело.

Она подняла руку в знак того, что заметила его, благосклонно кивая рабочим, которые склоняли головы перед женой султана, властителя трех частей света. Выпрыгнула из экипажа и остановилась на плите белого мрамора, прекрасная, как ангел с синими очами…

4

В месяце Мухаррам 936 года Хиджры[138] вместе с бурями равноденствия приблизились к предместьям Вены передовые разъезды и отряды турецких поджигателей. Пламя и дым горящих селений затмили солнце. Первые пленные – семеро немецких рыцарей – предстали перед самим султаном. Каждого из них во время допроса заставили держать на острие копья отрубленную голову соотечественника.

Одновременно оба фланга его армии, подобно буре, устремились вглубь Европы. Правый быстро достиг зеленых лугов прекрасной Моравии, а левый вышел к Средиземному морю близ Триеста.

Вечером в канун дня святого Владислава огромные султанские шатры были разбиты в деревне Циммеринг[139] под Веной. Внутри и снаружи они сверкали золотыми украшениями. А вокруг стояла лагерем султанская гвардия, насчитывавшая двенадцать тысяч янычаров.

За гвардией до самой реки Швехат стоял беглер-бей Баграм, наместник Анатолии, с азиатскими войсками, правее Циммеринга располагались войсковые канцелярии. От Санкт-Маркса до ворот близ Штубенринга и далее до самой Венской Горы стоял великий визирь Ибрагим и весь турецкий артиллерийский парк под командованием Топчи-паши. С ним прибыл вероломный епископ Павел Вардаи из Граца, который сдал этот город туркам без боя и последовал за их армией. Предав свою веру и апостольскую столицу, он изменил и своему народу, преграждавшему путь турецкому нашествию. И впоследствии стал страшным доказательством того, что измена вере и церкви своей всегда предшествует измене родине.

На Венской Горе занял позиции Бали-бек, наместник Боснии, комендант передового охранения, а еще ближе к городу и крепости расположился Хосрев-бек, наместник Сербии, комендант арьергарда войск в этом походе. Перед воротами Бурга стояли отборные части из Румилии, а перед Шкотскими вратами, ближе к Деблингу, – могущественный мостарский паша. Все пространство дунайских вод контролировал Касым, комендант Стамбула, под началом которого было до восьми сотен легких судов.