Пьер Лоти - Роман одного спаги

Накануне Жан послал родителям очень нежное письмо, нацарапанное карандашом, в тот же день оно отправилось на «Фалеме» вниз по реке, чтобы утешить сердце старой матери…

Незадолго до восхода солнца Жан поцеловал мальчика, спавшего на руках у Фату-гэй, и вскочил на коня.

Утром Фату-гэй вместе с сыном тоже пустилась в путь. Она отправилась в Ниалумбае, деревню союзного племени, где жил великий марабут – жрец, прославившийся своими предсказаниями и искусством колдовства.

Ее проводили в хижину столетнего старца, она увидела его распростертым на циновке; еле слышно, словно умирающий, он возносил молитвы своему божеству.

После долгой беседы жрец вручил молодой женщине кожаный мешочек с какой-то, судя по всему, ценной вещью, и Фату тщательно спрятала его у себя на поясе.

Затем марабут дал выпить ребенку сонное снадобье, а взамен получил от Фату-гэй три большие серебряные монеты – последние халисы спаги, которые старец тут же спрятал в кошелек.

С любовью завернув в вышитую набедренную повязку уже спавшего волшебным сном сына, юная мать привязала к спине драгоценную ношу и попросила показать ей лес, где вечером должны были стать лагерем французы.

Семь часов утра. Затерянное селение в краю Диамбур. Заросшее травой болото с жалкими остатками воды. На севере горизонт закрывает невысокий холм; на противоположной стороне равнины, насколько хватает глаз, простираются бесконечные просторы Диалакара.

Вокруг пустынно и тихо; солнце неторопливо поднимается в чистые небеса.

На фоне этого африканского пейзажа, похожего на уединенный уголок где-нибудь в древней Галлии,[79] появляются всадники. Гордо восседая на конях, все они, с большими белыми шапками, надвинутыми на загорелые лица, в красных куртках и синих брюках, выглядят красавцами.

Их двенадцать, двенадцать спаги, отправленных на разведку под водительством аджюдана.[80] Среди разведчиков и Жан.

В воздухе – ничего зловещего, никакого веяния смерти, только покой и ясная чистота небес. Высокие болотные травы, еще мокрые от ночной росы, сверкают на солнце; порхают стрекозы с большими, в черных крапинках крыльями; кувшинки раскрывают на воде широкие белые лепестки.

Жара уже тяготит; лошади учуяли стоячую воду и, подрагивая ноздрями, тянут шеи, желая напиться. Спаги останавливаются ненадолго – посовещаться; они спрыгивают на землю, чтобы смочить шапки и лоб.

Внезапно вдалеке раздаются глухие гулкие удары, словно кто-то бьет в огромные пустые ящики.

– Большие тамтамы! – насторожился сержант Мюллер, которому несколько раз доводилось видеть негритянские сражения.

И тотчас, повинуясь инстинкту, те, кто успел спуститься на землю, бросаются к лошадям.

Но тут совсем рядом из травы высовывается черная голова – это старый марабут, исхудалой рукой он подает какой-то странный сигнал, словно обращаясь с волшебным заклинанием к болотному тростнику, и сразу же на спаги обрушивается град пуль.

Удары, направленные из засады умело и точно, достигли цели. Пять или шесть лошадей пали; остальные, напуганные, встали на дыбы, сбросив себе под ноги раненых седоков. Жан вместе с другими рухнул на землю с пулей в спине.

В ту же минуту тридцать жутких голов вынырнули из травы, тридцать покрытых грязью черных демонов вскочили, заскрежетав, словно разъяренные обезьяны, ослепительно белыми зубами.

О, героическая битва, достойная пера Гомера, она останется безвестной и никому не ведомой, подобно многим другим, таким же далеким битвам в Африке! В смертельной схватке спаги совершали чудеса мужества и отваги. Борьба воодушевила всех, каждый был рожден храбрецом. Эти молодые, крепкие и закаленные ребята дорого отдали свою жизнь! Но пройдет несколько лет, и даже в Сен-Луи о них забудут. Кто потом вспомнит имена павших в краю Диамбур, на просторах Диалакара?

Тем временем грохот больших тамтамов все приближался.

И вдруг в самый разгар битвы спаги, словно во сне, увидели на холме огромное черное войско: полуобнаженных, увешанных талисманами воинов, неистовым полчищем устремлявшихся к Диалде; в глаза бросались гигантские боевые тамтамы, каждый из которых с трудом тащила четверка мужчин; ржали полные огня и запала тощие лошаденки пустыни с длинными хвостами и выкрашенными в кроваво-красный цвет развевающимися гривами, их странная сбруя состояла из тряпок с медными блестками, – фантастическое, бесовское шествие; африканский кошмар, обгонявший ветер.

