И стонала земля, и гудели горы под тяжестью орудий и многотысячных полков Сулеймана, охвативших широким кольцом крупнейшую христианскую крепость на Дунае.

Турецкие «бегуны и поджигатели» рассыпались не только по околицам Вены, но и по всей Нижней и Верхней Австрии и Штирии, сея повсюду гибель и пожары. Их жертвами пали чудесные виноградники Хайлигенштадта, и Деблинг, и Пенцинг, и Гиттельсдорф, и замок Санкт-Файт, и Лихтенштейн, и Медлинг, и Берхтольсдорф, и Брюн, и Энценсдорф, и даже хорошо укрепленный Баден, и долинная часть Клостернойсбурга вместе с величавым монастырем над Дунаем, и много других замков, селений и городов. Отряды армии Сулеймана, грабя и вырезая до последнего человека христианские гарнизоны, добрались даже до прекрасной долины реки Изонцо.

В день, когда Роксолана прибыла в Циммеринг, Касым в ее честь поджег все мосты через Дунай, и они пылали на протяжении всей ночи. В тот же день в осажденной Вене были остановлены все часы на башнях церквей и в общественных зданиях – в знак того, что больше нет меры времени для труда и отдыха, когда вера и держава находятся в смертельной опасности.

А в двадцать третий день месяца Мухаррам турецкая артиллерия открыла огонь по Вене и без остановки била по Каринтийским воротам в течение целой ночи. И всю эту ночь безостановочно шел проливной дождь, не утихая ни на мгновенье.

На следующий день турки получили приказ приготовить штурмовые лестницы, чтобы взбираться на городские стены. Анатолийские полки свозили с гор, окружающих Вену, древесину и вязанки хвороста, чтобы заполнить ими крепостные рвы. И вдруг через Соляные ворота из осажденной крепости стремительно вырвались восемь тысяч пехотинцев и ударили в тыл турецким отрядам, атаковавшим Каринтийские ворота. Но, замешкавшись, они произвели вылазку не ночью, а на рассвете, и турки убили более пятисот человек и с ними сотника Хагена Вольфа. А когда осажденные начали отступать в крепость, турки предприняли попытку вместе с ними ворваться в открытые ворота, но те оказались слишком узкими, и в крепость проникли лишь несколько янычаров.

Только когда с помощью двух минных подкопов туркам удалось сделать пролом в крепостной стене возле монастыря августинцев, начался трехдневный штурм. С обеих сторон беспрестанно гремела артиллерия; играли трубы, горны и трембиты с башен монастыря августинцев и церкви Святого Стефана: эта музыка должна была придавать мужества защитникам города.

Так шли дни за днями – и все они были кровавыми.

Еще два минных подкопа значительно расширили пролом в стене близ Каринтийских ворот. И военный совет визирей и пашей, который возглавлял сам султан, принял решение начать последний и самый мощный штурм, так как холод и недостаток провианта уже начали сказываться на боевом духе турецкой армии. Остывающее рвение воинов подогрело обещание выплаты крупных сумм – по тысяче акче каждому янычару. Герольды выкрикивали в полках, что любой рядовой воин, первым ворвавшийся на стену крепости, получит тридцать тысяч акче, а если героем окажется офицер, то он станет султанским наместником. Сам Сулейман, пренебрегая опасностью, почти вплотную приблизился к городской стене, осмотрел пролом и поблагодарил великого визиря, который руководил работой саперов. Стена была разрушена на расстоянии около сорока пяти саженей.

Как волны морские в бурю, ринулись муджахиды[140] в пролом стены, оставляя за собой кровавый след.

Рев орудий и крики свежих полков падишаха, штурмовавших стены Вены, доносились до самого Циммеринга, где стоял золотой шатер Роксоланы.

Султанша Эль Хуррем возлежала на шелковом диване. Грудь ее, стесняя дыхание, распирало какое-то странное, мучительное наслаждение. Все ее существо противилось падению этого города, чьи колокола так отчаянно взывали к небу. Но эта война была ее делом. Она помнила, как отворила священные Ворота Фетвы и в ответ на вопрос султана услышала слова имамов, которые так ждала. Мудрецы заявили, что и она, женщина, обязана принимать участие в священной войне против неверных – в соответствии со словами Корана: «Вступайте в бой вне зависимости от того, легко ли вам или тяжело, сильны вы или слабы, молоды или стары, и не жалейте ни сил, ни средств на Божьем пути!»[141]

Не могла она забыть и того, как неистовствовала султанская столица и как пьяные от восторга дервиши выносили из меджидов золотую как солнце хоругвь Пророка, красные как кровь знамена Османов, белые – Омейядов, зеленые – Фатимидов и черные – Аббасидов.