Бубакар-Сегу!

Он собирался напасть на французскую колонну. И шел, не обращая внимания на гибнущих спаги, предоставив расправиться с ними отряду в засаде.

Разведчиков продолжали оттеснять подальше от воды и травы, в сыпучие пески, туда, где гнетущая жара и палящие солнечные лучи скорее истощат их силы.

Оружие перезарядить было невозможно, поэтому бились ножами, саблями, ногтями и зубами; куда ни глянь, всюду кровь, льющаяся из огромных ран, и вывалившиеся внутренности.

Двое черных с остервенением набросились на Жана. Он был сильнее и, опрокинув, с яростью отбрасывал их назад, но они опять возвращались.

Под конец руки его уже не могли ухватить маслянистую черноту обнаженной плоти нападавших и скользили в крови; к тому же с каждой минутой спаги слабел из-за собственных ран.

Смутно различал он мертвых товарищей, павших рядом, и негритянское войско, стремительно продвигавшееся вперед, красавца Мюллера, хрипевшего возле него с бегущей изо рта кровью, и там, вдали, великана Ньяора, расчищавшего себе путь к Диалде и рубившего саблей с плеча толпу чернокожих.

Наконец втроем нападавшие все-таки одолели Жана, повалили на бок, заломив руки, и один из черных занес над ним большой железный нож.

Нестерпимая минута страха: Жан ощутил прикосновение ножа к телу. И не от кого ждать помощи, все погибли!..

Красное сукно куртки, грубое полотно солдатской рубашки и твердые мускулы служили защитой, оказывая сопротивление плохо наточенному ножу.

Негр нажал посильнее. Жан громко и хрипло вскрикнул: с едва слышным, но жутким поскрипыванием лезвие глубоко вонзилось в грудь; негр несколько раз повернул нож в ране, потом вытащил его обеими руками, а тело отпихнул ногой.

Этот белый был последним. Черные дьяволы с победным криком бросились вперед; не прошло и минуты, как они уже мчались словно ветер, догоняя свое войско.

И спаги остались одни, на них нисходил смертный покой.

Столкновение двух армий произошло подальше; оно было на редкость жестоким и кровопролитным, хотя во Франции о нем почти не писали.

Такие сражения, разворачивающиеся в отдаленных странах, при малом количестве задействованных войск, проходят незамеченными толпой; о них помнят лишь сами участники боев да те, кто потерял там сына или брата.

Силы небольшой французской части были на исходе, когда Бубакар-Сегу почти в упор получил в правый висок заряд крупной дроби. Мозг негритянского короля белой кашицей брызнул наружу; под звуки табалы и железных тарелок предводитель упал на руки своим жрецам, запутавшись в длинных связках амулетов. Для его племен это стало сигналом к отступлению.

Черная армия снова взяла курс на внутренние непроходимые районы, и ей позволили бежать. Французы уже не в состоянии были преследовать ее.

В Сен-Луи доставили красную головную повязку знаменитого мятежного вождя. Она была обожжена и изрешечена свинцом.

К ней прикрепили связку талисманов: вышитые мешочки с таинственными порошками, кабалистические[81] знаки и молитвы на наречиях Магриба.

Смерть Бубакара-Сегу привела в смятение туземные племена.

После битвы некоторые из восставших вождей покорились, что можно было счесть победой французов.

Колонна спешно вернулась в Сен-Луи; участники похода удостоились чинов и наград, однако как сильно поредели ряды бедных спаги…

Дотащившись до скудной зелени тамариска, Жан отыскал место, где можно было спрятать голову в тени, и приготовился умирать, мучимый жаждой, жгучей жаждой, от которой судорожно сжималось горло.

Он часто видел, как умирали в Африке его товарищи, и знал об этом зловещем признаке конца – предсмертной икоте…

Из груди солдата струилась кровь, и пересохший песок пил эту кровь, словно росу.

Если не считать по-прежнему сжигавшей его жажды, Жан почти не страдал.

Беднягу одолевали странные видения: грезилась цепь Севеннских гор, знакомые с детства места и родительская хижина, мерещились дорогие сердцу зеленые пейзажи – много тени и мхов, много прохлады и ключевой воды. Любимая старая мать ласково брала его за руку, чтобы вести, как в детстве, домой.