Султан противился тому, чтобы она взяла с собой в поход сыновей – Селима и Баязида. Тогда она вновь обратилась к имамам. И снова шейх-уль-ислам, глава имамов, на вопрос, могут ли дети принимать участие в священной войне, отписал так: «Мы рассудили ответить: да. Бог всемогущий знает это лучше. А написал это я, нуждающийся в помощи Божьей сын своего отца, – и пусть Аллах простит нам обоим, если ответ этот неверен».

Так юный отпрыск Роксоланы принял участие в великом походе. Столицу он покидал на коне, рядом с отцом и в окружении султанской гвардии. А мать следовала за обоими в открытой карете, опьяненная мечтами, как роза, полная багрянца и благоухания.

Не могла оторвать глаз от маленького Селима. Ради него стремилась она постичь тайну войны и власти, а смерть двух людей, которых она убила, защищая будущее старшего сына, привязала ее к нему еще крепче.

Вечерело, и ее дитя уже спало в шатре.

С колокольни церкви Святого Стефана неслись звуки набата.

А натиск муджахидов под стенами Вены становился все яростнее и кровавее.

Внезапно в шатер хасеки Хуррем вошел Сулейман. Тюрбан его был низко надвинут на лоб, лицо выглядело сумрачным, а глаза сухо блестели. Она, хорошо зная мужа, молча поднялась, наполнила чашу шербетом, подала. И пока он пил, гладила его руку, успокаивая, как ребенка.

Утолив жажду, султан опустился на диван и обессиленно прикрыл глаза. В эту минуту он походил на лук, с которого сняли тетиву. Она тихо присела рядом и застыла, чтобы даже малейшим движением не нарушить его покой. Постепенно голова Великого Султана склонилась, и от нечеловеческой усталости он уснул сидя.

Она сидела рядом, и в ее голове вихрем проносились самые разные мысли. Но больше всего в эту минуту она боялась, чтобы он сам не возглавил штурм, не бросился во главе войск на укрепления Вены и не погиб.

Однако великий завоеватель спал недолго. Стремительно вскочил, ополоснул лицо холодной водой и направился к выходу из шатра.

Нельзя отпускать его одного! Она поспешно накинула свой шерстяной бурнус, схватила кашмирскую шаль и вышла следом.

За все это время султан не проронил ни слова, о чем-то напряженно размышляя.

Эль Хуррем велела подать коней себе и падишаху, вскочила в седло и поехала вместе с мужем. За ними неотступно следовали двое адъютантов.

Сулейман молча приближался к осажденному городу.

Когда же они поднялись на небольшой холм, их глазам открылось величественное зрелище. На высокие валы и стены Вены со всех сторон, куда ни взгляни, карабкались многотысячные полчища падишаха, озаряемые багровыми лучами закатного солнца. Во всех венских церквях били в набат – скорбно и уныло.

Ревели пушки, рвались пороховые мины. Черный дым затягивал валы и стены города. Когда ветер раздирал эту клубящуюся завесу, становились видны сверкающие доспехи немецкого рыцарства и плотная чернота мусульманских полков, которые, словно тьма, захлестывали со всех сторон стальные островки немцев.

По мощеным улицам Вены метались монахи с крестами в руках, восклицая во всеуслышание: «Бог и Матерь Божья помилуют народ, если он достоин Божьей милости!» Из домов выходили даже раненые и поднимались на стены, чтобы из последних сил метать во врагов чем попало. А жители города, и без того измученные осадой, несли последние крохи, чтобы подкрепить воинов перед очередным грозным наступлением турецких сил.

Кровавый бой кипел уже между валами и стенами Вены. Стиснутый кольцом осады и захлестываемый толпами турок, город выглядел, как утомленный пловец, которого покидают последние силы: на стенах уже появились длинные процессии немецких женщин в белых одеждах, ведущих с собою малолетних детей.

Их появление должно было сказать воинам: «Если не устоите, то детей ваших бросят на копья, а жен и дочерей ваших угонят в неволю…»

Оттуда доносилось пение – негромкое и протяжное. Священники в белых орнатах благословляли женщин и уходящих в бой рыцарей золотыми монстранциями[142]. Церковные флаги реяли на ветру. Девочки-подростки в белых платьях, и сами смертельно бледные, рассыпали лепестки цветов перед монстранциями.