О, ласка матери!.. Чудилось, будто мать здесь, рядом, гладит ему лоб жалкими, старыми, дрожащими руками, прикладывая холодные примочки к пылающей голове сына!

Неужели никогда больше ему не суждено ощутить ласку матери, услышать ее голос!.. Никогда, никогда!.. Неужели это конец?.. Умереть здесь в полном одиночестве, под знойным солнцем, в проклятой пустыне! И он приподнялся, не желая умирать.

«Тжан! Иди к нам в круг!»

Перед ним, подобно порыву свирепого буйного ветра, вихрем проносится хоровод призраков.

От соприкосновения налетевшего шквала с раскаленными камешками вспыхивают искры.

И призрачные тени, вроде гонимого ветром дыма, поднимаясь вверх, молниеносно исчезают в вышине, в багровом зареве голубого эфира.

Жану мнилось, будто и он следует за призраками, мнилось, будто его подхватили чудовищные крылья, и он решил, что настал его смертный час.

Но это была всего лишь судорога, отчаянный приступ боли.

Изо рта хлынул поток розовой крови, и чей-то голос опять просвистел у самого виска: «Тжан! Иди к нам в круг!»

И он, немного успокоившись и меньше страдая, снова упал на песчаное ложе.

И вновь нахлынули детские воспоминания – на этот раз с поразительной ясностью. Жану слышалась старинная колыбельная, которой мать баюкала его, совсем еще маленького; потом вдруг посреди пустыни громко зазвонил деревенский колокол, созывая на вечернюю молитву Angelus.

И тогда слезы потекли по загорелым щекам спаги; на память пришли молитвы прежних лет, и бедный солдат начал молиться с усердием ребенка, взяв в руки образок Пресвятой Девы, надетый когда-то на шею матерью; у него достало сил поднести образок к губам и поцеловать с несказанной любовью. Всей душой молился он скорбящей Деве, которой каждый вечер возносила за него молитвы простодушная мать; Жана озарили радужные мечты всех умирающих, и в гнетущем молчании окрестной пустоты его угасающий голос вслух повторял извечные предсмертные слова: «До встречи, до встречи на небесах!»

…Было около полудня. Муки стихали; при ярком тропическом свете пустыня казалась Жану раскаленным белым пожарищем, огонь которого его уже не обжигал. Внезапно грудь солдата поднялась, будто собираясь вобрать побольше воздуха, а рот открылся, словно умоляя дать напиться умирающему.

Затем нижняя челюсть отвисла, рот широко раскрылся в последний раз, и Жан тихо отошел в мир иной в ослепительном сиянии дня.

Когда Фату-гэй вернулась из деревни прославленного марабута с таинственным предметом в кожаном мешочке, женщины из союзного племени сказали, что битва закончилась.

Нервно шагая по раскаленному песку, она явилась в лагерь встревоженная, запыхавшаяся, измученная; маленький мальчик, завернутый в лоскут голубой ткани, все еще спал у нее за спиной.

Первым, кого увидела Фату, был мусульманин Ньяор-фалл; перебирая свои магрибские четки, черный спаги сурово глядел на нее.

– Где Тжан?.. – отрывисто спросила она на местном наречии.

Ньяор с благоговением показал рукой на юг страны Диамбур, в направлении просторов Диалакара, молвив в ответ:

– Там!.. Он попал в рай!..

Весь день Фату-гэй лихорадочно металась по зарослям и пескам, по-прежнему таская на спине спящего малютку. Она бродила взад-вперед, а порой обезумевшей пантерой, потерявшей детенышей, пускалась бежать, без устали продолжая поиски под нещадным солнцем, заглядывая в кусты, обшаривая колючие заросли.

Около трех часов Фату заметила на пустынной равнине мертвую лошадь, затем красную куртку, потом вторую, третью… Это и было то самое поле битвы, где пали потерпевшие поражение спаги!..

Местами чахлые кустики мимозы и тамариска отбрасывали на желтую землю слабенькую, будто искромсанную солнцем тень… Вдалеке, на самом краю бесконечно унылой равнины, в глубине синеющего горизонта вырисовывались очертания деревни с островерхими хижинами.

Фату-гэй замерла, содрогаясь от ужаса… Она узнала его, распростертого там с одеревенелыми руками и открытым навстречу солнечным лучам ртом, и произнесла неведомое языческое заклинание, коснувшись амулетов, висевших на ее черной шее…