А когда на высокой колокольне Святого Стефана большой колокол ударил призыв к «Ангелу Господню», судорожный плач послышался из толпы немецких женщин и детей: они простирали руки к небу, умоляя Бога о помощи.

– Аллаху Акбар! Ла иллахи ил Аллах! Ва Мухаммад рассул Аллах! – звучало им в ответ из сплоченных рядов мусульман, безудержно карабкавшихся на стены города. Они накатывались, гибли сотнями и тысячами, а на смену им тотчас приходили новые – и так без конца.

Сулейман Великолепный поднял глаза к небу, повторил вслед за своими воинами: «Аллаху Акбар! Ла иллахи ил Аллах! Ва Мухаммад рассул Аллах!» – и пришпорил коня, направляясь к своему штабу.

Султанша Эль Хуррем мгновенно поняла, что падишах, ради того, чтобы поднять дух своего воинства, готов лично принять участие в штурме.

Дрожь пробежала по ее телу.

Если ее муж падет под стенами Вены, разъяренные турки наверняка возьмут город, но все ее планы рухнут вместе с оборвавшейся жизнью Сулеймана. Ее сын еще слишком мал, чтобы устоять под ударами вихря, который вызовет смерть султана и… и его первенца, наследника. У нее еще почти ничего не готово для таких великих перемен.

В этот миг ей вспомнились слова Касыма о небесных светилах, имеющих тайную власть над людьми на земле. Ей не раз доводилось слышать, что порой эти светила затмеваются… А тем временем с запада приближалась ночь, и с нею – темная туча.

А на стенах города немецкие женщины в благочестивом экстазе на глазах мужей и сыновей срывали с себя золотые и серебряные украшения и складывали кучками перед монстранциями в знак того, что раненым и семьям погибших будет оказана щедрая помощь. А там, где на стенах не хватало мужчин, женщины и дети метали в турок заранее приготовленные камни, бревна и лили горячую смолу из котлов, которые кипели в нишах крепостных башен.

Противники уже сошлись лицом к лицу, и закипела рукопашная. В ход пошли короткие палаши, ножи, кинжалы и даже зубы. В таких жертвенных боях не погиб еще ни один народ на свете, умеющий верить и молиться. Наоборот: пролитая кровь и молитва только крепче связывают людей в тяжкую годину горя и тревоги, а погибают только те народы, которые не жертвуют и не борются до последнего в единстве своем.

В вечерних сумерках увидела султанша, как осветились все венские церкви будто огромные алтари, обращенные к Богу, который видит и считает каждую жертву, принесенную людьми. И перед ее внутренним взором возникли отворенные царские врата церковки Святого Духа в предместье Рогатина в ту минуту, когда она шла под венец и услышала вопли татар: «Аллах, Аллах!»

В свете факелов увидела она также, как с городской стены ребенок, не старше ее сына Селима, бросает камень в янычара, взбирающегося по приставной лестнице.

Сердце ее дрогнуло.

Неожиданно для себя она обеими руками вцепилась в поводья коня своего мужа. Испуганный конь рванулся в сторону, и султанша вылетела из седла. Сулейман попытался ее удержать, потерял равновесие и сам упал с коня.

Оба его адъютанта мгновенно оказались рядом.

Султан молча поднялся, а Эль Хуррем, стоя на коленях на размокшей земле и сложив руки на груди, слезно взмолилась:

– Ты не должен вступать в битву! Здесь, чует мое сердце, может угаснуть твоя заря! А ведь ни один из твоих сыновей еще не способен самостоятельно воссесть на престол султанов или поднять меч против бунта!..

И, заломив руки, она оросила слезами пропитанную кровью немецкую землю.

С запада надвигалась буря. Ветер из дунайских долин завывал между холмами и швырял тяжелые как свинец капли на круп вороного коня владыки Османов, на него самого, и на обоих адъютантов, которые стояли, словно каменные изваяния, не видя и не слыша ничего вокруг. И на султаншу Эль Хуррем, которая в неверном свете зарниц больше всего походила на мученицу в долине скорби.

Она и в самом деле была мученицей – ибо впереди ее ожидало больше ударов горя, чем дождевых капель в этой туче, счесть которые под силу только Господу.

Издали по-прежнему доносился шум схватки, но боевой клич христиан звучал все громче – должно быть, в эту минуту чаша весов склонялась в их пользу.

По лицу Сулеймана, испытывавшего острую боль в вывихнутой руке, ничего нельзя было прочесть.

Наконец великий завоеватель и законодатель османов, оборотившись лицом к Мекке, пробормотал короткую молитву, после чего подал знак одному из адъютантов.